Магда Сабо - Старомодная история

• Название: Старомодная история
• Автор: Магда Сабо
• Издательство: Издательство «Прогресс»
• Жанр: Современная проза
• Год: 1980

Семейный роман-хроника рассказывает о судьбе нескольких поколений рода Яблонцаи, к которому принадлежит писательница, и, в частности, о судьбе ее матери, Ленке Яблонцаи.

Книгу отличает многоплановость проблем, психологическая и социальная глубина образов, документальность в изображении действующих лиц и событий, искусно сочетающаяся с художественным обобщением.

---

Когда Ленке Яблонцаи взялась за нелегкую задачу — помочь мне разобраться с родней моего отца, ей пришлось, естественно, рассказать и о своей семье. Вначале это казалось не таким уж трудным делом. Матушка происходила из старинного, знаменитого рода Яблонцаи, воспитывалась она не у родителей, а у бабушки по отцу, о которой она всегда говорила с нескрываемым восхищением, хотя потеряла ее давно. Однако жива была еще и жила в Дебрецене, недалеко от нас, одна из дочерей бабушки, тетя Гизи, о которой я много писала в «Старом колодце»; тетка эта, самая некрасивая из трех дедушкиных сестер, была первой из семьи Яблонцаи, чье имя я хорошо запомнила: она открывала список, после долгих раздумий составленный мною в детстве, — список тех людей, с кем я собиралась порвать всяческие отношения, когда вырасту. Единственное, в чем я не могла ей отказать, даже тогда, в детстве, было то обстоятельство, что она была хотя и малоприятным, но реально существующим человеком, с ней можно было встретиться, если у кого-нибудь возникало такое желание. Гизелла Яблонцаи — была, сначала с мужем, потом без оного, у нее была квартира, были подруги, замшелые странные существа; у нее были даже друзья, с которыми она играла в тарок и калабер, — одним словом, она не принадлежала к той, большей, половине семьи Яблонцаи, к тем ее членам, которые, едва я упоминала о них, пропадали в каком-то непроглядном тумане, словно древняя история народов.

Ибо, как оказалось, у Ленке Яблонцаи, кроме двух сестер, было еще и два брата; сестры — старшая, горячо любимая мною тетя Пеликан, и младшая, тетя Ирен, — находились в пределах досягаемости; братья же, мои дядья, пребывали, вместе с матушкиной матерью, в некой таинственной сфере, как герои сказок, и новые сведения, которые можно было добыть о них, почти ничего не добавляли к тому, что я и так уже знала. Об одном из матушкиных братьев, например, удалось выяснить лишь следующее: каждый раз, когда ему нужно было садиться за уроки, у него начиналась рвота; другого же однажды в паллагском имении сбросила лошадь. Информация была слишком скудной, подозрительно скудной. «Твои дядья? — говорила Ленке Яблонцаи как бы между прочим и настолько без всякого выражения, настолько бесцветным голосом, что я спешила насторожить уши: сейчас прозвучит нечто важное. — Они в Пеште. Сюда они не приезжают». Когда я спрашивала, что они делают, чем занимаются — все Сабо учились или теологии, или инженерному делу, или праву, — матушка от ответа уклонялась, сообщая лишь, что они живут с бабушкой. Услышав про бабушку, я успокаивалась: значит, с дядьями все ясно; насчет бабушки у меня давно сложилось определенное мнение, бабушка, при всей ее ирреальности, была persona non grata, и этим ее сущность для меня в общем и исчерпывалась. Что хорошего можно предположить о женщине, если она допустила, что дочерей ее воспитывает кто-то другой; видно, она любила только сыновей — так пускай же и остается со своими сыновьями, раз она такая. Но Эмму Гачари я презирала и еще по одной причине: как ни трудна была в двадцатые годы жизнь городских служащих, каждый месяц в адрес этой таинственной старухи посылалась одна и та же денежная сумма. И с какими комментариями! Бессчетное количество раз я слышала, отправляясь с деньгами на почту, такое напутствие: не дай мне бог как-нибудь забыть отослать деньги, все, что угодно, только не это — а то еще бабушка сама вздумает за ними явиться. «А я бы хотел взглянуть на эту женщину, — говорил иногда отец и ехидно посмеивался, но тут же переставал, так как никто не поддерживал его веселья. — Кто-нибудь хоть видел бабушку в последнее время?» — «Нет, — неохотно отзывалась матушка. — И не увидит никто». К счастью, бабушка у нас не появлялась; лишь однажды она напомнила о себе, прислав по почте книгу. Книга эта, в красном полотняном переплете, называлась «Горная фея»; видно было, что ее бережно хранили и держали в большом почете. На титуле красивым, смелым почерком было написано: «Магде, от бабушки». Матушка, которая даже старые газеты не любила выбрасывать, настолько она уважала печатное слово, взяла книгу и без объяснений бросила в огонь. Почти пятьдесят лет спустя, роясь в книжном развале на Надькёрёшской улице, я нашла книгу «Горная фея» и купила ее; а прочтя, поместила среди своих любимых вещей с тем чувством бессилия и печали, которое испытываешь, когда тебе слишком поздно, после смерти отправителя, доставили важное письмо и ты понимаешь, что, приди оно раньше, жизнь человека, может быть, была бы спасена.

Восполнить бабушку и мифических дядьев, к счастью, помогали прочие многочисленные родственники. Родовая фамилия, собственно говоря, у семьи была Петеш, но с незапамятных времен они пользовались дворянской — Яблонцаи. Много Яблонцаи жило в Эрдейе, в комитате Пешт, в Ясшаге, в окрестностях Комарома, в Дёндёше, в самом Пеште, была у них и кечкеметская ветвь; фамильное древо Яблонцаи было невероятно ветвистым, корни его уходили куда-то к Арпадам. Все началось с того, что Лайош Петеш-Яблонцаи взял в жены Терезу Чеби-Погань, в четырнадцатом колене прапраправнучку Анны, дочери короля Белы IV,[51] так что через пятнадцать поколений после татарского нашествия Яблонцаи могли с гордостью ссылаться на полторы капли Арпадовой крови, текущей в их жилах. Были они столь же различными — во всех смыслах этого слова, — сколь и многочисленными; ни в религиозных, ни в политических взглядах единства у них не было и быть не могло: ведь, скажем, Янош Яблонцаи, тот самый капитан упраздненного в 1876 году и преобразованного в комитат гайдуцкого округа, про которого так часто рассказывала нам с братом матушка, едва ли мог смотреть на мир так же, как другой, живущий в Ниршеге Янош Яблонцаи, который за год до того, как мистер Таунсон посетил Дебрецен, был сперва судебным заседателем, потом служил при дворе; если в конце семнадцатого века один из Яблонцаи шел на галеры за свои кальвинистские убеждения, то что общего мог иметь он с другим Яблонцаи, Лайошем, который спустя четыре года после появления «Бегства Залана»[52] основал солидный фонд помощи римско-католическому приходу в городе Собосло. Были среди Яблонцаи крупные чиновники, было несколько офицеров, служивших в императорской армии — и в войсках Кошута; кстати говоря, восторженную свою любовь к Петефи[53] Ленке Яблонцаи унаследовала от деда, гонведского[54] офицера, который, как и поэт, его кумир, отправился в бой из Мезебереня. Двое эрдейских Яблонцаи, Йожеф Яблонцаи и его сын, погибшие в 1849 году, окончили жизнь точно так же, как Пал Вашвари:[55] они были убиты румынами, и все, что осталось после них, — только герб да фамильная печать в библиотеке им. Телеки в Марошвашархейе. Детям Ленке Яблонцаи, пока они были маленькими, из всей семейной обоймы, кроме галерника, импонировал лишь гайдуцкий капитан: они любили его дворянскую грамоту, над привилегиями же его лишь посмеивались. В гербе капитана фигурировал плохо кормленный и, судя по всему, сдохший уже барашек, висящий, будто на бечевке, над каким-то зеленым полем; привилегии же капитана заключались в том, что — поскольку гайдуцкий округ имел собственный суд, обладающий «правом палаша», — по его слову приводились в исполнение смертные приговоры. Много-много лет спустя, давно уже вылетев из родного гнезда, мы с братом немало повеселились, обнаружив, что оба запомнили одни и те же подробности из слышанного в детстве. Брат, несколько лет отслуживший офицером, сразу заявил: «Палаш теперь мой!» Я же, у которой на писательском поприще вновь и вновь в том или ином виде возникал баран,[56] констатировала, что мне, видно, досталось гербовое животное, так что пусть каждый из нас хранит отныне свое.

Когда брат мой умирал, я сидела возле его постели. Он пытался что-то сказать. Слова его были неразборчивы, болезнь, не знающая снисхождения, сначала лишила его ног, потом ослепила и парализовала, а в тот день добралась до органов речи. Сын Ленке Яблонцаи с трудом артикулировал звуки, а то, что все же удавалось понять, походило более всего на прорывающиеся сигналы каких-то бредовых галлюцинаций — ведь нельзя же всерьез воспринимать из уст находящегося на пороге смерти человека такие слова, как «капитан» и «палаш». Но дочь Ленке Яблонцаи лишь кивала понимающе, расправляя одеяло на месте ампутированных ног брата, и видела перед собой былую его комнату, где они, сидя рядом на кушетке, делили когда-то наследство, — и вот в конце концов орудием в руках судьбы стал не капитанский палаш, а хирургическая пила, безрезультатно отпилившая ему ноги до самого туловища.

О предке-галернике, о королевском советнике, Беле IV и гайдуцком капитане матушка рассказывала несравнимо больше, чем о собственном отце; когда мы на нее слишком уж наседали, она неохотно уступала и сообщала о нем какие-то странные вещи: он у нее был то помещиком, то никем, то служащим на заводе Ганца в Пеште, то — это был самый абсурдный и потому особенно увлекательный вариант — директором купальни. (Кальман Яблонцаи-Юниор всегда жил слишком далеко от Ленке, она почти не видела его и практически не знала.) Напротив, о деде Ленке Яблонцаи, Кальмане-Сениоре, и о прадеде ее, Имре-Богохульнике, которые в свое время жили в Дебрецене, на улице Кишмештер, в доме, полученном Марией Риккль, женой Сениора, в качестве приданого, речь шла у нас довольно часто. Сениор, бывший офицер-гонвед времен освободительной войны, и прадед, Имре, в памяти Ленке Яблонцаи запечатлелись как статичные, неменяющиеся фигуры: они всегда сидят, их нужно обслуживать, и оба они, как Ленке слышала от бабушки, — бездельники и жеребцы, только и способные, что воевать, делать долги и производить детей. В доме на улице Кишмештер матушка часто заходила к ним, долгое время она лишь с ними делила свое сиротство; они втроем были обузой для семьи, наказанием, которое господь обрушил за грехи на Марию Риккль. Печально нахохлившийся в своем кресле, терзаемый изнутри табесом — а не ревматизмом, как долго внушали матушке, — Сениор и парализованный после бурного припадка ярости атеист и богохульник Имре, в изображении матушки, были словно два падших ангела, обреченных на неподвижность. Кальман-Сениор развлекал внучку мифологическими историями и стихами Петефи, с бесконечным терпением и тактом пытался врачевать ее душевные травмы; из лабиринта вечного страха, где так долго скиталась, не находя выхода, Ленке Яблонцаи, к комнате Сениора вела солнечная надежная тропинка, вступая на которую, она хоть на время укрывалась от неистовой злобы провинциальных медей.