Евгений Кораблев - У Пяти ручьев

• Название: У Пяти ручьев
• Автор: Евгений Кораблев
• Издательство: ЗИФ
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1929

Урал прошлого, настоящего и будущего времени – край неисчерпаемых богатств, удивительных явлений природы, край людей своеобразных, смелых и ищущих – является прежде всего темой многих произведений «Уральской библиотечки путешествий, приключений и научной фантастики».

Уралу первых лет Советской власти и его людям посвящена трилогия забытого ныне писателя Е. Кораблева (Григория Григорьевича Младова), который по справедливости может считаться одним из зачинателей жанра советской приключенческой литературы. Произведения «Четверо и Крак», «У Пяти ручьев» и «Созерцатель скал», давно ставшие библиографической редкостью, издавались и переиздавались в конце 20-х годов. В этих книгах, наряду с увлекательным; полным острых, необычайных приключений сюжетом, читателя привлекало также обилие сведений, иногда, правда, устаревших, по истории и географии родного для автора края – Урала. С интересом прочтет книги Е. Кораблева и современный читатель.

Е. Кораблев (Г. Г. Младов) – наш земляк. Он родился в 1885 году, в г. Екатеринбурге (ныне Свердловск). Здесь он провел всю юность. После окончания Петербургского университета Г. Г. Младов снова жил на Урале и работал в земстве по линии народного образования. В эти же годы он с большим увлечением и любовью изучал быт Урала, знакомился с его людьми. Эти впечатления отразились в произведениях «Четверо и Крак» и «У Пяти ручьев».

В начале 20-х годов Г. Г. Младов живет в Забайкалье, в г. Верхнеудинске. Знакомство с этим краем дало писателю материал для третьего романа «Созерцатель скал».

Последние годы жизни Е. Кораблева (он умер в 1952 г., в Свердловске) были посвящены работе над большим произведением об Урале.

Более подробные сведения о писателе и его произведениях читатель найдет в статье, помещенной в конце этой книги.

---

– Погоди! – со смехом вскричал Гришук. – Ты говоришь собралось до десяти тысяч: каторжники, воры, бродяги, хунхузы. Десять тысяч отчаянного сброду?

– Известно, «кобылка», «летучка». Вся шпана и рвань, – подтвердил дед.

– Жили все они в диком лесу, без охраны, – продолжал Гришук. – Находили золото. Водки у вас – хоть облейся. Как же они все не перерезались? Каждый день, верно, драки и убийства.

– Верно! – поддержали ребята.

Дед улыбнулся.

– Ни-ни! Приезжай на прииск вечером – пьяной песни, крика, брани – не услышишь, ни-ни... Порядок был заведен во какой. Строго! Баб сначала совсем не допущали, как в монастыре... У нас так и назывались «вольные желтугинские промыслы», «вольные промышленники». Если бы порядку не было, к нам бы торговцы не поехали. Как мы бы жить стали? Пить-есть надо, одеваться тоже. Хоть шпана, а понимали. Дело артельное тоже им не в диковинку. Выбрали мы восемь старост: четыре русских и четыре китайских, по справедливости. Староста за все в своем стане отвечает. А над всеми старостами старшина.

– Вроде президента?

– Знамо дело. Он всегда в золотой цепи на шее и медаль с надписью: «Старшина желтугинского прииска». Была у нас такая «Орлиная площадь», висел там двухпудовый колокол и две пушки стояли. Собирали на ней сход и все дела решали. На сходе ни шуму, ни галдежа. Строго было. Сразу судили и сразу наказывали. За убийство вешали. За кражу – 500 ударов «терновником». Это кнут, набитый гвоздями. За стрельбу, за драку, за пьянство, если на улице, полагалось двести, триста ударов и обязательно прогоняли с прииска. Тихо сразу стало, – ни драк, ни пьянства. Иные плетей и не боялись, а что с Желтути прогонят – это хуже смерти. Стражу потом завели, человек полтораста... Прослышали купцы про порядки, что ни убийств, ни воровства – и понаехали... У нас все было по-хорошему. Только стекол не было, бумагой или миткалем окна затягивали. Кабаков штук с полсотни открылось, лавки, три гостиницы, больница была, церковку построили. Беглый каторжник заместо попа служил. Все по чину.

– Неужели и воровства не было? – не верил Гришук.

– Слыхом не слыхать. Товары, провизия – на улицах без всякой охраны лежали. Где, что хошь положи, никто не тронет. И на мысль не приходило взять. Известно, – артельское дело. Хоть «кобылка», а понимала. Надо и то сказать, что боялись, кабы не прогнали с прииска.

– А купцы, наверно, здорово драли?

– Знамо дело.

– И долго вы так жили?

– Года полтора. А потом наша полиция сговорилась с китайской. Собрали войско и ударили на Желтугу. Все у нас, как у хищников, позорили, зимовье все пожгли. А китайцам ихние власти головы поотрубали. Разбежалась «летучка», кто куда мог. Едешь по пади, глядишь, висят на дереве китайские головы, пять-шесть штук за косы к сучьям привязаны. Это ихняя полиция старалась для устрашения... Так по всему лесу. Аж жуть берет! Много, сынки, вокруг золота зла и неправды делается. И кинулась «кобылка» опять в Сибирь, принялась за прежнее, начались разбои, убийства. Около Амура в те поры ни пройти, ни проехать... За путниками ровно охота. Воя дорога до Желтуги была в трупах.

Дед помолчал.

– В артели беглых каторжников с Кары познакомился я с одним змеем. Вовек его не забуду! По прозвищу – Кузьма Не-найти-концов. Он был тоже с Урала, земляки, значит. Совсем парнишкой он тогда пришел. Мне под тридцать, а ему годов двадцать. Хоть и мальчишка, а вся артель его боялась. Есть такие, Иванами их в тюрьме зовут. Человека зарежут и глазом не моргнут, как рюмку водки выпьют. Когда разорили Желтугу, пошли мы вместе с ним к приискам на Лену, а с нами еще двое на погибель свою увязались. Хотели всей артелью в оставленных шахтах хищничать. Только дорогой Кузьма с приятелем вздумали охотиться за своим братом – «кобылкой». Каждую ночь убийство. Бросили мы их и ушли одни. Добрались до места. Отыскали одну шахту, где у нас давно было примечено золото, обосновались там и принялись робить. Примета на золото оказалась правильная. Жила не совсем изубожилась, на нашу долю осталось. Боязно только было, как бы земля не обвалилась.

– А это случается?

– Часто.

– Значит, работать в оставленных шахтах опасней?

– А ты думал как? Хлебнули мы там горя. На то и хищники. Робим в оставленных шахтах. Нашему брату приходится спускаться в такую шахту по веревке, так как по окончании работ лестницы убраны. А самое главное, беда наша хищническая: подпорки внутри тоже убирают. Вот, сынки, главная беда!

Ребята не поняли. И дед подробно пояснил, что земля, пласт в несколько десятков сажен толщиной, поддерживалась во время работ четырехугольными земляными колоннами сажени две длиной и шириной. По окончании работы эти колонны, как содержащие золото, вывозятся.

В шахтах остаются деревянные подпорки. Но под огромной тяжестью земли они часто обращаются в щепки, и земля осыпается.

– Вот спустишься в такое подземелье сажен на пятьдесят, на восемьдесят, – продолжал дед, – и ползаешь там по норам, по штольням, ищешь золото. И, бывает, копает хищник, а сзади осыплется порода и похоронит его заживо. Помню эдак-то, залез я в одну штольню, на Урале это было. Вижу, подпорки гнилые, чуть держатся. Думаю, ничего. Посмотрел, золото еще есть... Вылез за кайлом, взял, иду обратно к штольне, вдруг слышу гул... Господи, твоя воля! Рухнула порода, подпорки осыпались, всю штольню завалило. Не вылезь я за кайлом, заживо бы засыпало. Золото, сынки, не даром достается. Сколько хищников там гибнет, не сочтешь. И от обвалов, и вода затопит, и от угара, когда мерзлую землю приходится кострами оттаивать. А то спустится хищник в шахту, вход сверху забросает за собой деревьями, камнями, чтобы полиция не заметила, что в шахте кто есть. А потом и сам вылезти не сможет, в шахте и гибнет... Ну, нам пофартило, на хорошее золото натакались.

– Так вы и жили в земле?

– А как же! Наше дело хищническое, надо, чтобы не видали. Настлали в галерее пол, войлочные постели. Все чистили, обиходили ладом. На стене полка с посудой, провизия. В углу ящик стеариновых свеч, запасные кайлы, лопаты, водочка тоже водилась. Словом, по-хорошему! Живем, как в норе, и золото копим. Однажды вышел я на базар, увидел меня Кузьма Не-найти-концов и привязался: возьми да возьми. Боялся я его, знал, что не столь золото копает, сколь за «горбачами»[23] охотится. Но поверил ему и взял. И что же ты, хлебна муха, думаешь, змей этот сделал? Осенью, к Покрову, собирались мы уж пошабашить, шахту оставить. Скопили золота каждый на свою долю. Кузьма тоже кое-что накопил. Однажды подкайливал я в забое, далеко ушел. Бежит ко мне товарищ. Гляжу, лица на нем нету. «Золото украли!» Ох, горе лыковое! Кузьма бежал и выход из шахты испортил, змей, чтобы мы не вылезли. Недаром Не-найти-концов назывался. Сначала думали, так здесь и пропадем. Насилу выбились. Ну, только встреться ты мне! И боюсь-то его, и руки от злости дрожат. Сколь времени мы робили, и все, подлец, унес... Об эту пору, как раз около октября, рабочие с приисков домой оборачиваются. Приисковый народ валом валит, тысячи. Где тут меж них отыщешь Не-найти-концов. Нет, думаю, отыщу концы! Подался я к Витиму. Знаю, что Кузьма страсть любит покуражиться на народе.

– Это – река Витим? – спросил Ян.

– Нет, поселок приисковый на пути из Лены. Что здесь каждую осень в те поры творилось, – ох, хлебна муха, глаза бы не видели, уши не слышали! Сам я не пил, не до того было, я Кузьму искал. И пофартило мне, услыхал. Даже в Витиме прогремел он, змей. Пошел я с товарищем в кабак. Поглядели... И точно. Он самый, змей подколодный, Не-найти-концов! Ох, и разгорелось сердце! Рассказали мы в кабаке все, как было, какое золото он пропивает. Он бежать было... Куда тебе! Схватили! Озверел народ. Так его били, не знаю, как жив остался. Нос ему, видно, тогда сломали и левую руку порвали... Словом, изуродовали. С тех пор Кульпой и прозвали. А как узнал я, что живучий змей цел, я и Сибирь бросил. Знаю, что вовек он мне не забудет. Сроду никого не боялся, медведя не боюсь. А Кульпы боюсь... Глаза больно страшучие...

Часть вторая

I. Лесные ребята

Уже два месяца экспедиция находилась в пути. Лосенок за это время привык к ребятам, как собака. Легко и грациозно ступая высокими тонкими ножками, он шел с караваном без всякой усталости. Кормиться из людских рук он научился без труда. Но воду пил сначала только с руки. Потом начал пить из чашки, причем становился всегда на колени и во время питья толкал мордой край чашки.

– Зачем это он делает? – спросил Пимка.

– Привык к матери. Видал, как телята, когда сосут, толкают вымя? – ответил дед. – Чтобы молоко больше шло.

Сначала лосенка держали на привязи, но он так быстро привык к людям, что его стали оставлять на свободе. Он все время держался около людей. Ласкался к ребятам, заигрывал. Без ребят он скучал. Если не видал их часа два-три, то делался грустным, ложился и издавал своеобразный крик. Это было не мычание, а тихий, жалобный крик, который трудно передать нашей речью. Особенно он привязался к Пимке, который его кормил.