Станислав Буркин - Фавн на берегу Томи

• Название: Фавн на берегу Томи
• Автор: Станислав Буркин
• Жанр: Научная Фантастика

Роман Буркина «Фавн на берегах Томи» в 2007 году был отмечен премией «Дебют» в номинации крупная форма. Председатель жюри, известный литератор, советник президента Анатолий Приставкин, вручая премию, признался, что книга томского писателя напомнила ему прозу Булата Окуджавы. В целом литературная общественность столицы уже окрестила произведение Станислава «Фавн на берегу Томи» прорывом в русской литературе. Станислава называют создателем нового жанра на литературной карте России — мистического романа в классическом стиле о Сибири.

---

После профессора к учителю явилась длинная фигура какогото бродяги в солдатской шинели, с заплечным мешком за спиной и с нервно терзаемой в руках шляпой из грубой соломы. Как выяснилось, это был сумасшедший поэт Арсений Чикольский, коротко стриженный, светловолосый и кучерявый, как каракуль, изгнанный семинарист, отслеживавший в одном питерском листке стихи Бакчарова и дежуривший у его дверей со дня прибытия.

— Я должен вам немедленно признаться! — припав на колене возле одра и схватив Бакчарова через одеяло за ногу, вопил Чикольский. — Я чту не только христианского Бога!

Потный поэт сам устрашился сказанных им слов и выпучил на учителя изможденные голодом и бессонницей глаза. Рано редеющие волосы колечками облепляли бледный взмокший от волнения лоб.

Бакчаров успел только пожать плечами в знак того, что он не возражает, но поэт вскочил и воскликнул:

— Богине любви! — и начал декламировать с неистовыми подвываниями:

Дочь Греции, Италии краса!
Твой строен стан, твои черны глаза,
Грудь сочноспелая и идеальный зад,
Пупок всего милее во сто крат,
Крутые бедра и живот упругий,
Вокруг танцуют нимфы и подруги.

Нас, милая, навряд ли ты услышишь.
Ты даже воздухом другим, наверно, дышишь.
Но знай, богиня, и имей в виду:
Как и во всем шарообразном мире,
В далекой, грязной, ледяной Сибири
Тебя мы чтим, прокляв свою судьбу!

— Где жизнь, там и поэзия, — не без иронии заметил Бакчаров.

На Чикольского слова болящего произвели неизгладимое впечатление, он выхватил из кармана блокнот и чтото там нацарапал. Потом стал по стойке «смирно», поклонился и выпалил:

— Как говорили в таких случаях римляне: Ubi tu, Magister, ibi ego!

— Простите, что делать? — не уловил смысла Бакчаров.

— Ничего. Я говорю: где вы, учитель, там и я, — пояснил поэт. — Дмитрий Борисович, я всегда рядом!

— Чудесно, — обронил болящий, а безумный юноша спешно покинул комнату.

Последними в этот день к Бакчарову пришли две прелестные дочери губернатора. Младшая, Мария Сергеевна, — нежный белокурый ангел с чуть дрожащими губами на бархатном личике — все прятала от учителя скромный взор. Старшая, Анна Сергеевна, была так же прекрасна, однако ничем, кроме отчества, на свою сестру не походила. Она была черноволосая, хитроглазая, как лиса, и по всем признакам натура страстная. Дочери томского правителя пользовались славой самых красивых барышень в городе, лучше всех танцевали новые танцы, тайно подрабатывали, составляя на заказ амурные записки, и при этом отличались великосветской воспитанностью. Уходя, девушки сделали реверанс и одна за другой выплыли за дверь.

Все тот же доктор Корвин, очень довольный состоянием пациента, постучал по учителю молоточком, сделал укол, и Дмитрий Борисович вновь почувствовал себя так же хорошо, как ночью.

— Эти уколы спасли вам жизнь, но считаю своим долгом предупредить, что препарат новый, — заметил доктор, — возможны побочные реакции: галлюцинации, внезапные головные боли, перепады настроения, повышенная возбудимость. Но как говорится: medicus curat, natura sanat. — Врач лечит, природа излечивает.

«Шарлатан, — подумалось Бакчарову. — Ох уж эта мне латынь».

Корвин ушел, и вскоре учителю показалось, что болезнь отступила. Вечер стал таинственным и спокойным, а день визитов вспоминался как пройденный адский круг.

2

Бакчаров ума не мог приложить, какого черта губернатору пришло в голову дать званый обед в честь его выздоровления. Неблагодарным выглядеть он постеснялся и дал свое согласие на бал. Так как скрыться от этого события не представлялось возможным, бежать было некуда, он принял решение как можно дальше спрятаться хотя бы от масштабных приготовлений пришедшего в движение губернаторского особняка.

Сам дом стоял на углу Набережной и Благовещенской улиц и принадлежал семье купцов Королевых. Представлял собой двухэтажное каменное здание, каких большинство на Арбате в Москве. У парадного хода дежурил швейцар в пальто с лисьим воротником и фуражке. Из фойе в смежные залы для приемов вела широкая парадная лестница. В гостиной и столовой было собрано много редких и дорогих вещей. Благодаря фисташковым гардинам, зеркальным бликам на крышке рояля, аквариуму, оливковой мебели и тропическим растениям первый этаж производил впечатление гнезда колониальной аристократии. Здесь сибаритствовали, вечно дрыхли на диванах, грызли мебель и кидались с визгливым лаем в прихожую, радостно встречая вельможных гостей, две худущие, кудрявые и горбатые, как мостики, русские борзые. Под залами был жилой, кипящий жизнью подвал, где размещались кухни, комнатки для прислуги и различные хозяйственные помещения. Второй этаж со спальнями, классной комнатой, кабинетом и библиотекой был для жилья. В мезонине располагались две гостевые комнаты, в одной из них и был поселен бедолага учитель. И ему, без сомнения, была отведена самая просторная гостевая, так как некогда она являлась будуаром покойной супруги губернатора.

Эта угловая комната, несмотря на свои четыре окна, была темновата. Ее загромождали гардероб, комод, книги, сундуки, шкатулки, ковры и гравюры. Кроме того, на стенах были две батальные картины, на одной из которых — неприятнопухлый Наполеон в белых лосинах, и еще портреты государей от Павла I до Александра III. Двойные оконные рамы были уже заклеены на зиму. В два окна, между которыми стояла кровать, короткая улица Набережная была видна вся как на ладони. Она оканчивалась деревянным мостом и за ним превращалась в уходящую вдаль прямую Магистратскую улицу, застроенную разнокалиберными каменными домами, пестревшую ржавыми крышами и блеклыми рекламными вывесками.

Бакчаров подолгу стоял возле одного из этих окон, того, из которого лучше была видна улица, и смотрел, как карабкаются по Думскому мосту унылые лошадки, хлюпают калошами по грязи пешеходы, и думал, какая же здесь всетаки тишь да гладь. Вот где надо писать задуманную им книгу о древлеапостольской церкви.

Однажды стоял он так у окна и вспомнил Ивана Александровича Человека и как его били изза визитки артиста в московских номерах. Ему страсть как захотелось снова посетить тот злачный кабак под вывеской «К вашiмъ услугамъ трактiръ, финскiя бани и номера СИБИРСКIЙ ЛЕВИАФАНЪ». Может быть, там действительно поет Человек…

…Хотя кроткий правитель Томска и был вдовцом, он всегда оставался весьма гостеприимным хозяином, любящим салонную суету в своих просторных залах. Он был широко образованным аристократом, при этом большим хлебосолом, знатоком и любителем всего столичного. В подражательство питерским вельможам он собирал у себя местный свет и устраивал вечера театра и камерной музыки, на которых исполнялись фортепьянные трио, скрипичные сонаты и струнные квартеты.

— Я слышала, девочки, что столь красивого и воспитанного мужчины в Томске еще не видывали, — кокетливо щебетала пофранцузски светская толстуха, развалившись в углу дивана губернаторской гостиной. — Вы не поверите, но я кое от кого слышала, что мосье учитель желанный гость в весьма почтенных княжеских домах, каждую неделю он стреляется на дуэлях и ведет тайные переписки с габсбургскими принцессами и что както раз изза него в Европе чуть не случилась война…

Слушавшие толстуху губернаторские дочери трепетали от волнения увидеть своего героя во всем блеске, хоть и ухаживали за ним уже много дней.

И вот когда гости уже собрались вокруг накрытых столов и в мезонин доносились звуки скрипок, в дверь Бакчарова настойчиво постучали. Учитель давно уже закончил приготовления своей внешности — помылся, побрился, надушился… На нем были самые щегольские из его вещиц, в том числе бакчаровская гордость — итальянский расшитый серебром жилет. Правда, одет он был под обычный его серый поношенный сюртук. На ногах были бальные туфли и особые брюки — очень узкие и облегающие. Шею его под самое горло обхватил батистовый платок, а на голове лежал анонимно подброшенный в его чемодан белокурый парик.

— Дмитрий Борисович, вас просят к столу! — послышался учтивый носовой голос слуги.

Из зала через растворенные в двух концах боковые двери виднелся длинный накрытый в столовой стол. Коллекционное вино покоилось в серебряных ведерках со льдом. От каждого ведерка повторяющимися узорами были расставлены заманчивые столичные и не менее заманчивые сибирские блюда — стерлядь с маслом и уксусом, соусы в маленьких графинчиках на серебряных подставках, тут же дымились пельменницы, живописная дичь казалась ненастоящей, настолько она была хороша, дразнили глаз закуски из икры и паштетов. И каждый прибор венчала сложенная остроконечным колпаком салфетка.