Иван Василенко - Волшебные очки

• Название: Волшебные очки
• Автор: Иван Василенко
• Жанр: Детская проза

Произведения Ивана Дмитриевича Василенко полюбились широким массам юных и взрослых читателей не только в нашей стране, но и далеко за ее пределами.

Прежде чем стать писателем, Иван Дмитриевич переменил много профессий: был половым в чайной для босяков, учителем, счетоводом. После Октябрьской революции Василенко вел большую работу в органах народного образования.

В 1934 году Иван Дмитриевич тяжело заболел. Трудно оказаться прикованным к постели человеку, привыкшему всегда находиться в гуще жизни. Но Василенко находит в себе силы остаться полезным людям. Он становится писателем. В 1937 году, когда Иван Дмитриевич написал свою первую повесть «Волшебная шкатулка», ему было сорок два года. С присуще!! ему энергией Василенко всей душой отдается новой профессии.

Читатели тепло встретили произведения Ивана Дмитриевича Василенко. Увлеченная работа над осуществлением новых замыслов помогла Ивану Дмитриевичу побороть болезнь.

В годы Отечественной войны Василенко работал в армейских газетах, но не забывал и своих юных читателей.

Основные темы творчества И. Д. Василенко — это любовь к родине, вера в советского человека, вдохновенный труд. С особенной силой прозвучала тема труда в повести «Звездочка».

В этой книге впервые издаются все пять повестей, объединенных одним героем — Митей Мимоходенко — и общим названием «Жизнь и приключения Заморыша».

Митя был свидетелем и участником интереснейших событий, происходивших на юге России в начале XX века. Столкнувшись с рабочими, с революционным движением, Митя Мимоходенко перестает быть Заморышем: он становится активным борцом за народное счастье.

---

Я выхватил книгу и сел за стол с намерением сейчас же приняться за ее штудирование.

— Не так порывисто, не так порывисто! — засмеялся Роман. — Я, брат, замечал, кто так, с налету, начинает, тот, натолкнувшись на первые трудности, быстро остывает и отступает. А трудности будут, об этом сам Маркс говорит. — Роман перевернул страницу. — Вот что он писал в предисловии к первому изданию: «Всякое начало трудно, — эта истина справедлива для каждой науки. И в данном случае наибольшие трудности представляет понимание первой главы, — в особенности того отдела ее, который заключает в себе анализ товара». Ну, ничего, одолеем. Где чего не поймешь, спрашивай меня, не стесняйся. Мне тоже нужно прочитать кое-что заново.

— Нет, не остыну, не отступлю! — сказал я решительно. — Пусть кровь льется по руке, по ноге, а я все равно доберусь до самой макушки, которая сверкает, как алмаз.

Роман внимательно посмотрел мне в глаза и озабоченно спросил:

— Тебе… нездоровится?

— Почему же? Вполне здоров.

— Но… я что-то не пойму… Какая кровь? Что за макушка?

— Да, правда, так понять трудно. Сейчас объясню. — И я рассказал, как получил вырезку из книги на французском языке и как моряк-англичанин перевел мне, что там было напечатано.

— Так ведь это же… Ну, конечно, ведь это же… Ну-ка, повтори, повтори!..

Я повторил.

— Не может быть никакого сомнения! Ведь это вольный, очень вольный перевод фразы Маркса из письма к Лашатру. Вырезка у тебя?

— Я никогда с ней не расстаюсь.

— Покажи.

Из полотняного бумажничка, в котором хранились мой паспорт, записка Дэзи, мамина фотокарточка и несколько бумажных рублей, я вынул вырезку и подал Роману. Он быстро ее пробежал и весело сказал:

— Так и есть, из того письма. Оно напечатано как предисловие во французском издании «Капитала». У меня была эта книга, я купил ее у одного петербургского букиниста, но ее при обыске отобрали.

— При обыске?! У тебя был обыск? — насторожился я.

— Так, пустяки, по недоразумению, — уклончиво сказал Роман. — Вот что тут напечатано. — И он медленно и торжественно прочитал слова, которые несколько лет спустя вышивали золотыми нитями на тысячах красных бархатных стягов: — «В науке нет широкой столбовой дороги, и только тот может достигнуть ее сияющих вершин, кто, не страшась усталости, карабкается по ее каменистым тропам».

Я стоял, потрясенный.

— Что, здорово сказано? — спросил Роман, глядя на меня исподлобья.

— Каждое слово — как удар в серебряный колокол, — прошептал я и невольно прикрыл глаза, будто ждал, не повторится ли этот могучий и чистый звон.

— Все-таки, кто же тебе эту вырезку прислал? Ты знаешь?

— Точно — нет, но догадываюсь. Вернее всего, Зойка.

— Зойка? Гм… Когда ты узнал, что принят в институт, ты крикнул: «Да здравствует Зойка!» Это та самая?

— Та самая, — кивнул я.

У меня не было человека, которому я мог бы, как Роману, все доверять. Взволнованный, я рассказал, как еще в детские годы в мою жизнь вошли два существа, такие разные, но никогда не уходящие из моей души.

Пока я говорил, сумерки сгущались. Но мы лампу не зажигали и довольствовались светом от газовокалильного фонаря, что раскачивался под ветром на улице у наших окон. Слушая, Роман то сдвигал брови — и тогда по лицу его проходила тень, то задумчиво улыбался.

Когда я, смущенный своей откровенностью, наконец умолк, он медленно поднялся, подошел к окну и долго смотрел на улицу. Потом, не оборачиваясь, глухо проговорил:

— Все эти Дэзи для нас с тобой — опиум. Я понимаю, как трудно тебе оторвать ее от сердца, понимаю потому, что… — Он не закончил, опять помолчал и потеплевшим голосом сказал: — А Зойка—это счастье, которое не каждый встречает в своей жизни…

В ту ночь я лег только в третьем часу. Возможно, сидел бы за столом до утра, если бы Аркадий, которому свет мешал спать, не встал и не потушил лампу.

В институте я слушал очередную лекцию нашего отца Василия по богословию, а сам думал об эквивалентной форме стоимости. Я никак не мог понять, почему Маркс считает рабский труд в Древней Греции причиной того, что Аристотель не довел до конца свой анализ формы стоимости. Мысленно повторив раз десять доводы Маркса, я наконец уразумел их смысл и невольно воскликнул:

— Так вот в чем дело!..

Священник в это время приводил космологические доказательства «единства божия». Услышав мое восклицание, он благосклонно наклонил голову и сказал:

— Именно в этом, именно в этом.

На второй день я исписал на лекции по ботанике шесть страниц, расшифровывая фразу Маркса: «Золото и серебро по природе своей не деньги, но деньги по своей природе золото и серебро».

А на третий день и совсем махнул на институт рукой. С головой уйдя в «Капитал», я выходил из дому, только чтоб купить пачку табаку или общую тетрадь для конспектирования очередной главы.

— Послушай, — сказал мне однажды Роман, — ты так надорвешься. И вообще это неправильно — не ходить в институт. Ведь ты хотел «превзойти все науки», а занимаешься только политической экономией.

— Ах, какие там науки! — воскликнул я. — Не науки, а фальсификация истинных наук. Вот наука! — хлопнул я по книге. — Вот это — настоящая наука. Спасибо тебе.

— Значит, интегральное исчисление, или менделеевская таблица, или формулы химических соединений — не наука? — прищурился Роман. — Но даже и «фальсифицированные науки» не мешает знать, чтоб уметь разоблачать фальсификаторов. Надо, Дмитрий, правильно распределять свое время, — это очень, очень важно.

Мне ничего не оставалось, как последовать совету Романа и вернуться в институт. Но душой и всеми помыслами я по-прежнему оставался с этой изумительной книгой. Последовательно, шаг за шагом, она передо мной сбрасывала с товаров их вещную оболочку и показывала скрытые за нею отношения между людьми. По мере того, как я продвигался вперед, у меня крепло ощущение, будто я надел волшебные очки: через их стекла мне открывалось в вещах и людях то, что раньше было скрыто от моих глаз. Вот я смотрю на дверную ручку в нашей комнате: теперь уже это для меня не только желтая медь определенной формы, но и сгусток общественного труда. Вот мимо нашего дома ранним утром проходит человек в куртке, с традиционным красным узелком в руке. Конечно, я и раньше знал, что это рабочий, идущий на свечной завод. Но теперь я знаю, что он несет в себе для продажи невидимый глазу, но чудесный товар: в процессе потребления этот товар, именуемый рабочей силой, создает не только равную себе стоимость, но и стоимость добавочную, жадно присваиваемую заводчиком.

Не могу сказать, чтобы каждая страница давалась мне легко: нет, я наталкивался на такие трудности, что убегал из дому и подставлял голову свежему ветру. Я говорил себе: он, этот величайший ум, создал свою науку, а мне остается лишь понять уже готовое — как же я могу отступить, не презирая себя? Я возвращался в комнату и принимался — в какой уж раз! — за упрямую страницу. И только тогда, когда никакое усердие не помогало, звал на помощь Романа.

И вот наступила наконец та незабываемая зимняя ночь, когда я смог прочитать заключающие этот гигантский труд слова: «Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют». Прочитал я их в абсолютной тишине, но прозвучали они для меня, как набатный звон.

Утром, фыркая над умывальником, Аркадий угрожающе крикнул мне:

— Ты опять всю ночь жег в лампе керосин! Дождешься, что я буду тебя на ночь связывать,

Я гордо ответил:

— Да, жег. Но зато я стал на голову выше.

— Это почему же? Скажи-ите, пожалуйста!

— Потому, что раньше я только хотел крушения твоей фирме «Подтяжки и галстуки» и всему капиталистическому производству, а теперь я знаю, что это произойдет с необходимостью естественно-исторического процесса.

Аркадий повернулся с намыленным лицом и подозрительно оглядел меня: уж не спятил ли его сосед по койке?

Продолжая хорохориться, я сказал:

— Не беспокойся, жалкая подтяжка капитализма, я здоров и ясно вижу, что стоит за галстуками, пушками и всем, что продается, а ты, слепой крот, не видишь дальше своего носа.

ЗАГАДОЧНЫЕ СТРАНИЦЫ

В воскресенье утром к нам заявился Воскресенский.

— Аркадия нет?

— Нет.

— Жалко: хотел у него перехватить трешницу.

Он сел, потер покрасневшие на холоде руки, прокашлялся.

— Как живешь? — спросил Роман.

— Плохо. Прибаливаю. Впрочем, сам виноват: уж очень я недопивал в последнее время.

Позавтракав с нами, он сказал:

— Какого черта сидеть дома! Пошли гулять. Может, Аркадия встретим.

— Пошли, — согласился Роман.

На улице ветер свистел в голых ветках. Навстречу нам шла группа солдат с сестрой милосердия впереди. У одних руки были на повязках, другие ковыляли на костылях. Запахивая шинель, Воскресенский спросил Романа: