Павел Мельников-Печерский - Гроза

• Название: Гроза
• Автор: Павел Мельников-Печерский
• Жанр: Публицистика

Драма в пяти действиях А. Н. Островского ("Библиотека для чтения". 1860 г. № 1)

Драма А. Н. Островского «Гроза» в русской критике

Сб. статей / Сост., авт. вступ. статьи и комментариев Сухих И. Н. — Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1990.- 336 с.

Павел Иванович Мельников (псевдоним: Андрей Печерский, 1818–1883) — писатель, автор известных романов "В лесах" (1871–1874) и "На горах" (1875–1881), а также многих повестей, рассказов, очерков. Сотрудничал в журналах "Отечественные записки", «Москвитянин», "Русский вестник". Был крупнейшим исследователем (а первоначально — преследователем) русского старообрядчества, чем и объясняется специфический колорит его рецензии на "Грозу".

---

Борис. Я здесь ничего не знаю, ни порядков ваших, ни обычаев; а дело-то такое…

Кудряш. Полюбили, что ль кого?

Борис. Да, Кудряш.

Кудряш. Ну, что ж, это ничего. У нас насчет этого слободно. Девки гуляют себе, как хотят, отцу с матерью и дела нет. Только бабы взаперти сидят.

Притом же, хотя г. Островский, изображая семейство Кабановых, и не упомянул нигде, что это семейство раскольническое, но опытный глаз даже и на сцене Александрийского театра, где, кажется, ни режиссеру, ни артистам не пришло на мысль придать раскольнический колорит внешней обстановке драмы[30] с первого взгляда заметил, что Кабаниха придерживается правил Аввакума и его последователей.[31] А в раскольнической среде гульба девушек вовсе не считается грехом. Это, по извращенному их понятию, не грех, а только падение. И потому свобода девушек безгранична в этой среде, но горе замужней женщине, если она вспомнит пору девичью, вздумает погулять от мужа.

При существовании такого всеобщего обычая Варвара вовсе не представляется развратною девкой, она только пользуется своим правом, она отгуливает свою девичью волю. Кабанихе дела до нее нет, и она, верная поклонница всякого обычая, всякого предания, в чем бы оно ни состояло, лишь бы от старины довелось, спокойно отпускает дочь гулять, напоминая ей даже косвенно, чтобы она не теряла времени, пользуясь своей волей, покамест замуж не выдана. "Насидишься еще!" — говорит ей Кабаниха, уходя молиться богу. Катерина взята из другого города, где нет раскола и где не празднуется ни Ярило, ни Бисерих, а потому она непричастна была в девичестве русским вакханалиям… Но поставленная теперь в такую среду, где служение Яриле не считается безнравственным для девушки, она не имеет основания считать Варвару распутницей и доверяется ей, не имея притом никого другого, кому могла бы поверить свои задушевные мысли.

Перейдем теперь к Кабанихе, которая самыми яркими красками представлена г. Островским в сцене отъезда Тихона (во втором акте), в сцене самой мастерской во всей драме.

Здесь Кабаниха вполне в своей сфере, здесь она представляется верховной жрицей домостройного алтаря, воздвигнутого в "темном царстве" богу семейного деспотизма и старинного предания. В этой сцене ясно представлено, что вся нравственность темного царства заключается в одних формальностях, перешедших от прадедов, и в строгом, ни на йоту не нарушимом, исполнении их. Она приказывает сыну давать наставления Катерине, как ей жить без него, и когда он возражает, что "она, чай, и сама знает", Кабаниха, для которой всего важнее сохранение формальности бытового предания, строгое соблюдение обряда, сама начинает диктовать неумелому сыну формальные наставления и потом оставляет мужа с женой наедине во исполнение слов «Домостроя»: "достоит мужу жена своя наказывати (т. е. давать наставление) и пользовати страхом на едине, и понаказав и пожаловати, и примолвити; и любовию наказывати и рассуждати".[32][33] Но у оставшихся наедине супругов разыгрывается совсем другая сцена. Катерина в оцепенении. Соблазняемая Варварой на ночное свидание с любимым ее Борисом, на свидание, которое должно последовать через несколько часов, но еще не решившаяся поддаться влечению страсти, она поражена форменным приказанием свекрови, которое едва мог передать ей муж, "чтоб на молодых парней не заглядывалась". Сильная душевная борьба происходит в ней и разрешается громким воплем измученной страданием души: "Тиша, не уезжай! Ради бога, не уезжай! Голубчик, прошу я тебя!" В этих словах слышно глубокое раскаяние в греховном помысле, искренняя решимость сойти с ложного пути, на который она было вступила. Но Тихон равнодушен к сердечному голосу красавицы жены. Ему теперь не до нее; уже мерещится ему вольная воля да кутеж на целые две недели, уже предвкушает он блаженство вырваться из домашнего ада, хоть ненадолго освободиться из-под гнета материнского деспотизма, блаженство, для которого, по собственному его сознанию, "от какой хочешь красавицы жены убежишь". Ему даже страшной кажется мысль остаться дома, да притом же "маменька посылает".

"Ну, так бери меня с собой, — возражает ему Катерина, хватаясь, как утопающая за соломинку, за это последнее средство отвратить свидание с Борисом и совладать с своим не в меру распалившимся сердцем. "Да нельзя", — отвечает Тихон, освобождаясь из объятий прижавшейся к нему жены.

"Нельзя, так и не нужно!" — говорит Катерина, и в этих словах уже слышна решимость ее броситься в бездну, когда муж, который был бы обязан помочь ей, отталкивает ее от себя. Но страх греха, страх страшной неизбежной беды, которой, она сама знает, не избежать ей, если хоть один шаг сделает она на голос возникшей в ней страсти, этот страх заставляет Катерину броситься пред мужем на колени и слезно молить его, чтобы взял он с нее страшную клятву, чтоб не смела она без него, ни под каким видом, ни говорить ни с кем чужим, ни видеться, чтоб и думать не смела ни о ком, кроме мужа. Но Тихон так верит своей жене, так уважает ее, а с тем вместе до такой степени занят мыслью, что через несколько минут он не услышит более ворчаний любезной своей матушки и вырвется на все четыре стороны, — что отвергает клятву Катерины. Падение ее решено.

Тут снова начинается формальное жертвоприношение богу семейного деспотизма и старинного предания. Является на сцену верховная жрица, заставляет всех, по старосветскому обычаю, садиться, заставляет потом Тихона кланяться ей в ноги и прощаться с женой. Катерина нарушает чин жертвоприношения старине; она не по уставу, а по влечению сердца, бросается на шею мужа. Смутилась, взволновалась верховная жрица, видя такое поругание над древним священным обрядом. "Что ты на шею-то виснешь, бесстыдница, — кричит она Катерине, — не с любовником прощаешься! Он тебе муж, глава! Аль порядку не знаешь? В ноги кланяйся!"

Тихон уезжает. Кабаниха остается одна в комнате и сокрушается о том, что молодежь не знает старинных порядков, что "повсюду старина выводится… И что будет, как старики перемрут, как будет свет стоять, уж и не знаю!" Этот монолог верен до совершенства. Сокрушение о вымирающих старых порядках составляет удел всех Кабаних, не только в среде купеческой, но и выше. Есть другая среда, другой быт, другого рода старообрядцы, и они теперь, при виде умирающей бестолковщины старых годов, как Кабаниха, печально помавают благолепными сединами, украшающими их премудрые головы и тоскуют о том, как будет без них свет стоять, как будет жить отвергающая старинные авторитеты и старые, сгнившие, протухшие порядки молодежь, когда она останется одна, без руководящих стариков. Что делать, что делать? — говорят они. Кабаниха дает им прекрасный совет — умирать поскорее. "Уж хоть то хорошо, что не увижу ничего", — говорит Марфа Игнатьевна Кабанова. Совет, по нашему мнению, весьма благоразумный.

Но продолжаем разбор драмы. За сценой отъезда Тихона следует сцена с ключом от садовой калитки, через которую Катерина с Варварой уйдут ночью гулять с молодцами. Ключ Варвара украла у матери и отдала Катерине. Зачем она отдала его? Разве только для того, чтобы предоставить Катерине возможность разыграть мелодраматическую сцену, заключающую второе действие драмы. Ключ жжет ей руки, она хочет бросить его в Волгу (а что как бы и в самом деле бросила? — что бы стала делать Варвара?), а потом прячет в карман. Все это пахнет французским запахом, все это не из русской жизни. Если бы монолог Катерины был короче и притом без ключа, если бы от жалобы на свою горькую неволю она прямо перешла к решимости видеться с Борисом — сцена была бы несравненно естественнее и даже более удовлетворяла бы требованиям искусства.

Мы вполне согласны с г. Дараганом, поместившим в № 8-м "Русской газеты" разбор "Грозы",[34] что г. Островский не дал никакого нравственного объяснения любви Катерины к такому лицу, как Борис Григорьевич. "Всякая любовь, — говорит г. Дараган, — должна иметь нравственное оправдание, даже такая любовь, как Катерины, имеющая главным источником невыносимое положение в семье, и такая любовь должна иметь оправдание в предмете, на который она обращена". И действительно, Катерина видала Бориса в церкви, да один раз у себя дома, когда он приходил к Кабановым с дядей своим Диким, — вот и все знакомство. Правда, при затворничестве женщин и этого достаточно, чтобы распалить страсть в наглухо закупоренной женщине. Но не перемолвившись хоть одним словом с предметом своей страсти, никакая Катерина не пошла бы прямо на ночное свидание с мужчиной, не зная даже, любит ли он ее или нет. В том быту, который представляет г. Островский, немало средств для любовных объяснений — существуют записочки, «подсылы», речи через подруг, но сношения во всяком случае начинаются со стороны мужчины. А то, что это такое? Варвара, закрывшись платком, не узнанная Борисом, велит ему прийти ночью в овраг. Борис не знает кто, и для свидания с кем звали его в овраг и приходит. — Нет, это не русские нравы! Тут что-то Италией, да и то не современной, пахнет. Право, недостает только маски, гондолы, хрустального кинжала, ломающегося в ране, отравленных колец и т. п.