Виктор Колупаев - Сократ сибирских Афин

• Название: Сократ сибирских Афин
• Автор: Виктор Колупаев
• Жанр: Социально-психологическая фантастика

---

— Бред! Ну, чистый бред! — вскричал Межеумович. — Пространство пусто и бесконечно!

— Бытие ограничено и замкнуто в себе, — сказал я. — Припомни стационарную модель Вселенной древнего Эйнштейна, которая тоже обладала конечным объемом!

И действительно, подумал я, что-то общее у Эйнштейна с Парменидом было. Хотя, конечно, у Парменида все было поэтичнее и доказательнее.

— Эйнштейн нам не указ! — напомнил Межеумович. — А указ нам — идеи Отца и Основателя, а также всех до единого его Продолжателей!

Тут он плюнул в сердцах на мои мысли и исчез. Я не огорчился. Ведь я и не звал его сюда.

Впрочем, я ведь и никого не звал, а они являлись… Эйнштейн вот сидел на поломанном стуле и смотрел на меня с явной укоризной. Но молчал. Видать, сказать-то ему было нечего. Да и что он мог противопоставить железной логике Парменида? Эта логика была неотразима. Ведь абсолютно бесспорным являлся тезис о том, что Бытие не может возникать из небытия, или исчезать, превращаясь в небытие. А отсюда следовал вывод, что Бытие не может меняться, становясь иным.

Но как согласовать неизменность Бытия с видимой изменчивостью окружающего нас мира, не превращая его в иллюзию? Только это маленькое затруднение и оставалось разрешить мне: противоречие между доводами разума и данными чувственного опыта.

С логической точки зрения разрешение проблемы возможно двумя способами: либо путем признания реального существования мира множественных и изменчивых вещей и явлений, а значит, и подчеркивания, признания этого непосредственно данного бытия, либо путем признания реального мира в качестве единого неизменного Бытия таким, как он устанавливается согласно законам логического мышления.

Я вспомнил Каллипигу и решил пока от чувственного опыта не отрекаться.

И тут я понял Межеумовича! Первый путь — это путь материализма, второй — идеализма! Так вот за что бился диалектический и исторический материалист.

Парменид же, все, что связано с ощущениями, с восприятием изменчивого чувственного мира, относит к мнению, а инструментом получения истинного знания считает лишь интеллект.

Бытие — это и мысль, и слово, и судьба, и истина, и творец мира. Поскольку оно вечно и неизменно, Бытие оказывается за пределами наших ощущений и мнений.

Я понял, что учение Парменида о Бытии, конечно же, вызовет агрессивное недоумение и Межеумовича, если только он с ним столкнется. И действительно, можно ли найти, по мнению материалистического диалектика, что-нибудь более странное и дикое, чем это воззрение, по которому все, что мы видим, воспринимаем, познаем, есть лишь иллюзия и заблуждение, а истинно существующим признается единое, неизменное, неподвижное и не имеющее частей. Бытие, помимо которого ничего нет, но которое в то же время мыслится в форме шара или сферы, всюду равноотстоящей от центра? Есть ли что-нибудь в большей степени противоречащее здравому смыслу, всему тому, что кажется самоочевидным, что дано нам в нашем опыте и сознании?

Уже давно замолкли посторонние голоса. Лишь один голос, то ли мой собственный, то ли божественный, звучал во мне. Все наполнялось призрачным сиянием, в котором исчезал и я сам и мой захламленный сарай мыслей.

Есть два пути познания. Нельзя сказать про небытие, что его есть хоть немного, а между тем все заблуждения смертных состоят в том, что они думают о несуществующем, как о чем-то таком, что есть. На самом деле, того, чего нет, не может быть никаким образом ни в слове, ни в знании человека. Мысль не может относиться к тому, чего нет. Мысль о чем-либо есть уже бытие сущее. Но двоедушные смертные беспомощно блуждают в сфере ложной чувственной видимости. Они смешивают то, что есть, с тем, чего нет, считают Бытие и небытие тождественным или полагают небытие рядом с бытием, когда его вовсе нет.

Сущее равно самому себе.

Но я должен отвлечь свою мысль от пути заблуждения, отказаться от обманчивых свидетельств чувств, направив свой ум на свидетельство самой истины.

Истинно-сущее вечно, ни из чего не происходит и ни во что не уничтожается, оно однородно, неподвижно, неизменно, совершенно. Нет и не будет времени, когда бы его не было. Как нет пустоты в пространстве, так и во времени нет пустых промежутков, нет небытия. Откуда и как могло произойти сущее? Из небытия? Но “небытие” немыслимо, невыразимо вовсе, его нет никогда. Из бытия оно тоже не может произойти, ибо истинно-сущее равно самому себе. Нельзя сказать, что есть другое, отличное сущее: раз оно отлично, оно не есть “самоё” сущее бытие. В нем предполагается доля небытия, которая отличает его от истинно-сущего. Все различия мнимы, потому что они сводятся к небытию, а потому сущее едино. Поэтому сказать, что бытие было или будет, значит признать его неистинность.

Сущее нераздельно. Оно — сама вечность.

Все сущее — нераздельно вместе.

Сама мысль о сущем, свободная от чувственных впечатлений, равна чистому Бытию, кроме которого ничего нет. Небытие не может быть ни в слове, ни в мысли. Мысль не может относиться к небытию. Она относится только к Бытию, совпадает с ним всецело и тождественна с ним.

Полнота Бытия была единством моей мысли и всего мною мыслимого

Я существовал во всем, и все существовало во мне. Свет окружал меня, и я сам был светом.

Но тут я снова вспомнил Каллипигу.

Глава четвертая

В забегаловке стало посвободнее. Оно и понятно. Кажется, опять в Сибирских Афинах объявили сухой закон. И теперь спиртные напитки разносились в чайниках, а разливались в кружки со спитым чаем. Это для конспирации, конечно. Официантка была занята этой самой конспиративной работой и, похоже, мало интересовалась философическими спорами, а может, все уже для себя уяснила.

С криком: “Построили уже почти социализм, да решили Перестройку начать, мать вашу так и перетак!” в забегаловку ворвался решительный и неуемный диалектический материалист, сходу опрокинул в горло стакан “чаю” и начал вдалбливать в тупые головы Сократа и Парменида прописные истины. На Каллипигу он посматривал лишь в мгновения умственной усталости, как бы черпая из нее свою уверенность. На меня, ясное дело, внимания вообще не обращал.

— Все “западные” сибирские эллинские философы — сплошные реакционеры, а все “восточные” — передовые деятели науки.

Тут, как мне показалось, Межеумович потерял свою научную объективность, так как и Фалеса, и Анаксимандра, и Анаксимена, да и Гераклита, в конце концов, он ведь тоже причислял на симпосии у Каллипиги к идеалистам. А идеализм в его материалистических устах звучал самым страшным ругательством.

— Его, Парменидово, учение, — продолжил диалектик, — имеет чисто отрицательный характер. Опровергая огулом всю науку, он расчищает поле для косной традиции и привычной для идеализма догмы. Вот ведь до чего он додумался: объявил “мнение”, основанное на чувственных данных, ложным, а чувственно воспринимаемый мир многообразия вещей — иллюзорным и нереальным.

Я взглянул на Каллипигу и у меня в голове тут же возник неустранимый вопрос: для чего и с какой целью Парменид рекомендует прислушаться к “мнению смертных”? Неужели для того, чтобы объявить его скверным сном и домыслом? Каллипига коснулась моей руки, и я тут же понял, что такое отношение Парменида к очевидным фактам похоже на сумасшествие.

На меня вдруг снизошло истинное знание, и я понял, что старик, пожалуй что, все еще любит несравненную Каллипигу, а идеалистический бред несет с одной единственной целью, чтобы я уверился, что она, Каллипига, — тоже иллюзия и выбросил ее из своего сердца.

— Просто-напросто, Парменид открыл, что у человека есть разум, — сказал Сократ, позевывая.

А для чего он это сказал, я не понял, потому что как раз в это время сосредоточенная официантка разливала из холодного металлического чайника холодный же “чай” по нашим кружкам. Я хлебнул и ожегся.

— Поистине, Парменид освободил мышление от обмана воображения, — подхватила Каллипига. — Ведь и в самом деле, ни фисиологи, ни даже сам Гераклит, который вплотную подошел к открытию разума, провозгласил этот разум и назвал его “логосом”, не дошли до чистого разума, до логоса-разума как такового.

— Ну, — мрачно согласился Парменид, гоняя по столу кружку и выплескивая из нее контрабандный напиток.

— Помню, — продолжила Каллипига, — еще когда Иммануил Кант, сидя у меня на коленях, сочинял свое нашумевшую брошюру “Критика чистого разума”…