Татьяна Москвина - Позор и чистота

• Название: Позор и чистота
• Автор: Татьяна Москвина
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-17-062585-7, 978-5-271-25695-0

Татьяна Москвина – известный театральный и кинокритик, сценарист, прозаик, финалист премии «НАЦИОНАЛЬНЫЙ БЕСТСЕЛЛЕР».

В ее новом романе «Позор и чистота» сталкиваются юная фолк-певица Эгле, известный в восьмидесятых бард, актер-звезда сериалов и ушлая красотка из Парижа, готовая на всё ради счастья дочери… Зачем люди ищут известности, отвергая спокойствие и уют личной жизни? Деньги или счастье – ради чего стоит терпеть страдания и позор? И где она – настоящая чистота?

---

Любые различия между людьми вызывают рознь и вражду – в ненависти. В любви наоборот. Любовь говорит: ты – Другой, и это прекрасно, ненависть говорит: ты – Другой, и этим ты отвратителен мне.

Сами различия не виноваты – они были, есть и будут всегда, виноват дух розни, и какую же картину он рисует нам?

Человек изливает в нереальное пространство, по «праву на бесчестье», все свое озлобленное, неуютное подполье, свободно и блаженно плюя в маски собратьев. А любовь обрушивает только на ближних, отчего она в большинстве случаев приобретает характер сгущенного сиропа. Он терпеть не может евреев, но при чем тут друг Илья? Да я за Илюшку любого порву! Он считает женщин глупыми и развратными существами, но это – не про Машу. Маша особенная! Старые бабы – это кошмар, но мама, но тетя Лиза – дай им Бог здоровья. Американцы твари, но Спилберг – классный мужик…

Русские вообще дерьмо, дегенеративная нация, но мы с братом не пальцем деланы!

……………………………………………………………………

Сколько ни упражнялась Валентина Степановна в ревнивом сквернословии, сколько ни дергала внучку за руки, оттаскивая от матери подальше, Катаржина ничего этого не слышала, не понимала. Она то бросалась к дочери целовать, гладить по русым волосам дивного пепельного оттенка – никогда такого от парикмахеров не добиться! – то рвала застежки сумок, чтоб достать парижские подарки. Куртка, самое то, на бульваре Сен-Мишель, а что на распродаже и за двадцать евро, того знать никому не надо, платье, вот такие шарфы сейчас вся Европа носит, вся Европа… Красавица! Какая красавица! Только вот губочки дергаются, тик проклятый.

Да, Вероника была хороша. Среднего роста, тоненькая, с остреньким подбородком, маленькими ручками и ушками, она тихо сияла голубыми – в папашу – глазами, а еще говорят, что кареглазые в наследовании доминантны, а вот ни хрена. Как есть Снежинка, принцесса, звездочка, дочка…

– Мамочка, не плачь, пожалуйста…

Легко сказать – не плачь, когда в Карантине уже плескалось больше литра горячительных напитков. Но какая худенькая!

– А ты спроси у нее, как она ест, – зарычала Валентина. – Каждый божий день сражение! Мы же крулевы красоты, нам есть вредно, мы хотим как в журналах. Как раньше нам коммунисты головы парили, чтоб работать на их шоблу и не вякать, так теперь эти журналы парят, чтоб бабы вообще не работали, а только жопы свои охаживали с утра до вечера. По журналам живем, как нам нарисуют тощих прости-господи в лифчиках и трусиках, так мы ножик возьмем и все лишнее отрежем. Сотку картошек посадила для чужих людей – все отвергает, всю пищу человеческую. Тоже Снегурочка, немочь бледная, ни в огороде, ни по дому никакой помощи…

– Ба-бушка… Не кричи, пожалуйста.

– Даже поругаться по-человечески у нее сил нет! Говоришь-говоришь, а она только глазищами хлопает – бабушка, бабушка. Слово-то какое дурацкое – бабушка. Бушка-подушка. Посадили на каторгу дуру безотказную – одну подняла, другую теперь поднимай…

А, пусть ругается, что ей и делать еще. Старая кошелка, рабочая лошадь, судьба такая. Мы пойдем другим путем, доченька. Мы за нашу красоту теперь весь мир потребуем, весь мир и коньки в придачу!

– Ты что любишь поесть? Японскую хавку любишь? Мы поедем в город, я тебя свожу.

– Было бы для чего ехать, – отозвалась Валентина Степановна, – пожалста вам, прям на улице Ленина ваша дрянь японская. По всей стране пятая колонна понаделала травилок – жри не хочу! Чтоб все русское вытравить, что еще опосля коммунистов осталось, на три копейки ведь осталось – так и это нам выблевать надо. А то в Европу не примут нашего Колю Романова в обоссанных штанах, забракуют, беда!

«Мало говорит доченька, все хлопает глазищами. Это хорошо. Я-то идиотка, – думала Карантина, – вечно все наружу, вечно трещу, на мимические морщины работаю. А она молчунья, это пробивает…»

– Катька, хватит девку трепать, ей вставать рано – послезавтра в школу. Будет еще время пропаганду свою разводить. Н у, ты чего? Чего разревелась… Вона штукатурка твоя вся потекла – грунтуешь плохо. Да вообще на такой роже масляными красками пора писать. Живописцы хреновы, скока денег изводите. Красоту на морду навели, а… помыть забыли!

Но Катаржина рыдала в охотку, всласть, до сытости. Обнимая то брыкающуюся маму, то покорную дочку, она ощущала – редкое у безвылазно живущего на родине – чувство блаженства. Она была дома, у своих, в тепле, на родной земле, где тощие, кривенькие болотные березы цапали за душу, как никогда не сделают пальмы и кипарисы, аккуратно трансплантированные в реал из рекламных проспектов. Дочка, мама и она сама – главное звено в этой родовой цепочке, без нее ничего бы не было! – семья, святыня, красный угол…

Любой ценой? Да. Любой ценой.

Глава восьмая, подготавливающая пространство, где встретятся на радость и горе все наши герои

Андрею пришлось лететь в Петербург вместе с Камским и его личным секретарем. Секретарь этот был милейшая итальянистая цыпа в стиле Армани, киноман, блоггер и большой любитель фотографии. В блогах его знали под ником kazaroza. «Ужи» притащились раньше, на дневном поезде – Эгле не переносила самолеты. На гостинице сэкономили – отыскалась питерская «сестрица» с четырехкомнатной квартирой. Андрей вообще примечал, что связи «Ужей» отличались многообразием и разветвленностью, точно у рассеянной по лику земли неведомой диаспоры. Как только возникала проблема, кто-то из «Ужей» задумывался ненадолго и потом с радостным восклицанием: «А! У меня там есть…» – принимался звонить. Проблему снимали сразу или еще через одно звено, то есть та, к кому обратились «Ужи», тоже с репликой: «А, у меня там есть…» – находила т у, что и решала вопрос окончательно. Всегда женщины.

Андрей подозревал, что эта негласная самоорганизация женщин возникла не вчера и что ее принципов он не постигнет, ведя тупые расспросы. Что-то было странное в ласковости, с которой в этой среде обращались с мужчинами – точно доброжелательные аборигены с иноземцами. Создавалось впечатление, что их существование вызывает некоторый ознакомительный интерес, но как бы не учитывается в жизненных планах. Явные знаки этой отчужденной снисходительности Андрей видел в глазах Эгле и досадовал: что угодно, только не это.

Жорж поступил практично, не шиковал: себе, конечно, снял номер в «Астории», а Времину и kazaroze в недорогом частном отеле неподалеку. «Как приятно быть иностранцем в родном городе! – восклицал он, глядя из окна в упор на Исаакиевский собор. – И всем желаю этого пленительного счастья – побывать иностранцами на родине!». Они прилетели утром, в день концерта, выкроили время для прогулки по городу, и Жорж не переставал болтать о том, как он счастлив, что сбежал из Петербурга.

«Ноги, ноги, – уверял он, – родиться, выучиться, что-нибудь сделать – и давай бог ноги отсюда. Это самый прекрасный и самый несчастный город на свете. Вот уже вся Европа стоит чистенькая, вылизанная – а здесь как была грязища по колено, так и есть и так и будет. Я тут зимой снимался – раза два навернулся на гололеде. Вообще никто ничего не убирает! Все как во сне летаргическом. И царствует тут неизвестная ученым, но существующая несомненно богиня Мря! Повелительница депрессии, насморка, туберкулеза и замирания всякой жизни…»

– Сами придумали? – поинтересовался Времин.

– Мря! Мря! Во сне услышал. Скажи своей Эгле, пусть вставит в песенку. Мря! Все мрут в Питере, все мрут.

– А не в Питере, конечно, не мрут.

– Ну, не в таком количестве и не так рано… Впрочем, эти мерзотные вывески на домах, красного и зеленого цвета, свидетельствуют о том, что на берегах Невы завелась какая-то инопланетная жизнь. Наверное, ее занесли со станции Шепетовка, откуда, как помнится, родом прошлый губернатор. Да, все совершенно правильно – умирание Петербурга должно быть сопряжено с позором, с грязью, с разгулом пошлятины. Ни одного знакомого магазина нет… Это уже не Невский проспект, это (и Камский проговорил с пародийным шиком) – Nevsky prospect! Ой, смотрите, ребята, даже Елисеевский закрыли. Ничего себе! Я понимаю, что служанки обязаны глумиться над умирающим господином, но не думал, что это происходит в таких масштабах… А это что? Целый квартал снесли? Угол Невского и Восстания? Я не знал. У меня тут друг жил… Мря! Мря! Как хорошо, что я сбежал!

– Я вас что-то не понимаю, Жорж, – удивился Времин. – Куда ж это вы сбежали? Разве в Москве не сносят домов, не сияют повсюду чудовищные вывески и рекламы? Насколько я знаю, так и на Волге, и в Сибири, и на Дальнем Востоке… Разве варварство не везде одинаково?

– Да, но там это мне без разницы, а здесь я начинаю страдать. Мне хочется кого-нибудь убить за этот город. А это нездоровые настроения, потому что кого не убей – толку не будет.

– Это не совсем так, – вмешался kazaroza. – Если грамотно продумать акцию, польза будет. Например, отрубить какому-нибудь архитектору кисти рук. И заявить – так будет с каждым, кто тронет Петербург.