Елена Криштоф - Сто рассказов о Крыме

• Название: Сто рассказов о Крыме
• Автор: Елена Криштоф
• Издательство: Таврия
• Жанр: История
• Год: 1985

В книге рассказывается о многих событиях, как легендарных, так и действительных, происходивших в давние и в недавние времена на крымской земле, рассказывается о выдающихся полководцах, о революционерах, о писателях и художниках, о героях труда, чья творческая жизнь связана с современным полуостровом.

Об авторе: http://www-ki.rada.crimea.ua/nomera/134/radosti.html

---

— Ах, черт! — кричит наш Леня, тормозя. — Проскочил!

— Вон люди работают, спросим.

— Не видели Федченко?

— Тут был, насчет Остапенко говорил: у нее с гектара по 320 вышло.

— Опять наш рекорд! — крутит головой местное начальство. — Третий год подряд такие цифры. Может быть, на этот раз сразу в области поверят. А то толкаешься по кабинетам с бумажками на награждения, видишь, людям неудобно прямо тебе в глаза сказать, что липу привез…

— А план по району, между прочим, 70 центнеров с гектара, — скромненько добавляет директор, просто справку дает, упаси бог, не торопится, не подталкивает нас к величию момента.

Федченко Иван Алексеевич оказался длинным, носатым парнем. Очень подходило к нему это определение — парень, хотя был он совсем не молод, взрослые дети, солидное положение, награды, то-се…

История его складывалась обычно: приехал мальчишкой с Кубани в тот самый момент, когда дядья его, приехавшие раньше, окончательно выяснили: Крым — не тот, в этом Крыму ничего расти не может: соль, ветры.

Дядья уехали, он, сирота, остался.

— Вы пастухом не работали? — слышу я вдруг осевший голос Виталия.

— А как же? Было.

— В самодеятельности участвовали? Теркина ставили…

— Было. И сейчас участвую.

— Я вас сразу узнал… Я в пятидесятые тоже тут начинал. И она вас видела, он ведет рукою в мою сторону, — вот на этом месте вы скот пасли.

— А я не помню.

— Как же не помнишь? Лебедей мы тогда вспугнули в заливе… И как они кричали, не помнишь?

Ничего я не помню. Да и кому интересно: помнишь, не помнишь? Это уже не в той, в другой жизни: наши журналистские блокнотики на коленях и сдержанно-торопливый, проглатывающий улыбку голос директора: в 1970 году серебряная медаль выставки за виноград! В 1971 году — золотая! В 1972 году — орден Трудового Красного Знамени получил, да и не один он, так говорю, Иван Алексеевич?

…А вечером мы сидим за столом в Портовом, и Виталий перебирает: Печенкины никуда не уехали, здесь живут? А Домбровские? Коваль? Он тянется через стол к улыбчивому человеку в рубашке защитного цвета:

— Так мне ваше лицо знакомо…

Лица плывут, слегка подернутые голубым туманом воспоминаний, кажутся почти родными. Сухое вино из того самого тербаша готовно качается в стаканах, отражая свет разлапистой люстры…

— Так знакомо… А ты не помнишь?

Я не помню такого лица, я смотрю на запястье, там, ниже ремешка часов, другой ремешок — голубая вытатуированная полоска и к ней циферблат даже со стрелками.

— Скажите, не Чечин ваша фамилия? У меня ученик был…

Но его фамилия не Чечин.

— И рядовые рисоводы есть у нас с высшим образованием, — говорит между тем мой сосед. — Короленко Александр, например.

Голоса толкутся над богато заставленным столом. Единственные, ни с чем не сравнимые в моей жизни голоса людей, которые сделали свое дело и которым хочется похвастаться и трудностями и успехами… А хвастаться они умеют в основном показателями.

— Да что ты — тонны, тонны! Ты вспомни: пятнадцать лет назад один автобус до райцентра добирался, и то по погоде. А сейчас Раздольное принимает 6 самолетных рейсов в день, 25 автобусных. Разница?

— Разница. Так и кругом нас жизнь не стоит, может, годи хвастаться?

— Чего там — годи? Люди из наших мест, людям интересно.

Конечно, бывают другие застолья. Там все те же вечные хлопцы поят все тех же вечных коней, опустивших удила к ночной темной воде. Там говорят больше о премиях, о домашнем. И я те застолья тоже люблю, но нынешнее — в нем особая цена. Не для меня одной особая, — для тех, кто называет цифры, тоже. Эти цифры хоть изредка надо называть вслух не с трибуны, а вот так, над рюмкой, чужому человеку, запишет он их или нет, напечатает на весь мир или оставит себе…

— Специализация — на нее курс! Крупные фермы, сплошь механизированные! Вот вы завтра в «Славном» будете — увидите: наше хозяйство скромное, а у них чистая прибыль два миллиона!

— А лебедей меньше стало: вода пресная сбросовая в залив пошла, им не подходит…

Как трубили тогда лебеди, улетая! Душа рвалась за ними от плоской земли, от саманных хат, но куда ей было деться? Кто за меня объяснил бы Чечину, что это значит: "Татьяна, русская душою" и многое другое? Чечину, у которого нарисованные тушью на запястье часы вечно показывали без четверти двенадцать?

…Звезды в своем раннем осеннем блеске казались неестественно яркими. Ковш Большой Медведицы стоял прямо над Каркинитским заливом, и темная блистающая мгла словно бы шевелилась, перемещалась слоями там, в высоте, возле Млечного пути, но внизу было тихо и неподвижно. Внизу было бы совсем тихо, если бы не тревожные вскрики больших птиц, шорох жестких крыльев. Я долго прислушивалась, потом поняла: это всего-навсего гуси на сплошь механизированной ферме.

А утром я попросила подвезти меня к тому самому заливу с низкими, багряными от солероса берегами, где когда-то мы вспугнули лебедей. Через столько лет залив я не сумела отличить среди других: все они были похожи друг на друга, таинственны в своем повторении. И таинственна была такая простая земля Бакальской косы над плоским морем…

Впрочем, я не долго рассматривала ее, раздался Лешин вопиющий глас:

— Вон там, смотрите, не лебедь? По косе проскочим, а?

Проскочить, выяснить, не лебедь ли, нам не удалось: «рафик» забуксовал, выбрасывая из-под колес песок пополам с водой.

— Сели. Все. Сейчас по брюхо будет.

Сначала мы носили камни вдвоем, потом вышли на берег дядьки, ловившие бычков в лимане прямо так — руками в ямах, спросили:

— За трактором сбегать?

Леша решил подождать, дядьки тоже принялись искать плоские голыши под колеса. Но никто особенно не старался. Леша сообщил нам свой расчет: хватятся, пришлют хотя бы «козлика» узнать, куда мы провалились.

"Козлик" явился через полчаса, стали привязывать трос, определять, куда надежнее нас вытянуть, шофер «козлика» вдруг вспомнил:

— Подождите, по рации сообщу диспетчеру.

Рация была у «козлика», как в городском такси или "скорой помощи". По рации он передал, что мы явимся через полчаса. Через полчаса мы только вылезли из прорвы, не спеша двинулись, петляя между озерами, представляя, как нас ждут.

Меня промедление не огорчало, я думала о том, как меняет жизнь показатели и как удобна радиосвязь в нынешнем большом хозяйстве.

Сад Ярославского

Да, это место называется садом Ярославского. Хотя сада давно уже нет, есть кладбище, а сам Ярославский лежит посреди кладбища под бетонной плитой, на которую слетели бетонные же шершавые голубки. Голубки эти совершенно не гармонируют со стелами и надгробиями большого воинского кладбища, которое организовал старик Ярославский весной 1944 года, когда наши освободили Керчь.

"Организовать кладбище" — как-то дико звучит эта фраза. Что угодно можно организовать: клуб, детскую площадку, кружок планеристов… А тут под редкой сенью одичавших абрикосовых деревьев одинаковые, как бы чисто застеленные плиты с изголовьями, все бело и светло от известки, от цветущих деревьев, от молодой травы. Спят дети.

Громко над ними сейчас уже не рыдают, деловито убирают могилы, раскладывают снедь: у кого жареный барашек, у кого длинные, как свечи, палочки чего-то сладкого, привезенного из Грузии. А на одной могиле, кроме сладостей и вина, чтоб было чем, уйдя с земли, скрасить долгий путь, — голубенькая наивная расческа, стопка полотенец, платки. Женщина, вся в черном, причитает на своем языке над могилой, посыпает ее зерном. Чего б, чего б она еще не привезла в Керчь из родного села, если бы это хоть на минуту помогло тому, кто в земле.

— Сын?

— Брат, — и протягивает мне фотографию вместе с тугой свечечкой грузинского поминального лакомства. — Один брат. Больше никого нет.

Слезы льются из светлых глаз, женщина вытирает их черным, длинным и прозрачным покрывалом и тем же покрывалом касается лица широкобрового мальчика на фотографии, как будто мальчик жив и только что умылся.

Выложив все припасы на могилу, женщина снова сыплет зерно под клюв бетонных голубков.

В сорок четвертом село называлось Баксы, и через него проходила линия фронта. Немцы всех выгнали из села; вместе со всеми, прихватив кое-что из пожитков, ушла обыкновенная, многодетная семья Ярославских. Одна из тех семей, что в трудную минуту подбадривает себя поговоркой "что людям, то и нам". Трудно? Страшно? Но ведь и всем так. Всенародное горе это называется — война. Так что не плачь, мать, не жалуйся, нам все же легче, чем другим: ни одной похоронки пока на сынов не получили.

Когда Ярославские вернулись в родное село, дома не было, разбило его артиллерийским снарядом, и не одним. И огорода тоже, в сущности, не было: здесь в осыпавшемся окопе схоронили всех, подобранных поблизости. Похоронили наспех: высовывались плечи, ноги, согнутые в колене, будто мертвые старались выбраться из-под желтой, сухой глины.