Мурасаки Сикибу - Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 4.

• Название: Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 4.
• Автор: Мурасаки Сикибу
• Издательство: М.: Наука. Издательская фирма "Восточная литература"
• Жанр: Древневосточная литература
• Год: 1993
• ISBN: 5-02-017108-5

«Повесть о Гэндзи». («Гэндзи-моногатари»), величайший памятник японской и мировой литературы, создана на рубеже Х-Х1 вв., в эпоху становления и бурного расцвета японской культуры. Автор ее — придворная дама, известная под именем Мурасаки Сикибу. В переводе на русский язык памятник издается впервые — в пяти книгах. В первые четыре книги входят 54 главы «Повести». В пятой, справочной книге — «Приложение» — помимо обширной исследовательской статьи и свода цитируемых в «Повести» пятистиший из старых поэтических антологий помещены схемы, таблицы, рисунки, которые помогут читателям ориентироваться в сложном мире этого произведения.

---

Как все мимолетно в мире… — произнес он, ни к кому не обращаясь, и сорвал цветок. Обойдя стороной «оминаэси» — «девичью красу» (447), Тюнагон сел в карету. Чем выше поднималось солнце, тем прекраснее становилось затянутое легкой дымкой небо.

«Дамы, наверное, еще спят, — подумал Тюнагон. — Пожалуй, я приехал слишком рано. Другой на моем месте наверняка стал бы покашливать или стучать по решетке, но я к этому не приучен». Призвав одного из своих спутников, он попросил его заглянуть внутрь, и скоро тот доложил, что все решетки подняты и за занавесями мелькают женские фигуры.

Выйдя из кареты, Тюнагон направился к флигелю. Заметив, что к ним приближается какой-то изящно одетый мужчина, еле различимый в утреннем тумане, дамы вообразили было, что это принц, вернувшийся домой с тайного свидания, однако уже в следующий миг до них донеслось знакомое благоухание, особенно сильное в этот ранний час.

— Как красив господин Тюнагон! — восхитились молодые дамы. — Право же, не будь он столь равнодушен к женским чарам…

Не выказывая особого удивления, они поспешили приготовить гостю сиденье, и он с удовольствием прислушивался к шелесту их платьев.

— Я бесконечно признателен вам за то, что вы удостаиваете меня такой чести, — говорит Тюнагон, — и все же… Мне казалось, что я заслуживаю лучшего обращения. Неужели вы оставите меня здесь, за занавесями? В конце концов я совсем перестану ходить к вам.

— Ах, но что же мы можем сделать? — спрашивают дамы.

— Разве у вас нет каких-нибудь укромных покоев с северной стороны, где прилично было бы расположиться старому другу дома? Впрочем, поступайте так, как прикажет госпожа, я не вправе жаловаться.

Он сел у входа во внутренние покои, а дамы, передав его слова госпоже, стали уговаривать ее выйти. Нака-но кими согласилась довольно быстро, ибо Тюнагон, и прежде никогда не проявлявший свойственной мужчинам напористости, в последнее время стал вести себя еще более сдержанно, и, беседуя с ним, она чувствовала себя в безопасности.

Прежде всего Тюнагон осведомился о ее самочувствии, но никакого определенного ответа не получил. Нака-но кими была как-то особенно грустна, и, догадываясь о том, что ее тревожит, Тюнагон, словно младшую сестру, принялся наставлять и утешать ее, снова и снова напоминая о том, как все шатко и непродолжительно в этом мире. Сегодня он впервые заметил, что голос ее похож на голос Ооикими. Это неожиданное открытие так взволновало его, что он с трудом справился с искушением проникнуть за занавеси. Изнуренная болезнью Нака-но кими казалась ему осообенно желанной, и когда б не дамы… «Вряд ли в мире найдется чело-век, не изведавший любовной тоски», — внезапно пришло ему в голову.

— Я всегда знал, что не могу рассчитывать на блестящее будущее, — сказал он, — но надеялся, что мне удастся по крайней мере избежать душевных забот и тревог. И что же — я сам вовлек себя в бездну печалей и разочарований, и сердце мое не может обрести покоя. Люди честолюбивые, придающие значение чинам и званиям, часто чувствуют неудовлетворенными, обиженными, и это естественно. Но разве не в большее заблуждение впадаю я?

Положив сорванный цветок на веер, он долго смотрел, как краснели, увядая, лепестки. Затем, подсунув веер под занавес, сказал:

— «Утренний лик» —
Ужели его оставлю?
Нет, никогда
Я не забуду клятвы,
Данной белой росе…

На лепестках — и вряд ли Тюнагон был тому причиной — сверкала роса, но они увядали на глазах, и Нака-но кими сказала:

— Увяли цветы
Еще до того, как растаяла
На листьях роса.
И все же участь росы
Кажется мне печальней…[24]

Что опорой послужит мне? (448) — робко добавила она и, не договорив, замолчала… «Как похожа!» — вздохнул Тюнагон.

— Осень всегда располагает к унынию, — сказал он. — Недавно в поисках хоть какого-то утешения я поехал в Удзи. Увы, «и в саду, и возле ограды — запустенье…» (29). Невыносимо смотреть, как ветшает дом. Помню, после кончины министра с Шестой линии многие стремились побывать в его столичном жилище и в Сага, где он провел последние годы жизни, но никому не становилось от этого легче. Я и сам не раз уезжал оттуда в слезах, столь болезненное впечатление производили на душу знакомые деревья и цветы, ручьи, по-прежнему бегущие по саду. Министра всегда окружали люди тонкие, обладавшие чувствительным сердцем. После его кончины все они разбрелись кто куда, некоторые оставили этот мир. А простые прислужницы, не помня себя от горя, удалились в леса, в горы, где и влачат теперь жалкое, никчемное существование. Да, участь многих истинно достойна сожаления. Дом на Шестой линии опустел, стал зарастать травой забвения, но, к счастью, очень скоро переехал туда Левый министр, а потом и кое-кто из принцев, поэтому к дому вернулось былое величие. Так, все проходит, время исцеляет от печалей, даже самых, казалось бы, неизбывных. Впрочем, горестные события, о которых я вам рассказываю, происходили тогда, когда я был совсем еще мал, и мое сердце вряд ли могло быть глубоко затронуто. Но от этого страшного сна, который привиделся нам недавно, я до сих пор не в силах очнуться и не знаю, сумею ли когда-нибудь… Последняя разлука всегда тягостна, ибо напоминает о том, как непрочен мир. Уход же вашей сестры пробудил в душе чувства, которые наверняка станут препятствием на моем будущем пути.

Он плакал, и неподдельная скорбь отражалась на лице его.

Будь Нака-но кими совершенно посторонним человеком, и тогда она не смогла бы остаться равнодушной, а ведь его горе было и ее горем. Она до сих пор оплакивала любимую сестру, а в последнее время, когда так тяжело было у нее на сердце, особенно остро ощущала ее отсутствие. Стоит ли удивляться тому, что слова Тюнагона возбудили в душе Нака-но кими живое участие? С трудом сдерживая подступившие к горлу рыдания, она не сразу ответила.

— Все говорят о «горечи одиночества», которое будто бы неизбежно в горной глуши (449), — сказала она наконец. — Когда я жила в Удзи, у меня не являлось желания сравнивать… А теперь… Ах, как хотелось бы мне пожить где-нибудь вдали от суеты. К сожалению, и это неосуществимо. Иногда я завидую монахине Бэн. Я многое отдала бы за то, чтобы услышать, как на Двадцатый день зазвонит колокол в горном храме…[25] Признаюсь, я даже помышляла, уж не попросить ли вас потихоньку отвезти меня туда…

— Боюсь, что это невозможно, хотя и понимаю, как сильно в вас желание уберечь дом от запустения. Даже мужчина, вольный в своих действиях, не всегда решится пуститься в путь по опасной горной дороге. Я и то бываю в Удзи гораздо реже, чем хотелось бы. О поминальных же службах не беспокойтесь, я обо всем договорился с Адзари. Более того, я советовал бы вам сделать дом обителью Будды. Сейчас все в нем напоминает о прошлом, и он является источником страданий. Разве не лучше превратить его в приют для сердец, жаждущих очищения? Согласны ли вы со мной? Последнее слово за вами. Подумайте обо всем хорошенько и сообщите мне о своем решении. Мне всегда хотелось, чтобы у нас не было друг от друга тайн.

Немудрено было догадаться, что намерение Нака-но кими самой почтить память отца поднесением храму сутр и священных изображений связано прежде всего с желанием уехать в Удзи.

— Вы не должны даже помышлять об этом! — заявил Тюнагон. — Прошу вас, успокойтесь и постарайтесь не терять благоразумия.

Солнце стояло уже высоко, в покоях начали собираться дамы. Опасаясь, что столь долгая беседа может показаться им подозрительной, Тюнагон поспешил откланяться.

— Обидно, что вы до сих пор оставляете меня за занавесями, я к этому не привык. Однако постараюсь в скором времени навестить вас снова, — сказал он на прощание.

Принц вряд ли остался бы доволен, узнав, что его супруга принимает гостей в его отсутствие, поэтому, призвав к себе старшего прислужника, Укё-но ками, Тюнагон сказал ему:

— Я слышал, что принц вернулся из Дворца вчера вечером, потому и заехал. Жаль, что его не оказалось дома. А теперь мне пора во Дворец.

— Господин должен возвратиться сегодня, — ответил Укё-но ками.

— Что же, заеду еще раз вечером.

Открывая в Нака-но кими все новые и новые прелести, Тюнагон беспрестанно клял себя за то, что не послушался Ооикими и сам обрек себя на столь унылое существование. Но, увы, изменить ничего уже было нельзя…

Он по-прежнему соблюдал строгое воздержание и целыми днями творил молитвы. Как ни молода и ни далека от житейских волнений была Третья принцесса, но и она в конце концов встревожилась.

— Увы, «не так уж и много…» (450) — сказала она. — Но я бы не хотела оставлять вас до тех пор, пока ваше положение не упрочится. Не мне запрещать вам отрекаться от мира, но знайте, что смятение, в которое вы повергаете мою душу, неизбежно станет препятствием на моем будущем пути.