Игорь Гергенрёдер - Донесённое от обиженных

• Название: Донесённое от обиженных
• Автор: Игорь Гергенрёдер
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2003
• ISBN: 1437-045-X

Немало россиян, по данным опросов, желало бы возвращения монархии. О ней охотно и подробно пишут — обходя, впрочем, одно обстоятельство. С 1762 Россией правила германская династия фон Гольштейн-Готторпов, присвоив фамилию вымерших Романовых. Государи-голштинцы явили такую благосклонность к немцам, которая не оставляет сомнений в том, кто были желанные, любимые дети монархии. Почему Ермолов и ответил АлександруI, спросившему, какой он хотел бы награды: «Произведите меня в немцы!» В 1914, в начале Первой мировой войны, из шестнадцати командующих русскими армиями семеро имели немецкие фамилии и один — голландскую. Четверть русского офицерства составляли одни только остзейские (прибалтийские) немцы.

Затрагивая эту тему, автор[1] обращается ко времени Гражданской войны, считая, что её пролог — крах монархии — имел национально-освободительную подоплёку.

---

С братского захоронения привезли мешочек земли, в Оренбурге выбрали место, высыпали её там и объявили: это считается могилой павших героев, и тут будет возвышаться памятник!

Марата с матерью из их квартиры переместили в дом поплоше, заселённый низовым составом, дали две смежных комнатки; кухня предназначалась на полдюжины семей. Никто уже не обслуживал вдову и её сына, она сама ходила в распределитель за пайком.

— А то и в очереди стояла… — проговорил Житоров зловеще, и неизбывная обида отразилась в игре лицевой мускулатуры; лоб и щёки стали серыми.

Страдания, правда, не затянулись. Дед по матери устроил переезд в Москву, их поселили в гостинице «Метрополь», где тогда проживали многие из руководства. Мимоходом к фамилии приросло окончание «ов».

— И всё встало на свои места! — сказал Юрий весело, будто ничего так не желая, как отвлечь друга от тягостного момента. Про себя договорил не без зависти: «Опять окружили заботой…»

29

Заботой хорунжего было «показаться» командиру повстанцев Красноярцеву так, чтобы тот почувствовал, несмотря на возраст Прокла Петровича, его полезность и дал бы приемлемую должность. Антона Калинчина послала судьба: он представил его офицерам, которые замолвят за старика золотое словцо. В столовой офицерского собрания к нему так и пристали с расспросами о западне, устроенной Житору.

К столу Байбарина подходили новые и новые слушатели. Он поведал: казаки прознали, что отряд разделится и артиллерия направится к Изобильной по зимнику. Конный разъезд под началом Никодима Лукахина прорубил на её пути лёд на Илеке, чтобы красные не успели занять холм над станицей до подхода их основных сил по летней дороге.

Как и ожидалось, основная часть отряда вошла в станицу первой и — прямиком к площади, к ограде, за которой затаились стрелки и скрывалась старенькая, но вполне зубастая пушка…

— Итог… — Прокл Петрович говорил тоном как бы извинения за то, что рассказ может показаться хвастливым. — Начисто аннулирована боевая единица: свыше семисот штыков и сабель, при четырёх пушках и двенадцати пулемётах.

Ему зааплодировали. Ротмистр-улан, длинный и тощий, как Дон Кихот, но с круглощёким лицом эпикурейца, в продолжение рассказа с деловым самозабвением крякал и взмыкивал и за этим опустошил тарелку жирной ухи. Во внезапном напряжении подняв указательный палец, словно трудно добираясь до некой догадки, он просиял и выговорил изумлённо:

— Спиртику хряпнуть в честь хорунжего?

Отозвались слаженно и сердечно:

— Беспременно!

— Браво, ротмистр! Вот умница!

— Да не даст спирту буфетчик…

Захлопотали, побежали к буфетчику. Спирту, в самом деле, не достали, но принесли первача. Поначалу поднимали стаканы «за воителя», «за геройские седины», «за станичников — сокрушителей красной орды!» Затем стали брать размашистее:

— За возрождение великой России!

— За державу с государем!

— За российские честь и престол!

Кровь в хорунжем кипела жизнерадостно и бесшабашно. Его приняли по достоинству, и сердце перегревал тот пламень, что, бывало, так и перекидывался в души слушателей.

Прокл Петрович начал на возвышенно-ликующей ноте, не совсем учитывая её противоречие с тем, что говорил:

— Господа, не будем забывать — народ пойдёт только за новыми политическими призывами! Слова «государь», «царь», «престол» лишь оттолкнут миллионы простых людей. И ни в коем случае нельзя их осуждать за это. Николай Второй совершил беспримерное в русской истории предательство!

Не отвлекаясь на возникшую заминку, оратор взывал к разуму слушателей: законы России не предусматривали отречение правящего императора, и потому он, отрёкшись, тем самым соделал самое тяжкое преступление против государственного строя. В разгар труднейшей, жертвенной войны царь выступил первым и главным — впереди всех революционеров — разрушителем российской законности…

Затосковавший вокруг озноб встряхнулся гомоном. Первым Антон Калинчин, нервно дёрнув ноздрёй, прокричал страдальчески-ломко:

— Как можно так винить государя? Его вынудили отречься!

— Никакой нажим не может служить оправданием. Законы предоставляли царю полную власть самодержца, — стал доказывать Прокл Петрович. — Никакая угроза не оправдывает уход часового с поста. Присяга обязывает миллионы людей идти под пули. Тех, кто не выполнил долг, судят военно-полевым судом, объявляют трусами. Царь испражнился на головы людей, верных присяге, плюнул в святую память всех тех часовых, что погибли на посту. Сам он трусливо ретировался со своего поста…

Кругом поднималось закрутевшее озлобление.

— Чёрт-те что — такую гадость говорить! А ещё сединами убелён.

— Самогоночка в голову ударила.

— Что у пьяного на языке — то у трезвого, известное дело…

Тесное окружение героя дня поредело. За столом остались Антон Калинчин, два казачьих офицера и улан. Тот спокойно предложил выпить ещё, махом опорожнил стакан, закинув назад голову, и, замедленно устанавливая взгляд в хорунжего, поделился:

— Ненавижу социалистов — и левых, и правых, и каких угодно — но о царе вы правы. Припекло, и он бросил пост: рассчитывал — его ждёт райская частная жизнь. Никак не полагал, что его тут же — под арест…

Есаул, продолговатым лицом напоминавший щуку, приподнял тонкую губу над выступающими вперёд зубами:

— От вас я не ожидал!

Ротмистр раздражённо вскинулся:

— Я от германцев две пули принял, повалялся в госпиталях! И это обращено в пустой «пшик»! Кто был на войне не дурнем — увидели, чего царь стоит. Не умеешь управлять — назначь главу министров, дай ему особые полномочия, всю полноту власти! Поставь на этот пост твёрдого генерала, сам отступи на второй план. Престола же не покидай — не рушь устой устоев!

Со мной в госпитале, — продолжил, не успокаиваясь, улан, — поручик лежал один, из приват-доцентов, учёный по японской истории. Он рассказывал — у японцев как бывало? Во время боя князь сидит на холме позади своих войск, и каждый, кто оглянется, видит — князь на своём месте! Командиры командуют, а князь сидит спокойно, недвижно и этим замечательно здорово действует на войска.

Так и наш народ привык, что в беломраморном дворце в Питере сидит царь-батюшка, Божий помазанник, всеобщий властелин — и на этом стояла и стоит русская земля! Исстари это велось и иначе не бывало!

Офицер заключил в сердцах:

— А тут вдруг сам царь и пренебрёг! По святому народному — копытом-с!

— Вы что же, господа, — прапорщик Калинчин несказанно волновался, — забыли, что на государя ополчилось всё окружение?

— Ну и пусть бы свергли! — резнул ротмистр. — Это не сломало бы народных представлений о мироздании. Русские люди бы поднялись: вернуть престол царю! бей изменников!

— Потому и не решились бы свергать, — сказал до сих пор молчавший сотник и по-мужицки поплямкал ртом, затягиваясь самокруткой. — А чтоб прикончить бузу в Питере, — проговорил с недоброй весёлинкой, — тамошних сил бы хватило. Но им нужен был ясный, прямой приказ императора — действовать по военному времени! как в девятьсот пятом было, когда семёновцы поработали. Полковник Риман имел приказ: «Пленных не брать, пощады не давать!»[15]

Есаул воскликнул с острым мучением в тоне:

— Почему государь не предложил престол Николаю Николаевичу? Тот унял бы и думу, этих трепачей-адвокатишек, и разнузданную шваль в солдатских совдепах!

Прокл Петрович, предупредив, что не хотел бы обидеть лиц немецкого происхождения, коли они есть среди его собеседников, сказал:

— Ни отрёкшийся царь, ни Николай Николаевич, ни Михаил Александрович, — имена он выговорил с лёгким презрением, — не годятся по той причине, что они — люди с чужими паспортами!

Ротмистр, занявшийся жареной уткой, крякнул — то ли от наслаждения жарким, то ли от услышанного. Есаул и Антон Калинчин вперили в Байбарина пытливые взгляды, какими буравят человека, заподозрив, что он не тот, за кого себя выдал. Сотник, сидя в табачном дыму, как в коконе, ухмыльнулся хитрецкой мужицкой ухмылкой и почти прикрыл щёлочки глаз.

Прокл Петрович, не замечая, что пальцами отбивает по столу такт, начал в тревожном вдохновении:

— Народ пребывал и пребывает в убеждении, будто его царями были Романовы, тогда как это — Гольштейн-Готторпы!

Он разъяснил, что государь одного из германских государств — герцогства Гольштейн — был преподнесён русскому народу под фамилией Романов. К обманутым отнеслись более чем пренебрежительно: их царь Пётр Фёдорович у себя на родине по-прежнему оставался Карлом Петером Ульрихом фон Гольштейн-Готторпом.

Что подмена династии может открыться, беспокоило самодержцев Голштинского Дома. Почему они и оберегали столь ревниво своё неограниченное самовластие, ненавидя всякую возможность свободного народного волеизъявления.