Уильям Бойд - Неугомонная

• Название: Неугомонная
• Автор: Уильям Бойд
• Издательство: Амфора
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-367-00983-5, 978-0-7475-8620-3

Руфь Гилмартин, молоденькая аспирантка Оксфордского университета, внезапно узнает, что ее мать, которую окружающие считают благообразной безобидной старушкой, совсем не та, за кого себя выдает…

Один из лучших романов Уильяма Бонда, живого классика английской литературы.

---

«Бочка-дочка, дочка-бочка, отыскала дочку в бочке», — рифмовала я про себя. А все-таки хорошо, что сегодня суббота, и не нужно преподавать, и не будет никаких учеников. Я подумала, что, возможно, не так уж и плохо провести какое-то время вдвоем с сыном. И тут моя мать что-то сказала.

Она снова прикрывала глаза ладонью, вглядываясь в лес.

— Что?

— Ты кого-нибудь видишь? Там, в лесу, видно кого-нибудь?

Я внимательно посмотрела.

— Никого не вижу. А что случилось?

— Мне показалось, что я кого-то заметила.

— Туристы, отдыхающие — сегодня суббота, солнце светит.

— Да, верно: солнце светит, и с миром все в порядке.

Мама подошла к шкафу и достала бинокль, который там хранила, затем вернулась к окну и навела бинокль на лес.

Я проигнорировала ее сарказм, пошла к Йохену, и мы стали готовиться к отъезду. Мать снова села в кресло-коляску и подчеркнуто направила ее к входной двери. Йохен рассказал бабушке о столкновении с водителем грузовика, развозившим пиво, и о том, как я, забыв о всяком воспитании, сказала нехорошее слово. Она закрыла ему лицо ладонями и с обожанием улыбнулась.

— Твоя мама может очень сильно разозлиться, когда на нее находит. Я уверена, что тот дядя был очень тупым, — сказала она. — А твоя мама — очень сердитая молодая женщина.

— Спасибо тебе за это, Сэл. — Я, наклонилась, чтобы поцеловать ее в лоб. — Я позвоню вечером.

— Нельзя ли попросить тебя об одолжении? Можешь, когда будешь мне звонить, после первых двух гудков положить трубку, а потом перезвонить снова? — и объяснила: — Так я буду знать, что это ты. В коляске ведь быстро по дому не проедешь.

И тут я впервые по-настоящему обеспокоилась: подобная просьба действительно могла оказаться признаком тихого помешательства или бреда — но мама поймала мой взгляд.

— Я знаю, о чем ты думаешь, Руфь, — сказала она. — Но ты неправа, абсолютно неправа.

Она встала с кресла, высокая и несгибаемая.

— Подожди секунду, — попросила мама и пошла наверх.

— Ты опять рассердила бабушку? — тихим голосом укоризненно спросил Йохен.

— Нет, что ты.

Мать спустилась по лестнице — как мне показалось, без всяких усилий — с пухлой темно-желтой папкой подмышкой. Она протянула папку мне.

— Прочитай это.

Я взяла у мамы папку. В ней оказалось несколько десятков страниц — листы бумаги разного качества и разных размеров. Я открыла папку. На первой странице было написано: «История Евы Делекторской».

— Ева Делекторская, — протянула я озадаченно. — А кто это такая?

— Это я, — ответила мать. — Я — Ева Делекторская.

История Евы Делекторской Париж, 1939 год

ВПЕРВЫЕ ЕВА ДЕЛЕКТОРСКАЯ увидела этого человека на похоронах брата Николая. На кладбище он стоял поодаль от остальных присутствовавших. На голове у него была шляпа — старая коричневая фетровая шляпа — и до того это ей показалось тогда странным, что прочно засело в голове, не давая покоя: что за человек догадался прийти на похороны в коричневой фетровой шляпе? Почему такое неуважение? И Ева зацепилась за эту мысль, чтобы сдержать охватившее ее страшное и гневное горе в узде: удивление и возмущение не позволяли горю поглотить ее полностью.

Они с отцом вернулись в свою квартиру раньше остальных. И когда отец зарыдал, Ева почувствовала, что тоже не может сдержать слез. Отец взял двумя руками фотографию Коли в рамке и сжал ее так крепко, словно она была прямоугольным рулем. Ева положила руку отцу на плечо, а другой быстро смахнула у себя со щек слезы. Она не находила слов, чтобы хоть как-то его утешить. Затем Ирэн, ее мачеха, принесла треснутый поднос с графином бренди и маленькими стопками, величиной с наперсток. Она поставила поднос и вернулась в кухню за тарелкой засахаренного миндаля. Ева присела перед отцом на корточки и протянула ему стопку.

— Папа, — простонала она, не в силах говорить нормально, — выпей немного — вот, смотри, я пью.

Она сделала небольшой глоток бренди и почувствовала, что губы онемели. Ей было слышно, как крупные слезы отца падали на стекло фотографии. Он посмотрел на дочь и, прижав ее к себе одной рукой, поцеловал в лоб.

— Ему было всего двадцать четыре… Двадцать четыре, а?..

Он прошептал это так, будто Колин возраст был чем-то совершенно фантастическим, словно бы кто-то сказал ему: «Ваш сын растворился в разряженном воздухе» или «У вашего сына отрасли крылья, и он улетел».

Ирэн подошла к мужу и осторожно взяла фотографию, аккуратно разогнув его пальцы.

— Mange, Sergei, — сказала она ему, — bois — il faut boire.[2]

Она поставила фотографию на ближайший стол и начала разливать бренди в стопки на подносе. Ева протянула тарелку с засахаренным миндалем отцу, и он взял немного, неловко уронив несколько штук на пол. Они медленно пили бренди, грызли орехи и говорили банальности: о том, как им повезло, что день выдался облачным и безветренным; как было бы неуместно на похоронах солнце; и как это было любезно со стороны старого мсье Дьюдонне добираться до них аж от самого Нюли-сюр-Сейн; и как безвкусно выглядели засушенные цветы, принесенные Лусиповыми. Как будто это все имело какое-то значение! Ева глаз не сводила с фотографии Коли, который улыбался в своем сером костюме так, будто удивленно слушал их болтовню с насмешливым выражением глаз. Внезапно она почувствовала, как на нее накатила приливная волна гнева, и она отвела взгляд. До чего же все обидно и нелепо! К счастью, тут позвонили в дверь, и Ирэн встала, чтобы встретить первого из гостей. Ева устроилась рядом с отцом, она слышала приглушенные звуки учтивого разговора в передней, где снимались пальто и шляпы, и даже сдержанный смешок, бывший проявлением той странной смеси сочувствия и невероятного облегчения, непроизвольно возникающего у вернувшихся с похорон.

Услышав этот смешок, отец Евы посмотрел на дочь, затем фыркнул и безнадежно пожал плечами, как человек, забывший ответ на простейший вопрос; и она неожиданно поняла, как он постарел.

— Теперь остались только мы с тобой, Ева, — сказал он, и ей стало ясно, что папа вспомнил о своей первой жене, Марии — его Маше, ее матери, — которая умерла много лет тому назад на другом краю света. Еве тогда было четырнадцать, а Коле — десять. Держась за руки, они стояли втроем на кладбище для иностранцев в Тяньцзине; воздух был полон лепестков цветов гигантской белой глицинии, росшей на кладбищенской стене: они походили на снежные хлопья, на крупные мягкие конфетти.

«Нас осталось только трое», — сказал он тогда, у могилы матери, крепко держа детей за руки.

— А кто был тот человек в коричневой фетровой шляпе? — спросила Ева, чтобы сменить тему разговора.

— Человек в коричневой фетровой шляпе? — переспросил отец.

Тут в комнату осторожно пробрались нервно улыбавшиеся Лусиповы, которые привели с собой толстую кузину Таню со своим новым мужем-коротышкой, и трудный вопрос о человеке в коричневой фетровой шляпе был моментально забыт.

Однако Ева увидела его снова, три дня спустя, в понедельник — в первый день ее выхода на работу, — когда решила сходить на обед. Он стоял под навесом epicene[3] напротив, в длинном пальто из твида — темно-зеленом — и в своей нелепой фетровой шляпе. Незнакомец встретился с Евой взглядом, кивнул и улыбнулся, а затем перешел дорогу, чтобы поздороваться, на ходу снимая шляпу.

Он заговорил на великолепном французском языке, абсолютно безо всякого акцента:

— Мадемуазель Делекторская, примите мои искренние соболезнования в связи с кончиной вашего брата. Извините, что не подошел к вам на похоронах, поскольку счел это неприличным — тем более что Николай так и не представил нас друг другу.

— Я и не знала, что вы были знакомы с Колей.

Это обстоятельство обеспокоило Еву: в голове у нее стучало, она была в легкой панике — что-то здесь не так.

— Ну, видите ли… Не то чтобы мы с ним были друзья, но, можно сказать, хорошие знакомые.

Он слегка кивнул головой и продолжил, теперь уже подчеркнуто безупречно по-английски:

— Извините, не представился. Меня зовут Лукас Ромер.

Он говорил с акцентом аристократа, патриция, но Ева моментально решила, что этот мистер Лукас Ромер вовсе не похож на англичанина. У него были курчавые черные волосы, редеющие спереди и зачесанные назад; а кожа его была — Ева поискала подходящее слово — смуглой; густые брови, прямые, как две черные горизонтальные черты; высокий лоб и мутно-голубые глаза (Ева всегда замечала цвет глаз у людей). Его подбородок, хотя и был совсем недавно выбрит, имел густой металлический оттенок, и на нем уже вновь появилась щетина.

Мужчина почувствовал, что Ева изучает его, и рефлекторно провел основанием ладони по своим редеющим волосам.

— Николай никогда не рассказывал вам обо мне?