Олег Игнатьев - Магия крови

• Название: Магия крови
• Автор: Олег Игнатьев
• Издательство: «ЭКСМО»
• Жанр: Детектив
• Год: 1996
• ISBN: 5-85585-489-2

В небольшом приморском городке происходит серия квартирных краж. Расследование инспектора Климова выводит на преступную группу рецидивистов. Начав следить за участниками банды, инспектор застает их на месте преступления. Однако одна из участниц банды подвергает его гипнозу, и Климов оказывается в психиатрической больнице…

---

Климов понимающе кивнул. В местах, где ощущается нехватка рук, обзавестись паспортом несложно.

— А как вы сделали, что он от матери отрекся?

Шевкопляс цинично хохотнула.

— Дурной глаз.

— Гипноз помог?

— И магия.

Ну да, глянув на ее беспутное лицо, с ожесточением подумал Климов, превратила парня в слякоть, а теперь хохочет.

Допрос подходил к концу, когда приехал Гульнов. Он кивнул Шрамко и шепотом сообщил Климову, что Легостаева в соседней комнате. Шрамко поднялся и велел всем закругляться: и так все ясно. Пусть дальше занимается прокуратура. Уголовный розыск свое дело сделал.

Последним конвойные уводили Червонца. Перед тем, как отправиться в камеру, он повернулся к Климову.

— А что ж вы про сервиз-то? Забыли?

Климов усмехнулся. Кто о чем, а курица о просе.

— Ты скажи, куда мою одежду дел?

— Пропил. И в трынку проиграл.

Боясь, что ему не поверят, Червонец забожился.

— Гадом буду, проиграл.

— Кому?

— Витяхе Пустовойту.

— Разберемся.

— А сервиз…

— Ну-ну.

— Сервиз она, паскуда, Гоше-мяснику толкнула, а обещала мне.

— Не поделилась, значит?

— Говорю же: падла! С кусошником связалась.

— Ай-я-яй! — покачал головой Шрамко и, подойдя к окну, открыл фрамугу. В кабинете было душно и дымно от сигарет. — Обидела дружка.

Червонец замолчал и сделал вид, что глубоко задумался над вероломством женщин. Климов вывел его из задумчивости.

— Квартиру Озадовского взял ты?

— Моя работа.

— Вместе с Пустовойтом.

— Я не говорил.

— Считай, сказал.

Уходя, Червонец сплюнул на порог и заблажил:

— А у нее такие маленькие груди…

Когда его голос затих в коридоре, ввели бармена. С первых же его ответных фраз стало ясно, что в нем заговорило чувство оскорбленного достоинства, такое естественное и понятное, когда человека вытаскивают из постели, целый день держат в камере и сопровождают к следователю под конвоем. Чувство вполне понятное в общежитейских условиях и малость несуразное в тех стенах, в которых они находились. Елену Константиновну пока не приглашали. Истинные чувства всегда просты и доходчивы, но как их выразить, никто не знает. Поэтому люди или чересчур сдержанны, или до смешного переигрывают, не говоря уж о том, что Легостаева женщина эмоциональная.

Бармен скромненько сидел на стуле, и во всем его поведении, отличавшемся безукоризненными манерами, чувствовалось, что свойственная ему нерешительность и постоянное ожидание подвоха, какой-нибудь каверзы заставляли подолгу обдумывать ответы. Казалось, он панически боится, что сказанное тотчас обернется против него. Вот уж о ком не скажешь — весельчак, кутила, донжуан. Нищая аристократия. Боязнь просчитаться, по мнению Климова, должна была занимать последнее место в сознании такой натуры, как сын Елены Константиновны, который выглядел сейчас как бедный отпрыск некогда известного аристократического рода, славного своим умением воспитывать детей и тратить деньги на благотворительные цели. Перед Климовым сидел милый, мягкий человек с печальными глазами. Зная, что он таит в своей душе, сверхосторожно отвечая на вопросы, Климов посочувствовал ему и сам рассказал о том, о чем хотел его сначала расспросить.

— Вот так, Игорь Валентинович, — закончил он свое повествование и встал, чтобы размяться. — Сами вы ни в чем не виноваты. Шевкопляс использовала ваше состояние после контузии, кратковременную потерю памяти, и вынудила вас в конце концов отречься от своей матери.

Бармен молчал. Видимо, это вошло у него в привычку: слушать и не отвечать, но замкнуто-отрешенное лицо его стало сереть. Похоже, он опять пытался уйти от своих мыслей и воспоминаний. Создавалось впечатление, что Валентина Шевкопляс, эта хладнокровно-циничная женщина, навсегда сумела отгородить его от настоящей жизни, запугала, приучила к мысли, что ему не вырваться из круга их совместного существования. И он отдался этому иезуитскому внушению всей своей сутью, как спасению.

— Вам нечего бояться, — загасил сигарету Шрамко и вслед за Климовым стал выходить из-за стола. — Признайте то, что вы сейчас услышали, и мы вас отпускаем.

Бармен удивленно глянул на него, и этот его взгляд заставил Шрамко улыбнуться.

— Вы нам не верите?

— Хотел бы, — уклончиво ответил тот и вновь примолк, как бы устало вслушиваясь в то, что гложет, мучает и изнуряет его совесть. Потом он вяло махнул рукой, мол, что об этом, жизнь прошла, и торопливо стал раскаиваться в том, что совершил ошибку, непростительную глупость, когда отрекся от матери.

Надо думать, он наслышался расхожих кривотолков о предвзятости работников милиции и теперь полагал, что внешнее проявление угрызений совести — лучшая защита от несправедливости. Глядя на его искаженное мукой лицо, Климов сочувственно подумал, что иметь в душе столько печали слишком рано для его возраста: двадцать семь лет не сто, но те, кто воевал в Афганистане, по-своему смотрят на мир.

Как бы там ни было, но чувства прежней раздвоенности по отношению к этому парню он больше не испытывал. После показаний Шевкопляс и ее матери сомневаться в его невиновности не было причин.

Шрамко прошелся по кабинету, остановился у двери, взялся за ручку.

— Значит, так, — он посмотрел на Климова. — Даю три дня отгула. Проводи очную ставку — и домой. С тебя достаточно.

Он вышел, и через несколько секунд Андрей ввел Легостаеву. В ее глазах были надежда и усталость. Какая-то женская жертвенность, что ли… желание взять вину сына на себя.

— Здравствуйте, Елена Константиновна, — пошел ей навстречу Климов и пожал протянутую руку. — Вот, хочу обрадовать.

Она потянулась к нему, и в ее молитвенно-расширенных глазах вспыхнул страх: неужто вновь уйдет одна? Но, как только он взял ее за локоть, пропуская в кабинет, бармен встал. Встал и застыл с той нервной отчужденностью, какая характерна для натур совестливых, но робких.

— Мама, — треснувшим, повинно-глуховатым голосом позвал он Легостаеву, и та невольно сжала руку Климова. Надо думать, сердце ее от радости подпрыгнуло, потому что она странно дернулась одним плечом, потом метнулась к сыну.

— Игоречек!

Чтобы не смущать их, Климов отошел к окну. Город жил своей вечерней жизнью, и огни его реклам и проносящихся машин увиделись в этот момент иными, чем обычно. Словно все они наполнились каким-то тайным смыслом. Ветер сумрачно раскачивал деревья, капли редкого дождя постукивали по стеклу, холодный свежий воздух обдувал лицо… и ни о чем на свете не хотелось думать.

— Вот видите, Юрий Васильевич, — услышал он счастливый голос Легостаевой, — не зря я обратилась к вам.

Он повернулся.

Легостаева держала сына под руку и смотрела на Климова с благодарным восхищением. Ее наполненные слезами глаза играли радужными блестками.

— Ведь вы единственный, кто мне помог. Дай Бог вам счастья! Вам и вашим детям…

Она порывисто кинулась к нему, он легонько придержал ее за плечи. Шутка сказать, но она явно вознамерилась поцеловать ему руку. Вот уж это ни к чему!

Засмущавшись, Легостаева ткнулась губами в климовскую шею и улыбнулась Андрею.

— И вам, молодой человек, огромное спасибо.

Не выдержав, она заплакала.

— Простите.

Провожая мать и сына до дверей, Климов порадовался тому, с какой всепрощающей нежностью и восхищением они смотрят друг на друга. Что ни говори, а это здорово, когда в глазах у людей счастье.

Раскрытое дело обострило его способность воспринимать жизненные явления во всей их глубине. Как ни крути, а ему теперь трудно будет отделаться от мыслей и раздумий о той зачастую беспросветной околесицы в умах, которая незримо управляет обществом. Нравственные правила сплошь и рядом дробились, искажались и подтачивали человеческую мораль, а привычные взгляды на поступки и слова не соответствовали новым требованиям жизни. Как русла старых рек заливаются и зарастают камышом, так и любовь, извечная любовь сына к отцу, к родителям, а женщины к семье, к ребенку, распадалась на множество мельчайших, пересыхающих от скудости питающих их чувств, ничтожных ручейков.