Василий Розанов - Последние листья

• Название: Последние листья
• Автор: Василий Розанов
• Издательство: Кристалл
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-306-00277-3

«Последние листья» (1916 — 1917) — впечатляющий свод эссе-дневниковых записей, составленный знаменитым отечественным писателем-философом Василием Васильевичем Розановым (1856 — 1919) и являющийся своего рода логическим продолжением двух ранее изданных «коробов» «Опавших листьев» (1913–1915). Книга рассчитана на самую широкую читательскую аудиторию.

---

«Хочу заглянуть за край».

«Хочу дойти до конца».

«Умру. Но я хочу знать, что будет после смерти».

«Нельзя знать? Тогда я постараюсь увидеть во сне, сочинить, отгадать, сказать об этом стихотворение».

Да. Вот стихи еще. Они тоже метафизичны. Стихи и дар сложить их — оттуда же, откуда метафизика.

Человек говорит. Казалось бы, довольно. «Скажи все, что нужно».

Вдруг он запел. Это — метафизика, метафизичность.

20. III.1916

Что вы ищете все вчерашнего дня. Вчерашний день прошел, и вы его не найдете никогда.

«Он умер! Он умер!» — восклицали в Египте и в Финикии. «Возлюбленный — умер!!»

И плакали. И тоже посыпали пеплом голову и раздирали одежды на себе.

«Да, — я скажу, — он умер, ваш Возлюбленный».

Будет ли он называться «вчерашний день» или — Озирис, или Христос.

И — католичество. И — Москва.

~ ~

Ах, и я жалею Возлюбленного. О, и для меня он — Возлюбленный. Не менее, чем для вас.

Но я знаю, что Он воистину умер.

~ ~

И обратим взоры в другую сторону. И будем ждать «Завтра»

* * *

20. III.1916

Есть люди, которые всю жизнь учатся, «лекции» и все, — и у них самое элементарное отношение к книге. Элементарное отношение к самомалейшему рассуждению, к стихотворению, к книге — которую и начали читать.

А 12 лет школы за спиною. И есть «ученье работы», и уже почти начинают сами читать лекции.

Какое-то врожденное непредрасположение к книге, неприуготовленность к книге.

Отсюда я заключаю, что «книга родилась в мир» совсем особо, что это — «новое чего-то рождение в мире» и далеко не все «способны к книге». Что есть люди, «врожденно к ней неспособные», — и такие сколько бы ни учились, ни читали, ни старались, к ним «книга» так же не идет, как к корове «горб верблюда».

Я присутствовал раз при разговоре о стихотворениях одной не кончившей курс гимназии, и еще одной лет 20-ти, с молодым ученым, который не только «любит стихи», но и сам пишет стихи, при этом недурные, формально недурные, — «с рифмами» и «остроумные».

И то, что недоучившейся гимназистке было с полуслова понятно, — именно понятны «тени» и «полуоттенки» слов, выражений, синонимов, омонимов, «украшений» — ученому осталось целый вечер непонятным. И он высокомерно спорил. Гимназистка же «взяла глаза в руки от удивления», — почти не веря и видя, что он ничего не понимает.

В спорах, в критике, в журналах — это сплошь и рядом. Редакторам журналов и издателям книг на ум не может прийти, что «ученый молодой человек» или «начинающий критик», приносящий им рукопись или «к изданию — книгу», на самом деле не имел никакого отношения к книге, родился до Элазевиров, до Альдов и Гуттенберга, и есть собственно современник Франциска Ассизского, — хотя занимается «естествознанием» и «по убеждениям — позитивист». И вот он написал свою новую статью «по грамматике Грота» и с методами Бэкона и Милля: не догадываясь, что он родился вообще до книгопечатания.

То, что я говорю — очень важно, очень практично. Не было бы и не возникло бы половины споров, если бы люди были все одинаково «после книгопечатания». Но тайна великая «литературы и науки» заключается в том, что %% 75–80 «пишущей и ученой братии» родились до Гуттенберга и в «породу книжности», в «геологическую породу книжности» — никак не вошли и самого ее «обоняния» не имеют; что они суть еще троглодиты, питающиеся «мясом и костями убитых ими животных», — хотя уже писатели, критики, иногда — философы (тогда — всегда позитивисты), читают лекции и составляют книги.

Я ненавижу книгу. Но я книжен. И передаю это мое таинственное наблюдение.

* * *

21. III.1916

«Было, было, было».

— Ну, что же. Было и прошло.

«Плачь, бренный человек»

— Поплакать и мне хочется. Но утешилось: «будет».

«Но ведь 6удет уже не то и не такое?»

— Да. Новенькое всегда жмет и шершаво около шеи. Но обносится.

«Господи! — неужели и ты за новое?»

— По правде-то сказать, я «новое» ненавижу. Но — fatum.

* * *

21. III.1916

Музыка тишины?

Лучшее на свете.

Слушайте, слушайте лес!

Слушайте, слушайте поле…

Слушайте землю.

Слушайте Небо.

Больше всего: слушайте свою душу.

(сижу в банке у Нелькена)

* * *

21. III.1916

Если бы не писал, то сошел с ума.

Какое же сомнение?

И писательство — для меня по крайней мере — есть разрешение безумия в вереницы слов.

Слова, слова, слова. Как устал. Где же конец мой.

* * *

21. III.1916

Идеалы социалистического строительства разбиваются не о критику подпольного человека («Записки из подполья» Дост.), а о следующее:

Все органическое — асимметрично.

Между тем все постройки непременно будут симметричны.

«Планировать нельзя иначе, чем по линейке». А из живого — ничего по линейке.

Как-то лет 20 назад я читал о поляризации света: и прочел, что кристаллы сахара (?), взятые из сахарного тростника — «отклоняют поляризационный свет вправо (положим), тогда как кристаллы, добытые фабричным путем — отклоняют влево».

Забыл. Давно очень. Но это что-то элементарно и учебно, так что можно справиться. Помню хорошо только, что дело идет о поляризации света, и надо искать в этом отделе.

Я б. поражен., «Лучи света» точно чувствуют органичность и отклоняют вправо или влево, смотря по тому, лежит ли перед ними одна и та же масса — взятая из растения или приготовленная на фабрике.

И как-то, — помню в изложении, — это сливалось с асимметричностью. Что-то вроде: «природа любит асимметричное».

Каково же было мое изумление. когда лет через 10 после этого чтения, начав знакомиться с Египтом и читая Бругша,[45] я наткнулся у него на замечание: «египтяне вообще избегали в постройках симметричного», их «художественный вкус избирал — acuммemричное».

Обратим внимание, что в фигуре человека ничто из «левого» и «правого», «верхнего» и «нижнего», «переднего» и «заднего» — не симметрично, не бывает — тожеством.

И вот: социалист — строит. Естественно — симметрично, в «гармонии». Но мировые силы, космогонические силы всегда и непременно это перекосят, растянут и испортят.

* * *

21. III.1916

— Если перед 12 дюйм. пушкой поставить Суворова и выстрелить…

— Какое же сомнение: Суворов не упадет.

(к «истории вооруженных сил в России»)

Все победы Суворова не принесли столько пользы России, сколько ей принесли вреда ссылки «на пример Суворова».

Мы перестали вооружаться, учиться, — но самое главное: вооружаться — все твердя и тараторя, что «пуля дура, штык молодец» и веря в «быстроту, глазомер и натиск».

В пору огнестрельного оружия мы («штык — молодец») в сущности вернулись к эпохе холодного оружия: колоть и рубить.

Мы потеряли военное искусство.

И вот: едва могли победить Турцию, побеждены Японией и очутились без снарядов перед Германией.

Что около этого в сущности «падения Державы» такие мелочи, как земская реформа, судебная реформа и хвастливая Госуд. Дума.

Я думаю — цари это знают. И думают: «Не то! не то!» — когда галочье стадо лезет, кричит, взывает и умоляет: «Еще реформу — хотя ма — лю — сень — кую…»

Цари наши видят дальше и лучше, чем общество. Но бессильны поправить дело, слишком запущенное

* * *

21. III.1916

Кто же придет на мои похороны?

Одни проститутки (м.б., даже «свои» не придут).

Но ведь они даже не знают, что «есть Розанов»?

Да. Но я о них заботился.

Ну и пусть. Я был недобродетельный, и пусть добродетельные обойдут мои похороны.

«Розанов не заслужил нашего участия». Ну и пусть «не заслужил».

* * *

22. III.1916

Зерно выпадает…

Самое зерно выпадает и уже выпало из литературы.

Правда, искренность, «нужно».

Нужно иметь немножко уха, чтобы слышать все это в глухих их строках, каких-то мятых, без звука, без музыки. Вот как мятая солома лежит на поле, пустая.

Пустая, пустая, пустая. Как ужасно.

О, как ужасно это опустение литературы. Бедные Карамзин и Дмитриев, и Жуковский: с такой надеждой начинавшие.

Теперь жива только библиография. «О прошлом» Верещагин («Библиофил») — вот он жив и исполнен еще мечты.

«В каком переплете издавали в XVIII в. Кожа. Maroquin (Сафьян (фр.))». А, это — дело.

И вот я люблю, когда копаются эти книжные червячки. В них я нахожу еще какую-то микроскопическую жизнь.