Александр Энгельгардт - Письма из деревни (1872-1887 гг.)

• Название: Письма из деревни (1872-1887 гг.)
• Автор: Александр Энгельгардт
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-02-028-375-4

Александр Николаевич Энгельгардт — химик, писатель и общественный деятель 60–70-х годов XIX века, широкой публике известен главным образом как автор писем «Из деревни». Это и в самом деле обстоятельные письма, первое из которых было послано в 1872 году в «Отечественные записки» из родового имения Энгельгардтов — деревни Батищево Дорогобужского уезда Смоленской области. А затем десять лет читатели «ОЗ» ожидали публикации очередного письма. Двенадцатое по счету письмо было напечатано уже в «Вестнике Европы» — «Отечественные записки» закрыли. «Письма» в свое время были изданы книгой, читаны Лениным и Марксом, благодаря чему «Из деревни» переиздавали и после 1917 года.

---

Все сходит. Ели и едят тухлую рыбу, тухлую солонину. Ничего. Прошла чума, и рыбы не жгут, в землю не зарывают. Говорят, что есть какой-то колбасный яд, есть какой-то рыбный яд, от которого поевшие ядовитой рыбы умирают. Можно ли по запаху узнать, что в такой-то колбасе, в такой-то рыбе есть яд? Может ли это узнать каждый врач? Во время гонения на тухлую рыбу много рыбы уничтожали, и все по наружному осмотру врачей. Пахнет — уничтожай. Рыбу, признанную негодною, обливали керосином и жгли, или обливали нечистотами и зарывали в землю. И ту и другую рыбу растаскивали, вырывали из земли и ели. И никто не умирал. Ну, положим, облитая керосином рыба дезинфицировалась, а облитая нечистотами из отхожих мест?

Соседняя барыня строго запретила «людям» есть простые сельди, а мы ели и не заболевали, не умирали. Да и «люди» тоже ели, потому что барыня, запретив астраханские сельди, не купила для «людей» хороших голландских.

Простые люди, русские люди, мужики, мещане чумы не признавали, в чуму не верили, считали все это барской выдумкой. — Мало ли что баре ни выдумывают, какая такая чума?

— Хоть торговлю совсем бросай, — говорил купец, — зайдет это в лавку, нюхает, нюхает, точно знает, чем чума пахнет. Разоренье, рыбы что забраковали, в землю зарывают, а ее выроют и поедят! Чистоты везде ищут, теленка на дворе у себя не зарежь.

В нынешнем году в нашей губернии на лен напали черви, которые страшно всполошили хозяев. Первый всполошился вяземский помещик Шарапов и тотчас вызвал по телеграфу исправника. Получив отчаянную телеграмму, исправник испугался. Какие такие черви? Прискакал со становным приставом и двумя банками карболовой кислоты («Смол. вест.», 1879 года, № 56 и 57). Но черви ни карболовой кислоты, ни станового пристава, ни даже самого господина исправника не испугались: жрут лен, да и шабаш — никакого уважения к начальству. С легкой руки г. Шарапова посыпались статьи о черве и из других уездов Смоленской губернии. Все корреспонденты, сообщая о черве, пишут одно и то же: ест червяк лен, а начальство не смотрит. Крестьяне, не зная других средств, прибегают только к молебнам и крестным ходам, а начальство бездействует. Ни земство, ни администрация ни к каким мерам не прибегают!

В самом деле, ведь это ужасно! Червяк пожирает наш лен, а начальство смотрит, никаких мер не принимает. Ах, господа либералы, господа либералы! Ничего-то вы сами не можете сделать, все к начальству прибегаете. Да и что же начальству делать? Мало вам того, что по телеграмме прискакал сам господин исправник, да еще со становым и с двумя банками карболовой кислоты! Чего больше. Не губернатору же в самом деле ехать? Что карболовая кислота не подействовала, что червяк и исправника не испугался, так в чем же тут администрация виновата! Червяк ведь не студентам чета, вишь, он какими тучами ползает. Чего ж вам больше? Не новых ли начальников против червей завести, не паспорты ли особенные выдумать!

Я вам писал, что когда я уезжал из Петербурга, то на станцию, в числе других родственников и друзей, приехала меня провожать одна близкая моя родственница, не молодая помещица, долго жившая и хозяйничавшая в деревне, но давно приехавшая в Петербург искать новой деятельности.

— Не знаю, — говорила она, — дай Бог тебе справиться с хозяйством. Может быть, оно у тебя и пойдет, только не знаю… Одного боюсь, сопьешься ты в деревне.

— Отчего?

— Так. Мало ли бывает таких, которые ехали в деревню полные сил, с жаждой деятельности, а там спивались.

— Да отчего же?

— Ты подумай только, что ты всегда будешь один. Представь себе только зиму, зимние вечера! Если бы вас собралось несколько человек в одном месте…

— Не сопьюсь.

Так как я прежде пил водку, то и в деревне продолжал пить. Пил за обедом и потом спал, пил за ужином и потом спал. Мало того, говоря по-мужицки, «гулял» даже при случае. Свадьбы, Никольщины, закоски, замолотки, засевки, отвальные, привальные, связывание артелей и пр. и пр. — все это сопровождается выпивками, в которых и я принимал участие. Случалось «гулять» здорово, настояще. Однако все было ничего. И вот восемь лет прошло, а на девятом предсказание родственницы сбылось — спился. Теперь это уже дело прошлое, а спился, заболел, виденья одолевать стали…

Как это случилось? А вот послушайте…'

Нужно вам сказать, а я ужасно боялся всякого начальства, боялся безотчетно, нервно, так иные боятся мышей, лягушек, пауков. Никак не мог привыкнуть к колокольчикам, особенно вечером, ночью, когда нельзя рассмотреть, кто едет. Как заслышу колокольчик, нервная дрожь, сердцебиение делается, беспокойство какое-то. Только водкой и спасался. Сейчас — хлоп рюмку. Проехали. Ну, слава Богу, отлегло от сердца. Если же на двор завернули, хватаю бутылку и прямо из горлышка… Так становой меня иначе, как выпивши, и не видал. Прежде у нас становой был ужасно проницательный человек — сейчас заметит. И спасибо ему, деликатный был человек, редко сам заезжал, все через сотских посылал, а сотских я не боялся: может потому, что мужик, не при форме. Ну, а уж если необходимо было становому самому заехать, так первое слово: «Не беспокойтесь, ничего особенного нет». Славный был становой, шесть лет я под его начальством пробыл, как у Христа за пазухой жил, деликатный человек. Поступил потом другой становой, тоже прекрасный человек и наезжал редко. Ну, и я тоже всегда в аккурате был, чтобы и повода ко мне приезжать не было: подати внесены вовремя, дороги в исправности, а если знаю, что высшее начальство поедет, велю и на исправной дороге и по сторонам землю поковырять, будто чинили, чтобы начальству. видно было, что о его проезде заботились, уважение имели. Приедут ли собирать с благотворительною целью — я и тут всегда в порядке; на крейсеров ли собирают, на крест ли, на лотерею ли — сейчас трояк отваливаю…

Наконец, и новое начальство наступило — тоже ничего, ко мне не заглядывает, потому все в порядке. Но с прошлой зимы вдруг иначе пошло. Наезжает как-то начальник утром: разумеется, я, как заслышал колокольчик, сейчас хватил. Взглянув в окно, вижу начальнические лошади — еще хватил. Повеселел. Думал, за сбором — нет. Так, пустые бумажонки. Сидит, разговаривает, смотрит как-то странно, расспрашивает, кто у меня бывает, насчет посторонних лиц, что хозяйству учиться приезжают справляется. Узнаю потом, что и в деревне какой-то был, расспрашивал, и все больше у баб, кто у меня бывает, что делают, как я живу, какого я поведения, «то есть, как вы насчет женского пола», пояснили мне мужики. Через несколько дней опять начальник из низших, из новых, заехал. Поп завернул, вижу, странно как-то себя держит, говорит обиняками, намеками, точно оправдывается в чем. Стало меня «мнение» брать, а это уж последнее дело, мужики говорят, что даже «наносные» болезни больше от «мнения» пристают. Стал я больше и больше пить. Дальше — больше. Вижу, навещают то и дело. А я всякий раз выпью, да выпью, и все в разное время: то днем, то утром, придется, выпьешь и натощак. Чтобы не бегать за водкой, поставил бутылку в комнату на письменный стол. В ожидании наездов стал потягивать и без колокольчика.

Слышу и между мужиками толки, подстраивают их: «Будете вы, говорят, с барином своим в ответе. Что у него там делается? Какие к нему там люди наезжают? Видано ли дело, чтобы баре сами работали?».

Нужно заметить, что для интеллигентных людей, желающих сесть на землю, я признаю одну науку в хозяйстве — работать учись, по-мужицки работать, да еще в мужицкой шкуре. Желающему научиться хозяйству я говорю: «Поступай в работники, работай, паши, коси, молоти, по-мужицки работай, поживи с работниками, побудь в их шкуре». Русскому интеллигентному человеку именно недостает уменья работать, и нигде он этому так не выучится, как побывав работником-мужиком. Интеллигентного человека, желающего быть земледельцем, я ценю лишь настолько, насколько он мужик. Я убежден, что нам более всего нужны интеллигентные мужики, деревни из интеллигентных людей, что от этого зависит наше будущее. Если бы ежегодно хотя 1000 человек молодых людей из интеллигентного класса, получивших образование, вместо того, чтобы итти в чиновники, шли в мужики, садились на землю, мы скоро достигли бы таких результатов, которые удивили бы мир. Я верю, что в этом призвание русской интеллигентной молодежи. И находились люди, которые соглашались с моей системой обучения хозяйству, которые поступали в работники, работали, как мужики, и честно работали.

Конечно, мужикам было странно, что вдруг барчата работают, по-мужицки работают, не «балуются», а настояще работают. Но мужики понимают, что это настоящее «дело», хотя и смотрят недоверчиво, даже презрительно, полагая, что барчонку никогда не дойти в работе до мужика. Мужики точно боятся, что если баре выучатся работать, то мужик потеряет все свое значение, все свое величие. Тут самолюбие мужика страдает. Вон из бар, а выучился и работает, «только где ему до всего дойти, далеко еще до мужика! Где ему быть хозяином, не с той стороны рыло затесано», — точно утешает себя мужик. Подсмеивается мужик, когда видит начинающего работать из интеллигентных, он ему смешон, как смешна нам обезьяна, подражающая человеку; относится он презрительно, но не злобно. Совсем иначе относятся полубаре, все эти барствующие, деревенские и селянские люди, носящие «панью» и «пинжаки», презирающие необразованного мужика и его работу. Тут отношение вполне злобное. Как сын священника, грамотный, ученый, который мог бы быть псаломщиком, мог бы поступить на службу, мог бы дослужиться до чина, вдруг работает, да еще настояще работает, наряду с мужиками, с необразованными мужиками! Обидно. Ну, вот этакие-то больше и толковали, мужиков подтравливали, доносцы писали. Хотя мужики и говорили: «Что ж тут такого, они не таятся, на народе, работают, ни баловства, ни пустых делов! Ты поди-ка попаши — тут не до баловства», — однако и на мужиков, казалось мне под конец, оказали влияние. Или уж, может быть, «мнение» меня одолело, только замечаю: отдаешь мужику деньгу — уж он вертит бумажку, вертит, рассматривает. Эге! думаю, подозревает, не делаются ли у меня фальшивые бумаги! Весною еще чаще стали наезжать начальники, билеты у всех спрашивают, прописывают, рассматривают приезжих, осматривают, приметы их списывают, «приказано всех в лицо знать», говорят. Дети приехали. Смотрю, и у маленького гимназистика, чего прежде не бывало, тоже билет, он даже радуется, потому что теперь, как большой — при паспорте. Заехал начальник — я ему билеты детей представил для прописи.