Альберт Вандаль - Разрыв франко-русского союза

• Название: Разрыв франко-русского союза
• Автор: Альберт Вандаль
• Издательство: Феникс
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1995
• ISBN: 5-85880-233-8, 5-85880237-0

«Наполеон и Александр I. Франко-русский союз во время Первой империи» – одно из самых известных сочинений крупнейшего французского историка, члена Французской Академии графа Альберта Вандаля (Albert Vandal) (1853-1910). Этот фундаментальный трехтомный труд был впервые издан во Франции в 1891-1893 годах и удостоен первой премии Гобера, затем он многократно переиздавался в конце XIX – начале ХХ веков. В книге раскрываются корни политического устройства Новой Европы, которое создавалось в начале XIX века в ходе наполеоновских войн. Франция и Россия в тот период играли ключевые роли в европейской политике. В своем глубоком, основанном на огромном количестве источников, исследовании Альберт Вандаль показывает, как шаг за шагом обе державы и их императоры подходили к войне 1812 года, решившей судьбы России и Европы. В рассмотрении политических событий исследуемого периода историк делает акцент на взаимоотношениях Александра I и Наполеона, их личных качествах и психологии.

---

В это время одно событие интимного характера поспособствовало его отчуждению от Франции. Наследная принцесса собиралась его покинуть, так как не могла привыкнуть к жизни в стране, где должна была царствовать. “Ее Высочество погибает от скуки”, – писал один дипломат[295]. В Стокгольме она не сумела ни понравиться, ни найти себе занятий. Днем она только и делала, что дулась на всех окружающих, а вечера, которые придворные дамы, храня старый обычай, проводили за прялкой в тихой беседе, казались ей невыносимо длинными. Единственным ее развлечением было общество одной французской дамы, ее обер-гофмейстерины и наперсницы, мадам де-Флотт, которая скучала еще больше и причитания которой окончательно портили ей настроение. Сверх того, между нею и королевской четой происходили постоянные нелады и столкновения. Молодая женщина никак не могла понять, что мог существовать на свете двор, при котором не было принято во всем, что касается времяпрепровождения и образа жизни, вплоть до назначенных для завтрака и обеда часов, держаться парижской моды, в это, вместе с насилием, которое заставляли ее делать над ее вкусами и привычками, довело ее до того, что она возненавидела жизнь в Стокгольме[296]. В конце концов, не будучи в силах переносить долее этой жизни, она решила, сославшись на расстроенное здоровье, уехать и, объявив о желании полечиться в Пломбиере, отправилась на летний сезон во Францию. Этому сезону суждено было тянуться 12 лет.[297] Лишив Бернадота подруги, которая была воплощенным сигналом, призывавшим его к родине, это событие окончательно отдало его во власть враждебных нам влияний.

Несмотря на то, что его мысли опять начали направляться в сторону России, эта перемена не обнаруживалась пока никакими внешними проявлениями. Его политика, попав в водоворот двух оспаривавших ее друг у друга течений, по внешности оставалась все той же. Можно было думать, что в это время его главным занятием было культивировать свою популярность. Никогда еще не был он так ласков в обращении, никогда не прилагал таких усилий возвести приветливость в систему. Чтобы смягчить неприятное впечатление, произведенное на дам высшего света отъездом принцессы, он принялся ухаживать за всеми дамами, стараясь своим вниманием загладить пренебрежительное отношение своей жены, и был любезен за двоих.[298] Он по-прежнему объезжал провинции и не упускал случая подвергать рискованным испытаниям свой престиж. Если где-нибудь вспыхивали беспорядки, он тотчас же мчался туда, и при его появлении все успокаивалось. По собственному его выражению, он подавлял и усмирял восстание “своим, подобным грому и молнии, красноречием”.[299]

Возвращаясь после этих подвигов в замок Дроттнинггольм, где двор проводил лето, он “был отрадой[300] старого короля, к сединам которого относился с глубоким почтением; королева же была от него без ума. Его пылкая фантазия и удивительные россказни забавляли всех; его присутствие вносило веселье и оживление во дворец, где досель царили благородство и холод и “где теперь вся жизнь с утра до вечера проходит среди общества”.[301] Но под этим внешним спокойствием, можно даже сказать жизнерадостным настроением принца с каждым днем все сильнее бурлил его вечно беcпокойный, напряженно работавший ум. Обманутые надежды ожесточили его против Франции; они внедрили в него чувства такой горькой обиды, такой злобы, которые рано или поздно должны были прорваться наружу.

Правда, пока он еще был сдержан с нашим послом; более того, старался в обращении с ним превзойти самого себя в предупредительности. Он предложил барону Алькиеру дачу близ Дроттнинггольма – для того, говорил он, чтобы быть соседями и чаще видеться. Он часто бывал у него и однажды напросился к нему на обед. Это посещение, во время которого царили веселье и полное единодушие, произвело сенсацию в стокгольмском обществе. Но эти знаки внимания злостного притворщика, которыми ему удалось, наконец, ослепить и привлечь на свою сторону французского посланника, были только средством усыпить бдительность Алькиера и заставить его закрыть глаза на совершавшиеся повсюду нарушения постановлений о блокаде.

Не ожидая уже от Франции крупной подачки, Бернадот твердо решил не насиловать, в угоду нам, интересов и жизненных потребностей своего народа. Действительно, несмотря на сто раз данные обещания, ни одна серьезная мера против английской торговли не была принята. Если зимой, благодаря прекращению навигации, и приостановились на время сношения, зато при наступлении весны, когда вскрылось Балтийское море, заключение запрещенных сделок снова облегчилось: для них открылось свободное поле и, по крайней мере, в двадцати прибрежных пунктах открыто заработала контрабанда. Швеция с каждым днем становилась более доступной, более проницаемой для английских продуктов, которые, потекши к ней, вливались в Россию и затем растекались по Германии. Англия и Швеция, официально находившиеся в войне, не обменялись за все время ни одним пушечным выстрелом. Британская эскадра, совершавшая свое обычное ежегодное плавание в Балтийском море, находила на шведских островах всякого рода содействие; она спокойно отдыхала и запасалась провиантом. Между нею и крупным портом Готенбургом, вблизи которого она по преимуществу крейсировала, были странные по своей близости отношения: жители города, без всякого стеснения, посещали эскадру; английские офицеры сходили на берег и, являясь в город, даже не считали нужным снять форму. Все это указывало на близкую связь шведских властей с нашими врагами или, но меньшей мере, на возмутительную терпимость.

Узнав об этих фактах, Наполеон в резких выражениях высказал свое неудовольствие. Правда, он никогда не ждал от Швеции примерного послушания, но теперь, по его мнению, ее неповиновение переходило всякие границы. “Этот двор заходит слишком далеко”, – написал он на полях одного донесения.[302] На глазах императора было написано несколько нот, адресованных шведскому поверенному в делах. Они были составлены в суровом и резком тоне; в них вкратце, в сильных выражениях, излагались наши обиды и предъявлялось требование “загладить прошлое и дать гарантию на будущее”.[303] Помимо жалоб на сношение с врагом, в них приносилась жалоба на насилие, учиненное над французскими матросами в Померании. Нужно сказать, что этот уголок, где Англия могла сделать высадку в Германию, привлекал исключительное внимание императора. Впрочем, несмотря на всю горечь фраз, в которых он выражал свое неудовольствие, он позаботился соблюсти известную меру. Непреклонно придерживаясь своей системы, ревниво оберегая свои права, он, конечно, не закрывал глаза на постоянные нарушения блокадной системы, но, при всем том, не хотел порывать со Швецией, дабы окончательно не оттолкнуть ее от себя и сохранить за собой возможность в нужное время воспользоваться ею и направить против России. Поэтому, даже в припадках гнева, он не давал себе воли и избегал доводить отношения между обоими дворами до непоправимого разлада.

К несчастью, императорский посланник в Стокгольме, который вдруг прозрел и отрекся от своего оптимизма, не счел нужным подражать относительной сдержанности императора. Слуга оказался строже и требовательнее своего повелителя. Когда Алькиер из донесений консулов и других многочисленных источников узнал, что его водили за нос, когда он установил вне всяких сомнений, что законы блокады всюду нагло нарушаются, его гнев был тем сильнее, чем глубже было его заблуждение. Взбешенный тем, что его дурачили, как малого ребенка, он сделал из наших препирательств со Швецией предлог для личной ссоры. Не довольствуясь тем, что резкой переменой в обращении, невежливым и грубым обхождением дал почувствовать свой гнев и презрение, он пошел еще дальше и самовольно решился на шаг исключительной важности. Не получив ни предписания, ни полномочий от своего правительства, он составил и отправил барону Энгештрему ноту, вернее сказать, яростное послание, в котором излагал и обсуждал наши обиды с ядовитостью, совершенно не свойственной дипломатическому тону. В своем обвинительном акте он не удовольствовался указанием на плутни и ложь нынешних правителей Швеции; он обвинил их в измене народным интересам и пророчил им самую ужасную участь. Он говорил, что ужасная революция была карой за ошибки их предшественников и что теперешний возврат к “жалкой политике” неминуемо “поставит шведское правительство в то же положение, которое недавно вызвало крушение короля Густава”.[304]

Ни один человек с характером, ни один министр, думающий о национальном достоинстве, не потерпел бы таких угроз. Энгештрем, стряхнув с себя присущие ему благодушие и плаксивость, ответил на оскорбление оскорблением. На французское бранное послание он ответил нотой, в которой жестоко напал на нашего посланника, и в самых беспощадных выражениях обвинил его в намерении поссорить оба двора, чтобы получить возможность покинуть столицу, которая ему не по вкусу. “Климат нашей страны, – писал он ему, – может быть, и вреден для вас; вы можете питать надежды на другое назначение; но было бы бесчестно вызывать ваше перемещение бездоказательными утверждениями... Те, у кого, может быть, имеется преступная мысль вызвать раздор, в конце концов, всегда будут выведены на свежую воду”. В заключение он выразит протест против послания, которое “своими нападками на честь нации представляет образец неслыханного попрания человеческих прав”.[305]