Сильви Жермен - Дни гнева

• Название: Дни гнева
• Автор: Сильви Жермен
• Издательство: Амфора
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-8301-0094-0

«Дни гнева» — это книга полная дурманящих запахов и зловещих тайн, на страницах которой царит безумие. Но, с другой стороны, это пронзительно-нежный роман о любви и смерти. Сильви Жермен умеет сплетать, казалось бы, несочетаемые сюжетные нити в совершенное полотно, гобелен, в эпическом пейзаже которого кипят низкие страсти.

---

Отец, отец! Почему не он лежит мертвый в гробу? Отец, неистощимый на злобу и хитрость, вечно стоявший между ним и жизнью, лишивший его всего: воли, желаний, страстей, — разлучивший его с братом, заставивший жениться на неровне, жить с нелюбимой и нелюбящей женой. Эта женщина, с сердцем таким же тусклым, как ее серые глаза, с холодной кожей, с бесчувственным, как дерево, телом, была и осталась чужой. Чужой, ненавидящей и презирающей его.

Отец, отец! Ревнивый, злокозненный мучитель, отлучивший от него дочь, чтобы самому завладеть ее душой. Он завещал все свое состояние Камилле, обойдя его, Марсо, прямого наследника. Старик только и делал, что обманывал, унижал, отталкивал сына. Но Марсо понимал — и это мучило его больше всего, — что он сам был главным виновником своих бед. Он позволял попирать свое достоинство, терпел, чтобы к нему относились как к холопу, как к собаке, и ни разу не взбунтовался. Значит, был попросту трусом. И все его послушание было трусостью. К нему равнодушны, его презирают, с ним не считаются только потому, что он равнодушен к себе сам. Потеряв брата, он словно потерял себя. Эфраим, старший, тот осмелился сказать отцу «нет», не поступился гордостью, волей, жизнью, не пожелал пресмыкаться ради того, чтобы сохранить права наследника.

Libera me, Domine, de morte aeterna,
in die illa tremenda:
Quando caeli movendi sunt et terra:
Dum veneris judicare
saeculum per ignem.[18]

Кто лежит там, в гробу? Никем не любимый, никому не нужный Марсо, Марсо-трус с тоской смотрел на черный покров. Он силился понять. Этот гроб был для него такой же загадкой, как зияющие саркофаги, на века застывшие, подобно безмолвным часовым, вокруг церквушки Каре-ле-Томб. Чьи тела покоились в них с незапамятных времен? Почему так много этих мертвых? И чье тело скрывал ныне черный бархат? Может, под ним — пустота? Он чувствовал себя таким одиноким, что хотелось кричать. Черный покров, как большой капюшон, накрыл его жизнь, его пустующее сердце, его тело — тело холопа, не знавшего ни радости, ни ласки, ни счастья. Он подумал о матери, которая умерла, когда он был еще ребенком. Только она, может быть, любила бы его. Подумал об Эфраиме, старшем брате, которым всегда восхищался. Брат изгнан на другой конец хутора, все равно что на другой конец света, дружба с ним порвана, и словом не перемолвишься. Брат лишен всех прав, всего добра, брат ввергнут в нищету, но одарен куда большим благом — искренней, безмятежной, ничем не омраченной любовью. У него же в душе одни руины. Он одинок.

Перед глазами Марсо все плыло и кружилось. Опереться же было не на кого. Он мог упасть, рухнуть наземь, и никто не бросился бы поднять его. Он никому не нужен. А когда настанет час его кончины, никто и не заметит, что его больше нет. Никто не пожалеет о нем, никто не будет сокрушаться. Марсо показалось, что свет в церкви померк, а гроб покачнулся, как качается на поверхности мутной желтой речной воды мертвый древесный ствол. Он почувствовал внезапную жажду; чуть не плакал, чуть не кричал от жажды. Что угодно отдал бы он, чтобы сесть за стол рядом с братом и выпить с ним вместе.

Tremens factus sum ego, et timeo,
Dum discussio venerit
Atque Ventura ira.[19]

Кто лежит там, в гробу? И вдруг, одурманенный гулким пением, тошнотворной смесью запахов горящих свечей, ладана и человеческих испарений, он воскликнул про себя: «Почему, почему же не я?» Вот тут-то и вспыхнула в нем мысль покончить с никчемной, никому не нужной жизнью труса и неудачника. И эта мысль примирила его с собой. Чем же и был он, как не ходячим трупом, тенью, тоскующей по утраченному телу. И по утраченному брату. Тоска по Эфраиму накрыла его, точно бархатным черным балдахином. Да, скоро он в самом деле будет покоиться вот так, и ни стыд, ни раскаяние, ни печаль не нарушат больше его покоя. Уснуть навсегда будет таким облегчением, что его без труда подхватит ветер или волна. Может, потому и открылись саркофаги на кладбище Каре-ле-Томб и выпустили покойников, улетевших через леса или уплывших вниз по Кюре и Тренклену, как невидимые птицы или рыбы? Может, эти невидимые сонмища мертвых колеблют по временам огромную глыбу Висячей Скалы? Может, они на ней пляшут?

Кто лежит там, в гробу? Конечно, он. Марсо проникся духом смерти. В меркнущем перед его взором пламени свечей он ясно видел, как открываются крышки саркофагов и как уютно и тепло в их глубоком нутре, точно в мягкой постели, куда так приятно лечь. Он представлял себя легким-легким, скользящим в водах быстрого потока, летящим через леса, пляшущим на неустойчивой скале. Он успокоится во сне, в воде, в лесу, в объятиях ветра и камня. Его убаюкает милое имя Эфраима. Дух смерти объял его сердце; покой, надежда и утешение проникли в него. Смерть — это избавление.

Dies illa, dies irae,
calamitatis et miseriae,
dies magna et amara valde.
Dum veneris judicare
saeculum per ignem.[20]

Сегодня день гнева. Каждый день жизни Амбруаза Мопертюи — это день гнева. Нескончаемый день гнева. Он слышал, как отчаянно стучит, как разрывается от гнева его сердце. Гнев готов был разнести в куски этот гроб, разбросать кости покойника. Никогда не выполнит он того, о чем посмел попросить Венсан Корволь. Он написал Мопертюи перед самой смертью. Накануне вечером нотариус вручил Амбруазу запечатанное письмо и две шкатулки. В них была разгадка той тайны, что распаляла жадное любопытство зевак, прощупывающих взглядом гроб.

ЗАВЕЩАНИЕ

Сударь,

Настал черед умереть тому, кто убил Катрин. Благодаря вам этот человек понес столь жестокую кару, какую людское правосудие, узнай оно о его преступлении, не могло бы на него наложить. В тот миг, когда свершилось зло, вы явились из глубин моей совести не судьей, а обвинителем, палачом. Вы разорили меня, вы отняли и отвратили от меня детей. Вы приговорили меня к мрачнейшему одиночеству, к тягчайшей нищете — обнищанию сердца. Впрочем, человеческое сердце я потерял в тот день, когда меня покинула жена. Когда я обнаружил ее измену и побег, когда бросился за нею, чтобы схватить и вернуть, оно превратилось в сердце пса, обезумевшего от боли, ревности и гнева. Когда же я убил Катрин, сердце и вовсе покинуло меня. Ослепшее, ожесточенное страхом и горем сердце убийцы умерло вместе с жертвой. Не могло пережить ее. Так что когда вы закопали в землю труп Катрин, вы погребли и мое двойное — человека и пса — сердце. Оно давно сгнило в могиле. А другого мне не было дано. Вы обрекли меня на одиночество, мучительное одиночество с мертвой дырой вместо сердца в груди.

Я велел, чтобы после смерти мне вырезали сердце, чтобы в земле мое тело лежало с явным, ощутимым знаком своего страшного уродства. Еще я велел отрезать себе правую руку, дабы ею, запятнанной убийством, не осквернять склеп предков. Я хочу, чтобы мое тело предали земле расчлененным, ибо, убив Катрин, я сам себя расчленил, отсек ее от себя. В день Страшного суда, когда Трубный глас призовет всех мертвых предстать перед Господом, я встану и явлю Судии вот это искалеченное тело. Пусть Он судит. Но и на том свете лишь прощение Катрин сможет вернуть мне отсеченные ныне руку и сердце.

Не забывайте, сударь, что и вам придется предстать перед этим Судом и с вас спросится за дела ваши. Помните об этом, когда будете читать просьбу, с которой я к вам обращаюсь и которую умоляю исполнить.

Я велел передать сердце и руку вам, с тем чтобы мое сердце, пустую скорлупку, вы положили туда же, где похоронили мою жену Катрин, ибо ей, и никому другому, принадлежало оно не только при ее жизни, когда оно было полно любовью, но и потом, когда содеянное зло усугублялось отчаянием и раскаянием. Положите рядом с нею это погибшее, опустошенное, никчемное сердце, положите в знак немой мольбы. Я вымаливаю прошение у Катрин даже за гробом, даже под землей, после того как тридцать с лишним лет вымаливал его здесь, день за днем проливая кровавые слезы, горькие и холодные.

Что же до преступной руки, которую в тот страшный час вы не сумели или не смогли удержать и которой я пишу вам сейчас, отдаю ее вам, чтобы вы поступили с нею по своему усмотрению. Мне все равно, куда вы денете ее, лишь бы она не оскверняла покой усыпальницы предков, куда перенесут и меня. Вы же, так превосходно подобравший наказание, сообразное моей вине, безусловно, сможете придумать, как распорядиться этой рукой, от которой я отрекаюсь.

Вы по собственной воле связали себя с моим преступлением. Избавили меня от десницы правосудия, чтобы присвоить право кары себе. Вы разорили, унизили, измучили меня больше, чем мог бы сделать самый суровый суд. Взявшись повелевать моим позором, болью и бесконечным покаянием, вы в конце концов стали соучастником моего преступления. Отныне же вы один знаете тайну этого убийства. И поскольку вы по своей воле, без принуждения, пожелали заботиться о расплате за преступление, то теперь уже я поручаю вам память о нем. Ее следует не хранить, а наконец стереть. Исполните мою просьбу, положите мое сердце, полное мольбы и раскаяния, изнуренное долгим искуплением, рядом с той, кого я не переставал любить.