Ник Кейв - И узре ослица Ангела Божия

• Название: И узре ослица Ангела Божия
• Автор: Ник Кейв
• Жанр: Современная проза

---

Диковинные насекомые пищали, выписывая в воздухе сложные траектории, подчиняясь дикому ритму, словно кто–то тянул их за невидимые струны то в одну, то в другую сторону. Они пролетали сквозь призрак, но никогда не садились на землю. Злобные пчелы, эти мрачные твари, были знаком того, что сам Дьявол был где–то неподалеку. Сам Дьявол был где–то неподалеку. Сам Дьявол был гдето неподалеку.

Она простерла руки и попросила меня приблизиться.

Я слышал, как шелестят сухожилия у нее под кожей. Я почувствовал, как слезы струятся по моим щекам и подбородку. Я попробовал их на вкус. Я не мог точно сказать, из чьих глаз они пролились. Ее грудь содрогалась в такт порывистому биению безумного сердца. & пальцы нащупали пульсирующую вену. Она опустила меня на переплетение обнаженных корней, отыскав там ровное место. Она провела губами по моей бугристой, как булыжная мостовая, спине, прошептала слова утешения моим измученным рукам, испуская легкие беглые вздохи. Она приложила глянцевитые кончики своих пальцев к немому хрящу моего горла, и я, воодушевленный легкой дрожью, начавшейся в нем, сделал попытку заговорить.

Мне даже почудилось, что одно слово все–таки сорвалось с моих губ, но я не расслышал его за всем этим бормотанием в моем мозгу и так никогда и не узнаю, что это было за слово. Но как только это слово прозвучало, чары развеялись, и призрак начал таять на глазах. Тело Кози Мо стало неотличимо от его тенистого окружения, и, несмотря на всю крепость моего объятия, она ухитрилась выскользнуть из него и отправиться восвояси — в те области, куда ныне направляюсь и я.

Я сразу же ощутил, как сильно я замерз, насколько грязен и как плохо себя чувствую. Но я даже и не пытался подняться с переплетения перекрученных и узловатых корней или хотя бы собрать одежду, которую я… которую она сорвала с меня в припадке безумия и которая теперь мирно лежала, разбросанная по земле вокруг. Я вытянул шею, оглянулся в поисках серпа. Оказалось, что он у меня в левой руке; моя правая — моя убийственная длань — была заляпана восковыми каплями извергнутого семени, и я обтер ее о кустик какой–то травы. Теперь я мог держать серп сразу обеими руками. Я вгляделся в зеленеющую гущу гирлянд лозы и вьюнка: растительный балдахин беспрестанно колыхался и дышал как живой. Я почувствовал себя так же, как чувствовал себя тогда, когда был еще совсем мальчишкой и прятался под простынями голый, сгорая от стыда, зажигая спички и… я сжал серп так крепко, что костяшки пальцев побелели. Воздух мгновенно наполнился какими–то тошнотворными испарениями. Я начал непроизвольно дрожать и дергаться. Чтото чужеродное отравляло меня изнутри — пропитывало дурными соками, серными парами, желчью и едкими кислотами. Изо рта у меня разило. Стволы упавших вековых деревьев угрожающе потрескивали и постанывали. Коварные лианы шипели и шевелились. Я ощущал покалывание в онемевших руках, ладони вспотели так сильно, что пот стекал на запястья и капал на живот. Я посмотрел вниз и увидел целую лужицу из моего кроваво–красного и дымящегося пота.

Желудок сократился от внезапного отвращения, и меня стошнило. Я открывал рот, как рыба, вытащенная из воды, но красный пот все струился и струился изо всех пор моего тела. Я провел последнюю ночь — самую последнюю ночь, — оглядывая долину со смотровой вышки, наблюдая, как тьма наползает на город и постепенно, по мере того, как в домах гаснут огни, поглощает его.

Я был в странном настроении, или, вернее, в настроениях, потому что сердце мое начало вдруг метаться из стороны в сторону, точно зверь в клетке.

Вскарабкавшись по ступенькам на вышку, я почувствовал себя изможденным, и у меня закружилась голова. Еще бы: ведь я протащил через всю пустошь шесть самых больших капканов, затем установил их на две автомобильные покрышки и волок так до самой трясины. Там мне явился дух моего отца. Он мелькал между деревьями, держась от меня на расстоянии, словно боялся меня. Он кричал какие–то слова, но я едва мог расслышать их из–за того, что он не хотел приближаться. Но я все же догадался, что он кричал мне «Избранник небес!

Избранник небес!» Сперва я пытался не обращать внимания на отца; я расставил капканы и собрался уже покинуть это место, принадлежащее Богу и призракам. Но затем все же решил вернуться назад и разобраться с отцом и даже сделал несколько шагов в его сторону, чтобы подойти поближе, но тут мне вдруг стало ясно, какие именно слова выкрикивал старик, и я передумал. Вместо этого я кинулся наутек, бросив плот из автомобильных покрышек, добежал до пустоши и помчался по ней, пытаясь избавиться от его слов, которые все еще пылали у меня в ушах.

«Изгнанник и бес! Изгнанник и бес! — каждый слог был пропитан ядом и гремел раскатами эха в моей голове, прожигая мои кишки, пока я взбирался на смотровую вышку.

«Из–гнан–ник–и–бес/Из–гнан–ник–и–бес!» Я запустил руку в карман куртки в поисках носового платка, чтобы вытереть вспотевший лоб. Вместо платка я наткнулся на маленькую белую детскую перчатку и расстелил ее так, чтобы она накрыла рану на моей правой руке. Я изучал перчатку. Я поднес ее поближе к свету спиртовой лампы. Это была несомненно перчатка Бет, и мне показалось, что в мире не может быть вещи белее ее.

Я вспомнил приснившийся мне сон. Про перчатку. И про Бет. Я протиснул три испачканных пальца в перчатку и перед тем, как закрыть глаза, бросил беглый взгляд на гладкий, туго натянутый купол бездонной синевы и на бескровный, цвета мертвой плоти, шрам луны.

И сердце мое в очередной раз заметалось в клетке, на гребне теплой волны взлетело ввысь и упало на берег отвращения. Я открыл глаза и снова посмотрел на перчатку: вся белизна куда–то пропала. На перчатке выступили пятна, как и на всем, что я видел, на всем, к чему прикасались мои проклятущие руки. В самом центре появилось ярко–алое пятно, которое росло и становилось все ярче и ярче, пока мне не пришлось сложить ладонь чашечкой, чтобы кровь не пролилась на пол. Я перевязал руку носовым платком.

Перчатка. Кровь. Луна. Ни один из знаков не остался незамеченным.

Я вышвырнул замаранную перчатку за ограждение.

Я посмотрел вниз, на город, и холодная пика ненависти пришпилила мое сердце и прекратила его метания. Я стал думать обо всей той бесовщине, что принесла с собой Бет. Думать обо всей той бесовщине, что принесла с собой Бет. Думать обо всей той бесовщине, что принесла с собой Бет.

В этих мыслях я и провел всю ночь.

Там, внизу — в долине — настоящий ад: бушует и скачет хищное пламя, проносится с чудовищной скоростью по тростниковым полям. Ветер упорно дует с юго–запада. Ревущая стена пламени шипит и потрескивает, оскверняя небесную твердь причудливыми клубами недоброго черно–зеленого дыма.

Я представил, что долина — это озеро, наполненное темной, маслянистой кровью, а я, зажав серп в зубах, выныриваю из его пунцовых глубин и ныряю обратно, описав элегантную алую дугу сквозь эфир, пропитанный поднимающимся от крови паром.

Это было утром. Поздним утром. В день праздника. Пал начался.

Одна ворона — чужак. Две вороны — враг. Три вороны — мертвяк Четыре черных гадальщицы уселись рядком на равном расстоянии друг от друга на одинокой высохшей ветви висельного дерева. Четыре дрянных черных птички?

Двойная опасность/Двойная опасность// Мои звери в беспокойстве заметались в клетках.

День настал/Настал последний день!

Я простер руки в стороны, а затем поднял их вверх, и тут же мое тело пронзила мучительно приятная мышечная судорога. Тогда я позволил рукам безвольно упасть вниз и наклонил все свое тело вперед с таким облегчением, что у меня перехватило дыхание. Обычно судороги доставляют мне удовольствие, но после этой я почувствовал скорее изнеможение. Мне не хотелось жить, я был слаб, болен и очень грязен.

Вскоре я осознал, что предстоит совершить мне в этот день, и когда осознал, то уже не чувствовал себя просто истощенным, полумертвым, слабым, больным и грязным — я почувствовал себя еще и человеком, терзаемым сомнениями, сомнениями на предмет того, хватит ли мне отваги, чтобы взяться за столь чудовищное предприятие и довести его до конца. Я в том смысле, что, Христом клянусь, в тот миг я был не более способен убить Бет, чем поднять руку на мою собственную плоть и кровь, — разумеется, если Он не поделится со мной хотя бы малой толикой своей силы и решимости.

В таком состоянии я слез вниз с вышки — никогда раньше ступеньки не казались мне такими высокими и шаткими — и, прихрамывая, стал бродить по лачуге.

Разве я вам уже не говорил, что мои звери в беспокойстве метались в клетках? И разве я вам уже не говорил, как они замолкали, когда я приближался к ним, и о том, как собаки насмешливо подмигивали мне, оскалив клыки и растянув в ухмылке слюнявые брыли, и о том, как в этот миг я физически ощущал холодную издевку, висевшую в атмосфере этой не знавшей света солнца комнаты?