Игорь Гергенрёдер - Донесённое от обиженных

• Название: Донесённое от обиженных
• Автор: Игорь Гергенрёдер
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2003
• ISBN: 1437-045-X

Немало россиян, по данным опросов, желало бы возвращения монархии. О ней охотно и подробно пишут — обходя, впрочем, одно обстоятельство. С 1762 Россией правила германская династия фон Гольштейн-Готторпов, присвоив фамилию вымерших Романовых. Государи-голштинцы явили такую благосклонность к немцам, которая не оставляет сомнений в том, кто были желанные, любимые дети монархии. Почему Ермолов и ответил АлександруI, спросившему, какой он хотел бы награды: «Произведите меня в немцы!» В 1914, в начале Первой мировой войны, из шестнадцати командующих русскими армиями семеро имели немецкие фамилии и один — голландскую. Четверть русского офицерства составляли одни только остзейские (прибалтийские) немцы.

Затрагивая эту тему, автор[1] обращается ко времени Гражданской войны, считая, что её пролог — крах монархии — имел национально-освободительную подоплёку.

---

А Юрий из скованно-осторожного провинциального мальчика вырос в видного мужчину: когда — непринуждённо-развязного, когда — наглого, ведомого убеждением, что советская страна выделила ему самокатящиеся колёса. Он жил наполненно-ретивой жизнью, воспевая сельских активистов, геологов, пограничников или, по специальному заданию редакции, ехидно высмеивая какого-нибудь «разложившегося» комсорга, подобную мелкую сошку…

Заглянем же в номер гостиницы, где многообещающий журналист потягивает густое «мартовское» пиво и лениво раздумывает: роман — не очерк, осуждённый на конкретику неповоротливого факта, а ему, Юрию, воображения не занимать. Оно и вывезет, коли Марат обмишурится с материалом.

28

Дверь распахнулась — Марат в макинтоше, в кепке, с портфелем в руке, похожим на сундучок, бросил сидящему на кровати Юрию:

— Где сортир-то?

Побыв в нём, под шум воды, заново наполнявшей бачок, пояснил удовлетворённо:

— Работа — поссать забываешь! Потом с собой собирал, — встряхнув, он почти кинул портфель на стол, — и только на улице спохватился… еле добежал!

Вакер улыбнулся со сладким сарказмом:

— Зато теперь как приятно, а?

Житоров не поддержал. Швырнув макинтош на спинку стула, остался в серо-стальной блузе — мужчина с фигурой физкультурника, с густыми тёмными бровями, сходящимися разлаписто и властно, с глазами ясными и жёсткими, лишёнными глубины. Небрежно и гадливо, будто делая по принуждению что-то низкое, он выхватывал из портфеля круг копчёной колбасы, банки консервов, бутылку водки — поставил её на стол так, что она упала и покатилась, и была ловко поймана Юрием.

— Старообрядцы! — произнёс Житоров в окостенении злобы, глядя мимо стола и словно видя двух незабываемых до каждой их чёрточки людей. — Слаженно молчат! Мне совершенно и абсолютно понятно: им есть о чёммолчать … Ничего — размотаю.

Приятель про себя заметил: «Пытает их! А если в Москве шепнуть?..»[14] Мысль так озаботила, что он не сразу отдал другу бутылку — тот выдернул её из рук, водка забулькала в стаканы.

— Один писатель любит повторять: французы называют водку «вода жизни», — сказал Юрий с приятной лукавинкой.

Житоров, морщась и не отрываясь, выпил полный стакан, отхватил зубами кусок колбасы от круга и, нетерпеливо жуя, уронил:

— Привыкаю…

Вакер, имевший вкус к выпивке, помнил, что друг спиртным не баловался. «Значит, разговорится!» — сделав вывод и показывая, будто его интерес витает вокруг иных предметов, сообщил:

— В ресторане внизу иногда чебуреки жарят — объеденье! Куснёшь свеженький, а в нём такой сок — ум отъешь! Распорядишься, чтобы пожарили?

Марат благосклонно кивнул, и приятель выглянул из номера. Разумеется, в гостинице знали о приходе важнейшего начальника: по ворсистому ковру коридора прогуливался взад-вперёд директор, потирая руки так, будто они отчаянно зябли. Услышав просьбу, он игриво издал горловой смешок, вытянул губы трубочкой и, точно сам безумно захотев чебуреков, пустился бегом проследить за их приготовлением.

Юрий придвинул к столу кресло, уселся с вальяжностью и, как бы нечаянно проглотив свою порцию водки, сказал шутливо:

— А в столовой у вас перечниц нет. Зато гостеприимство налицо… может, их кто-то уносит?

— А-аа, ты всё о старом! — вырвалось у Марата в перегоревшей ярости. — Так и быть, слушай и не вали на меня, если кусок в горло не полезет. Здешняя ЧК с чем в девятнадцатом году столкнулась? Сторож на кладбище трупами откармливал свиней!

— Х-хо?.. — выразил любопытство и удивление приятель.

— Скороспелых свиней сальной породы. Семи месяцев были уже по шесть пудов каждая… У выродка этого — лачуга, сарай в слободке. Расстрелянных откапывал… — Житоров поморщился и пересилил себя, чтобы не плюнуть на пол, — да что их откапывать? они только присыпаны землёй — каждую ночь новые добавляются. На ручную тележку клал, прикрывал хворостом, увозил, разделывал, кормил… Собрался резать свиней, как его взяли. Расстреляли вместе с женой!

Рассказчик выпил водки и утёрся рукавом:

— Не могу есть!

Вакер изобразил уважительное понимание. Сам он закусывал как ни в чём не бывало.

— Брали в сторожа другого — знал, за что предыдущий расстрелян. И тем же самым занялся! Пустили его в расход со всей семейкой: с бабой, с тёщей, с сыном — тот в комсомоле состоял, ублюдок!

А в двадцать первом оказался в сторожах ловкач — на свиней не отвлекался. Свежие трупы шли у него на пирожки и котлеты. Продавали жена и дочь-девчонка… — глаза Житорова округлились в ледяной недвижности. — Всех историй, эпизодов, деталей раскрывать не буду, уже хватит для твоих ушей… В наше время сторожа обшаривают трупы. Расстреливать за это не имеем права, но нашему аппарату противно, что это делается. Так дед Пахомыч — уж как за ним следили! — чист. По тому профилю, о чём мы говорим, это пока единственный случай в истории местных органов.

В голове журналиста всплывало услышанное о детоубийствах, о людоедстве в жуткий голод 1921 в Поволжье. Не забылся, разумеется, и недавний тридцать третий год, когда, по причине коллективизации, из-за голодухи так же прибегали к человечинке.

История сторожей заострила мысль на вопросе: впрямь ли старичишка — исключение из правил? а если да, то — почему? Судя по рассказу, расстрелянные поступают на кладбище не голыми. Пиджаки, конечно, с них сняты — но рубаху содрать, подштанники… Сбыл дюжину — вот и приварок.

— Он верующий? Не сектант?

Перед тем как ответить, Марат налил стаканы и поставил пустую бутылку на пол.

— Иногда перекрестится — что ты хочешь от старика? Но ни в церковь, ни в молельные дома ни старуха его, ни он не ходят. Причину его честности я знаю. Это — воспринятое в революцию талантливое партийное слово из талантливых уст!

Умело скрывая иронию, журналист сказал проникновенно:

— Ты знаешь — это действительно трогательно.

— Он общался с моим отцом! — внушительно произнёс Житоров, подтвердив догадку Юрия: «Вот откуда такая симпатия…»

— Думаешь, я не проверил, что он не врёт? При его годах он совершенно точно описал портрет моего отца: множество морщинок у рта, цвет глаз тёмно-карий, даже — что на подбородке нервно билась жилка! Передал, как отец обращался к нему: «Я прошу вас понять…» — произнеся фразу, Марат постарался отобразить убеждающую жаркую искренность. — Имелось в виду понять, что жизнь при социализме — это ни на что не похожая заря…

Вакер коснулся о старике: он и до революции служил сторожем?

— Да, но не на кладбище. А создался губком — пошёл в истопники и заодно в сторожа.

Официант доставил на подносе горку чебуреков, только что извлечённых из кипящего масла. Им весьма шло соседство с бутылкой жёлтой, как липовый мёд, старки.

Житоров сейчас говорил о приятном и потому не остался глух к соблазнительности чебуреков. Взяв один и предусмотрительно подув, он осторожно надкусил его, втянул ртом сок. Друг был польщён редкостным простодушием замечания:

— И гурман же ты, Юрка! Ну как тебя не уважать?

Застолье протекало своим порядком; отнимая руку от опустевшего стакана, Марат восклицал: — Уф-ф, отпускают нервы! — и: — Фх-хы, хорошо!

Он вдруг признался — видимо, поверив в это, — что и сам хотел позднее «угостить» друга Пахомычем, который, несомненно, обогатит роман.

— Но ты прыгу-у-ч! Уже сунулся, уже полез, и я…

— Приревновал! — договорил Юрий улыбчиво и кротко.

— Ладно, пусть так. А живёт он, я тебе скажу, улице Кржижановского, дом номер …

Отрада дышала в подробном рассказе о том, как он, Марат, расспрашивал Пахомыча о встрече с отцом. Человек погрузился, словно в целебную и возбуждающую воду источника, в своё незабываемое…

Прощание с отцом под алыми знамёнами на вокзале, оркестр исполняет «Интернационал». Отец в солдатской шинели, в белой папахе молодцевато вскакивает в вагон…

А семь или восемь дней спустя — «траурное», под теми же красными флагами собрание в бывшем епархиальном училище. Марата и мать, заплаканных, придавленных бедой, усадили в президиум. Новый вожак оренбургских коммунистов, напрягая лёгкие до отказа, будто командуя на плацу, провозглашал с пафосом: «В этот скорбный и торжественный час мы клянёмся революционной памяти товарища Житора…»

Когда, наконец, все речи и клятвы отзвучали, мать, промокая глаза платочком, стала напоминать руководителям: надо привезти тело комиссара для погребения… Её заверяли: «Это вне сомнений!», «Священный ритуал Революции…», «Красных героев ждёт вечная память!»

Каратели воротились из Изобильной с предлинным обозом: зерно, яйца, сало, разнообразное имущество. Мать услышала: «Их там, порубленных, всех зарыли в одной яме. Нынче не зима, покойник уже не терпит… Как же мы, на боевом задании, будем копаться-искать?»