Ю. Антоновский - Джордано Бруно. Его жизнь и философская деятельность

• Название: Джордано Бруно. Его жизнь и философская деятельность
• Автор: Ю. Антоновский
• Издательство: 3bd93a2a-1461-102c-96f3-af3a14b75ca4
• Жанр: Биографии и Мемуары

Эти биографические очерки были изданы около ста лет назад в серии «Жизнь замечательных людей», осуществленной Ф. Ф. Павленковым (1839–1900). Написанные в новом для того времени жанре поэтической хроники и историко-культурного исследования, эти тексты сохраняют ценность и по сей день. Писавшиеся «для простых людей», для российской провинции, сегодня они могут быть рекомендованы отнюдь не только библиофилам, но самой широкой читательской аудитории: и тем, кто совсем не искушен в истории и психологии великих людей, и тем, для кого эти предметы – профессия.

---

Книга, которую Бруно посвятил Генриху III, называлась Тени идей (De umbris idearum), самая ясная из всех его латинских произведений, имеющих своим предметом искусство Луллия. De umbris idearum – это изложение теории познания, положенной в основу всей философии Бруно. В символическом одеянии, под видом света и тени, здесь трактуются вопросы как об отношении наших представлений к вещам, так и об отношении вещей к их творческому первоисточнику. Бруно делает особенное ударение на внутреннем, субстанциональном единстве вселенной и на присущем ей принципе эволюции. Как природа в пределах своих границ воспроизводит все из всего и преобразует постепенно низшее в высшее, так и разум человеческий не лишен возможности познать все из всего. Но он познает истину лишь в ее отражении, – отсюда и название книги: Тени идей. Этому труду Бруно придавал столь важное значение в своем философском развитии, что долгое время колебался, печатать его или нет. «Кому неизвестно, Ваше августейшее величество, – говорит он, обращаясь в предисловии к Генриху III, – что лучшие дары назначены лучшим людям; более ценные более достойным, а самые ценные – достойнейшим? Вот почему и этот труд, который по справедливости причисляется к величайшим как по достоинству сюжета, так и по оригинальности изобретения и серьезности доказательств, – обращается к Вам, прекрасный светоч народов, блистающий доблестями души и высокими талантами, знаменитый, по праву заслуживающий признания ученых мужей. Вы великодушны, велики и мудры, – примите благосклонно мой труд, окажите ему покровительство и рассмотрите со вниманием».

Генрих III, в признательность за посвящение ему книги, делает Бруно экстраординарным профессором; последний принял это место, так как оно не сопровождалось обязательством посещать мессу. Одобренный успехом своего первого произведения Бруно издал в Париже еще две книжечки о Луллиевом искусстве и значении его для мнемоники и риторики. Здесь же, в столице Франции, он напечатал написанную им еще в монастыре св. Доминика комедию Светильник, о которой мы упоминали в I главе.

Бруно хорошо жилось в Париже. Он был принят как дома в самых избранных кружках парижского общества. Со своей многосторонней и глубокой начитанностью философ соединял знание многих языков: он говорил по-итальянски, по-латыни, по-французски и по-испански и знал немного греческий язык. Его замечательная память, несомненно, доставляла ему неисчерпаемый источник разных анекдотов и вместе с оригинальностью его положения делала из него приятного собеседника во всяком обществе, особенно женском. Однако и здесь личные нападки и интриги со стороны защитников Аристотеля и католицизма не давали ему возможности спокойно жить и вместе с междоусобицами, которые раздирали в то время столицу Франции, принудили его покинуть Париж и направиться в Англию.

Бруно явился в Лондон в конце 1583 года с рекомендательными письмами от Генриха III к французскому посланнику в Лондоне Мишелю де Кастельно де Мовисьер. Это был один из лучших людей своего века. Его дипломатическая миссия в Лондоне состояла в защите злополучной Марии Стюарт перед королевой Елизаветой. Кастельно был верным сыном католической церкви, хотя и порицал постоянно политику римской курии, находя, что с протестантизмом нужно бороться лишь силою хорошего примера, проповедью и деятельною любовью. Широкой веротерпимости посланника Франции Бруно был обязан тем, что в его доме, где он поселился как гость, философа не принуждали к посещению мессы, которую служили ежедневно в отеле его покровителя.

Чтобы иметь доступ в Оксфордский университет, Бруно, как всегда в подобных случаях, печатает маленькую книжку о Луллиевом искусстве под названием Объяснение тридцати печатей (Explicatio triginta sigillorum), посвящает ее де Кастельно и отправляет по экземпляру вице-канцлеру и профессорам Оксфордского университета. В письме к вице-канцлеру Бруно называет себя доктором более совершенного богословия, профессором более высшей мудрости, чем та, которая преподается обыкновенно. Его знают везде, не знают только варвары. Он будит спящих, поражает кичливое и упрямое невежество; он гражданин и житель всего мира, перед которым равен британец и итальянец, мужчина и женщина, епископ и князь, монах и логик. Он сын отца-неба и матери-земли. Цель книги была достигнута; по крайней мере, вскоре, говорит А. Н. Веселовский, мы встречаем Бруно в Оксфорде на кафедре: кругом – толпы слушателей, торжественный сонм профессоров, отупелых в предании, а над ними маленькая фигурка волнуется и жестикулирует, увлекается и говорит каким-то своеобразным латинским языком, и говорит такие вещи, от которых тогда краснели стены богословской аудитории. Он толкует о бессмертии души – и тела; как последнее разлагается и видоизменяется, так душа, покинув плоть, кристаллизует вокруг себя, долгим процессом, атом за атомом, образуя новые тела. «Природа души, – рассуждает Бруно, – одинакова у всех организованных существ, и разница ее проявлений определяется большим или меньшим совершенством тех орудий, которыми она располагает в каждом случае. Представьте себе, – говорит Бруно, – что головка змеи преобразилась в человеческую голову и сообразно тому изменился бюст, язык сделался толще и развились плечи, что по бокам выросли руки и из хвоста расчленились ноги, – она стала бы мыслить, дышать, говорить и действовать, как человек, она стала бы человеком. Обратная метаморфоза привела бы к противоположным результатам. Очень возможно, что многие животные обладают более светлым умом и понятливостью, чем человек, но они стоят ниже его, потому что обладают менее совершенными орудиями. Подумайте в самом деле, что бы было с человеком, будь у него хоть вдвое больше ума, если бы его руки превратились в пару ног. Не только изменилась бы мера безопасности, но сам строй семьи, общества, государства; немыслимы были бы науки и искусства, и все то, что, свидетельствуя о величии человека, делает его безусловным властелином над всем живущим, – и все это не столько в силу какого-то интеллектуального преимущества, сколько потому, что одни мы владеем руками – этим органом из всех органов».

Таких странностей и много других все в том же роде еще никогда не приходилось слышать благочестивым оксфордцам.

В июне 1583 года Оксфорд посетил польский воевода Альберт Лаский, которого влекли в Англию слава Елизаветы и желание блистать в иноземной стране своим богатством и. рыцарскими доблестями. Граф Лейчестер, канцлер университета и толпа английской знати сопровождали его. Из Оксфорда, навстречу знаменитому поляку, вышли известные профессора университета, приветствовавшие его латинскими речами; Лаский отвечал им по-латыни. Вблизи города его ждали представители правительственных учреждений, секретари которых опять произносили приветственные речи и, по обычаю того времени, одаряли его свиту перчатками. В Оксфорде несколько дней происходили празднества в его честь; на них представитель польской интеллигенции блистал своим красноречием, умом и при этом сорил деньгами так щедро, что когда вскоре затем он возвращался через Лондон на родину, то там оказалось, что состояние его совсем расстроено, а самому ему пришлось доживать свой век в Кракове в нищете.

Век турниров уже миновал, но взамен их устраивались другие турниры, на которых ломали свои копья рыцари интеллигенции. Один из таких турниров устроил и Лейчестер в честь Лаского. Бруно вызвался в нем участвовать. Оксфорд выслал на эту битву своих лучших бойцов, так как дело шло о торжестве Аристотеля и Птолемея, то есть о том, чем обусловливалось существование самого Оксфорда. Описание этого научного состязания мы находим в сочинениях Джордано Бруно. Он говорит, что тринадцать раз поразил своего противника, доктора теологии Нундиниуса, защищавшего Аристотеле-Птолемеево миросозерцание. Несомненно, Бруно проповедовал свое учение со страстным красноречием и вызвал целую бурю негодования среди оксфордских мудрецов. Он обозвал их «созвездием педантов, которые своим невежеством, самонадеянностью и грубостью вывели бы из терпения самого Иова». Это созвездие и заставило его прекратить лекции. Со своей точки зрения они были совершенно правы и последовательны.

Чтобы понять причину ожесточения и ненависти к Бруно, необходимо воспроизвести тогдашнее представление об устройстве вселенной, в наше время уже всеми забытое. Сущность Аристотеле-Птолемеевой системы заключалась в учении о Земле как центре вселенной, вокруг которого вращаются Солнце, Луна и звезды. Земля помещалась в центре небесного свода, представляемого огромным шаром, который, в свою очередь, состоял из десяти твердых, шарообразных поверхностей, вставленных одна в другую и прозрачных, как кристалл. Самая крайняя из этих так называемых сфер с ее неподвижными звездами совершала движение с востока на запад, как бы вокруг оси, проведенной через центр Земли. Второе движение, происходящее внутри вращения первой сферы, имело обратное направление и соответствовало движению Солнца, Луны и семи планет, причем каждое из этих тел двигалось в своей собственной сфере. Таким образом, всех сфер, вместе с внешнею сферою неподвижных звезд, насчитывалось от девяти до десяти. Несмотря, однако, на всю сложность этой системы, она не давала объяснения для всех небесных явлений. По этому поводу существует такой анекдот. Когда юному королю Альфонсу Кастильскому астрономы объясняли устройство вселенной по Птолемею и движение небесных тел, он не мог удержаться, чтобы не заметить: «если бы создатель посоветовался со мною, наверное, мир, был бы лучше устроен». При каждом затруднении в объяснении небесных явлений, которые не охватывались системою Птолемея, приходилось пускать в дело еще особые эксцентрические круги, называвшиеся эпициклами.