Евдокия Нагродская - Обольщение. Гнев Диониса

• Название: Обольщение. Гнев Диониса
• Автор: Евдокия Нагродская
• Издательство: ЕвдокияНагродская в «Гелеос»449d3f9a-0908-102c-8d0d-93418d0056af
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-8189-1225-7

Юные и неискушенные всегда привлекали опытных и развращенных. На их девственность и чистую красоту слетались, словно пчелы на мед, похотливые мужчины и страстные женщины. И вступая в этот порочный мир, невинные красавицы познавали высоты любви и низость разврата. Многие известные писатели воспевали сексуальное взросление юных дев. Но лишь отдельные из этих романов публиковались без купюр. Вам впервые предлагается серия книг, где жизнь показана во всей полноте. Эти романы, прежде запрещавшиеся к изданию, многократно подвергнутые цензуре, только теперь восстановлены из рукописей, чудом сохранившихся в архивах.

Татьяна Александровна, художница, вдова, холодноватая красавица и умница 28 лет, едет на Кавказ знакомиться с родными своего гражданского мужа, «уравновешенного и спокойного» Ильи. В поезде Татьяна встречает Эдгара Старка – экзотической красоты циника и ловеласа, живущего в Париже. Страсть сводит их с ума. Первая для обоих. Для обоих совершенно нежданная. Непредсказуемо и развитие отношений. Мучительных, запутанных, бесстыдных, отчаянных «до бешенства, до безумия»…

---

Эти годы в Париже он сильно нуждался. Латчинов и Старк выдумывали все способы, чтобы помочь ему, но это плохо удавалось. Трудно было заставить его принять эту помощь. Он согласен был только кормиться у Старка.

Васенька смотрит на меня и говорит гордо:

– Это я разбогател теперь.

– Каким образом?

– Зарабатываю много. Деньги некуда девать. Вот сегодня сто франков получил. Не верите? А это что? И он вытаскивает из кармана скомканный стофранко-вый билет.

– Что же, неужели пинны и Колизей при лунном свете оценены наконец Парижем?

– Эка захотели! Кто их хочет покупать? Нет, я теперь порнографические картинки рисую.

– Вы?

– А вы что думали! Дама в рубашке пишет письмо! Дама в штанах нюхает розу! Дама без всего идет в ванну, дама… А ну их к черту! Я вот за эту самую кампанию сто франков и получил.

– Какая же это порнография?

– А что же это, по-вашему? Для эстетического наслаждения эти дамы рисуются? Так, старичкам на утешение! Леда Микеланджело не порнография, это произведение искусства. А дамы мои – игривый сюжетец.

– И что же, хорошо идут?

– Да чего лучше! Видели, сто франков за четыре штуки!

– А дамы-то красивы?

– По ихнему, значит, вкусу. Один заказчик мне выговор сделал, что у одной из моих дам шляпа немодная – на ней только шляпа и была. Другой придрался, что таких штанов больше не носят. Ну я и стал справляться в модных журналах насчет аксессуаров, а потом и лица стал оттуда срисовывать.

– И что же?

– Так понравилось, что по два франка накинули и даже слава пошла. На пять магазинов работаю!

Укладываю Лулу спать.

Мы хохочем, целуемся. Он в длинной ночной рубашонке прыгает на постели. Сна ни в одном глазу!

– Ну спать, спать, маленький мальчик!

– Сейчас, мамочка, вот смотри, я лег. Я сплю… А где папа? Он всегда укладывает меня.

– А сегодня я укладываю. Разве ты не рад?

– Рад, рад! – бросается он ко мне на шею. – Но нужно, чтобы и папа пришел.

Я отворяю дверь в кабинет Старка. Он сидит за письменным столом, подперев голову руками.

– Идите, Эдгар, дофин отходит ко сну и требует вас! – говорю я, смеясь.

Старк поспешно что-то прячет в стол и идет к постельке Лулу, тот протягивает ручонки к отцу и с упреком говорит:

– Что же ты не пришел, папа? Я хочу обоих, обоих вместе!

Он обнимает одной рукой меня, другой отца и целует попеременно.

Я делаю движение высвободиться, но Старк говорит строго:

– Не портите радость ребенку! Что за неуместная щепетильность.

Я покоряюсь, наши головы соприкасаются, и теплые губки ребенка поочередно целуют наши лица.

– Довольно, Лулу! Спать сию минуту! – говорит Старк.

– Я сплю… сплю… Только… папа, поцелуй маму.

Старк чмокает меня куда-то в волосы, и Лулу со счастливой улыбкой говорит:

– Завтра мы пойдем в Зоологический сад.

В этот мой приезд я как-то меньше ссорюсь со Стар-ком, то есть он изменил обращение со мной.

Он вежлив, заботлив, внимателен, меня не избегает и не придирается так, как прежде. Наружность его в этом году тоже изменилась к лучшему. Он опять по-прежнему заботится о себе, о своей одежде. Я по временам замечаю в нем, что при хорошем расположении духа у него проскальзывает его прежнее, неуловимое кокетство в улыбке, в движениях.

Почему это? Может быть, понемногу он утешился, как и следовало ожидать. Может, у него завелся какой-нибудь роман? Это было бы недурно. А если бы он женился! Тогда Лулу мой! Мой навсегда!

– Ах, как это было бы хорошо! – невольно вырывается у меня вслух.

– Это вы о чем, Татьяна Александровна? – с удивлением спрашивает Латчинов.

Мы сидим с ним по обыкновению после завтрака на террасе – он с газетой, я с работой. Я оставляю мой рисунок, подвигаюсь к Латчинову и начинаю высказывать ему мои предположения. Я обращаю его внимание на мелочи в поведении Старка за эти дни.

Латчинов сидит, опустив глаза, и на лице его отражаются те скорбь и тоска, которые меня всегда пугают.

– Что с вами, вы больны, дорогой Александр Ви-кентьевич?

Он, очевидно, борется с собой и потом говорит:

– Обо мне не думайте, друг мой, я давно болен. – Поговорим лучше о вашем деле. Вы заметили перемену в Старке, питаете надежду, что он женится и отдаст вам Лулу? – Латчинов говорит с трудом. – Я вам скажу прямо: нет, этого не будет. Он никогда не даст мачехи сыну. Он однажды сказал: «Если женщина любит мужчину, она никогда не полюбит его ребенка от другой женщины. Она может, конечно, безукоризненно исполнять свои обязанности, даже быть с ним ласковой, но любить его не будет». Я возразил, что примеры бывали, а он ответил на это следующее: «Или эти женщины замечали, что их мужья относятся к своим детям индифферентно, или это были женщины кроткие, холодные, покорные! Но я-то такой женщины не полюблю, а женщина с противоположным характером никогда не помирится с моей страстной любовью к моему сыну».

Латчинов замолчал.

– Хорошо, я не буду надеяться на полное счастье, – говорю я, – но, может быть, у него начинается роман? И это ведь не дурно? Он будет относиться хладнокровно к своему прошлому горю и перестанет терзать меня, а главное, ребенка.

Латчинов несколько времени молчит и потом, взглянув на меня, решительно говорит:

– Татьяна Александровна, я не люблю влезать в чужие дела и никогда не позволю себе выдавать то, что мне говорят наедине, по дружбе, но обстоятельства складываются так, что я принужден предупредить вас. Вы позволите только прежде задать вам один вопрос?

– Пожалуйста.

– Скажите, Татьяна Александровна, вам было бы совершенно безразлично, если бы я сказал: да, Старк полюбил другую женщину? Не отвечайте сразу, подумайте.

Я морщу лоб и говорю:

– Александр Викентьевич, я с вами совершенно откровенна: да, меня бы немного царапнуло по самолюбию… даже не по самолюбию, а по женскому тщеславию. Вы видите, я, не щадя себя, откровенна с вами. Но это мелкое чувство слабо, я не сравню его даже с тем, что бы я испытала, если бы осрамилась с какой-нибудь из моих картин. Это чувство – ничто в сравнении с тем счастьем, которое я получила бы от того, что Лулу не видит вечно около себя отца мрачного, недовольного, вздыхающего, нервного. Я уверена, что понемногу могла бы отвоевать себе право увозить Лулу с собой и почти все время проводить с ним.

А там, может быть, он и отдал бы мне его совсем, и сын был бы мой! Мой! Мой!

Я в волнении сжала красивую, тонкую руку Латчи-нова, лежащую на ручке кресла.

– Татьяна Александровна! – услышала я его голос, спокойный, но глухой и как будто незнакомый. – Не радуйтесь понапрасну.

– Почему?

Он молчит с секунду, словно испытывая какую-то борьбу, и наконец решительно поднимает голову.

Лицо его спокойно, даже грустная улыбка играет на его губах.

– Дело вот в чем. Я начинаю выдавать тайны Старка. Мне немного совестно, но иначе невозможно. Все это время, эти четыре года, я с ним почти не расставался. Он не из тех людей, которые могут скрывать свои чувства, и он их от меня не скрывал. Все это время он жил только ребенком. Конечно, были мимолетные связи – женщины на один день, но это не в счет. Вы мне часто жаловались, что он своими, иногда смешными, иногда жестокими выходками мстит вам. Неужели вы не видели, что это не месть, а страсть? Ведь все эти годы он только и жил воспоминанием об этих трех месяцах в Риме! Он вечно об этом говорит. Иногда он забывал, что я тут, и бредил всеми вашими словами, ласками, поцелуями. В его кабинете, в шкафу хранятся ваше белье, ваши платья, разные мелочи, принадлежащие вам. В прошлом году он отдал мне ключ от этого шкафа со словами: «Вы правы, я сойду с ума, если буду продолжать каждую ночь целовать эти вещи». Он говорил мне часто, что он всей силой воли заставляет себя не думать, что вы принадлежите другому, что только любовь к ребенку удерживала его от преступления. Ему не раз хотелось поехать и убить вашего мужа. Этот ребенок удержал его от убийства и самоубийства после его болезни и – умри он завтра – Старк пустит себе пулю в лоб. Вы, Татьяна Александровна, обрадовались этой перемене, но я могу рассказать, отчего она произошла. Накануне вашего приезда он ночью пришел ко мне в комнату. Он весь был полон радостью свидания с вами и ужасом перед теми муками, которые ему предстоят: видеть вас около себя – чужую, недоступную для него… Я посоветовал ему уехать.

«Ни за что. У меня только и есть одно счастье: видеть ее с ребенком на руках. Я стараюсь не думать о ней, весь ухожу в свои дела целый год, но два-три месяца я имею иллюзию, что она моя жена – хозяйка моего дома». Мне было его так невыносимо жалко, что я, быть может, сделал большую ошибку, подав ему надежду, что… – Латчинов остановился.

– На что?

– …на то, что он может опять вернуть вашу любовь, не мучая вас постоянно. Я посоветовал ему поддразнить вас, притворившись влюбленным в другую, но он вас лучше знает: «Это невозможно! Она обрадуется и только», – сказал он мне со злостью. И вот теперь он старается держать себя как можно сдержаннее, угождает вам, ухаживает за вами и даже слегка кокетничает, бедняжка. Он сам имеет мало надежды, а все думает: а вдруг!..