Генрих Бёлль - Хлеб ранних лет

• Название: Хлеб ранних лет
• Автор: Генрих Бёлль
• Издательство: Детская литература. Сибирское отделение
• Жанр: Проза
• Год: 1991
• ISBN: 5-08-007476-0

Роман «И не сказал ни единого слова...» и повесть «Хлеб ранних лет» — одни из первых произведений известного немецкого писателя Генриха Бёлля — посвящены событиям в послевоенной Германии, людям, на чьих судьбах оставила неизлечимые душевные раны война. Герои этих его произведений упрямо сопротивляются отчаянию, не теряют надежды на возможность лучшей, более разумной, более человечной жизни.

---

— У нас в городе, — начинает он издалека, — в ваши годы, когда я тоже еще гулял холостяком, мне пришлось пройти через такое, чего я врагу не пожелаю, а тем более вам, — и я должен смекнуть, что он имеет в виду квартал проституток.

Вообще-то муж моей хозяйки по-своему очень даже милый человек, но, на мой взгляд, полный болван, единственная одаренность которого проявилась в умении сохранить любовь своей жены и наплодить с ней очаровательных детишек. Хозяйка же у меня — высокая, белокурая красавица, в которую я одно время был влюблен до беспамятства: тайком целовал ее передник, ее перчатки, а от ревности к ее болвану-мужу не мог заснуть по ночам. Однако она любит его, так что, выходит, мужчине вовсе не обязательно быть работящим и вообще преуспевать, чтобы пользоваться любовью такой женщины, — женщины, которой я до сих пор восхищаюсь. Иногда он стреляет у меня немного деньжат, чтобы сходить в одно из так называемых артистических кафе, щегольнуть там аляповатым галстуком и нечесаной шевелюрой, вылакав целую бутылку дешевого шнапса, — и я даю ему эти несколько марок, потому что боюсь обидеть его жену, унизив его отказом. А он знает об этом и пользуется, потому что наделен той хитростью, без которой все лентяи подохли бы с голода. Он и есть лентяй, но из тех, кто всем видом старается показать, будто его жизнь — сплошная импровизация, а он, мол, по части импровизации большой мастак, хотя я-то уверен, что он даже этого толком не умеет.

Мне всегда казалось, что второй такой комнаты, как у меня, не сыскать, — тем сильнее было мое изумление, когда я нашел для дочки Муллера почти такую же в самом центре, в старом городе, в доме, где салон-прачечная, куда я регулярно наведываюсь по службе — проверяю, не износились ли резиновые прокладки, меняю обветшалую проводку, чтобы не закоротило, подкручиваю для профилактики слабые болты. Я люблю старый город, эти уютные кварталы, что за последние полвека меняли своих жителей и домовладельцев словно почтенный старый фрак, — бог весть когда надетый однажды к свадьбе, он потом переходит к обедневшему дядюшке, который в свободное время не брезговал приработками музыканта, а после, заложенный, да так и не выкупленный родней этого умершего дядюшки, фрак из ломбарда попадает на аукцион и перекочевывает в руки костюмера, а тот по умеренной цене сдает его напрокат обнищавшим аристократам, внезапно приглашенным на прием к послу некоего зарубежного государства, местонахождение которого они тщетно пытаются разыскать в географическом атласе своего младшего сына.

Именно там, в доме, где салон-прачечная, я и подыскал для дочки Муллера комнату, почти полностью удовлетворявшую запросам ее папаши: просторную, со скромной, но вполне приличной меблировкой и большим окном, из которого открывался вид на старый, еще аристократических времен, господский сад; хоть и самый центр — а после пяти вечера здесь покой и благодать.

Комнату я снял с первого февраля. А потом началась морока, потому что в конце января Муллер вдруг написал, что дочь заболела и сможет приехать только в середине марта, а посему нельзя ли устроить так, чтобы комнату за дочерью оставить, но плату за проживание не взимать. Прочитав такое, я разразился яростным посланием, в котором очень доходчиво ему объяснил, как обстоит в городе с жильем, и, признаюсь, был потом пристыжен смиренным ответом старика, немедленно согласившегося оплатить эти злосчастные полтора месяца.

О самой девушке я за все это время вообще не успел подумать, — только удостоверился, прислал ли Муллер деньги, как обещал. Он их прислал, и когда я об этом осведомился, хозяйка задала мне вопрос, который уже задавала в первый день, когда я смотрел комнату:

— Это не ваша девушка? Это точно не ваша девушка?

— Господи, — ответил я со злостью, — я же сказал: я ее вообще не знаю.

— Учтите, я не потерплю, чтобы... — начала она, но я ее перебил.

— Знаю, знаю, чего вы не потерпите, но я вам еще раз повторяю: мы даже не знакомы.

— Допустим, — ухмыльнулась она, и за одну эту ухмылку я ее возненавидел. — Я ведь только потому спрашиваю, что для помолвленных я иногда делаю исключение.

— О, господи, — простонал я, — только помолвки мне недоставало. Да успокойтесь вы, ради бога.

Но она, похоже, не очень-то успокоилась.

На вокзал я опоздал минут на пять, и, бросая в прорезь автомата монетку и дожидаясь, пока автомат выдаст перронный билет, все пытался припомнить девчушку, которая тогда возле дверей муллеровского кабинета, куда я пробирался в потемках с очередной стопкой тетрадок по иностранному языку, тянула свое загадочное «Зувейя». Я встал на виду, перед лестницей, что ведет с перрона, и твердил себе: блондинка, двадцать лет, будущая учительница, — но, вглядываясь в людской поток, устремившийся мимо меня к выходу, вскоре убедился, что на свете, очевидно, полным-полно двадцатилетних блондинок, — столько их сошло с этого поезда, и у каждой был в руках чемодан, и каждая, судя по выражению лица, вполне могла в будущем стать учительницей. А еще я понял, что нет у меня ни сил, ни охоты приставать хоть к одной из них с расспросами, и тогда, сунув в рот сигарету, я закурил и отошел в сторонку, — и тут возле перронной ограды заметил одинокую фигурку: примостившись на чемодане, девушка, видимо, уже довольно давно сидела у меня за спиной; волосы у нее были темные, а пальто — зеленое, цвета первой травы, что пробилась теплой дождливой ночью, оно было такое зеленое, что, казалось, я прямо слышу запах этой первой муравы; а волосы были темные, как шиферная крыша после дождя, и белое, удивительно белое лицо, почти как свежая побелка стен, сквозь которую тепло просвечивает охра. Я даже решил, что она так накрасилась, но она вовсе не была накрашена. Я смотрел на это ярко-зеленое пальто, на это лицо, и внезапно ощутил страх, тот страх, который, должно быть, испытывают первооткрыватели, ступая на новую землю и зная, что другая экспедиция тоже в пути и, возможно, уже водрузила на этой земле свой флаг, объяснив ее своим владением, — страх первооткрывателя, который чувствует, что все муки, все тяготы и невзгоды, весь смертельный риск долгого и опасного путешествия могут оказаться напрасными. Это лицо вошло в меня сразу и врезалось до самой сердцевины, как тяжелый чекан, что, опустившись вместо упругого серебра на податливый воск, расплющивает и прошибает его напрочь, — меня будто пронзило насквозь, но рана почему-то не кровоточила, и на какой-то безумный миг мною овладело желание немедленно это лицо разрушить — так художник вдребезги разбивает граверную доску, сняв с нее один-единственный оттиск.

Я выронил сигарету и побежал, хоть нас и разделяло всего шесть шагов. Но едва я очутился перед ней, страх исчез. Я спросил:

— Я могу чем-нибудь вам помочь?

Она улыбнулась и кивнула:

— Можете, если знаете, как попасть на Юденгассе.

— Юденгассе? — переспросил я, не веря своим ушам: так бывает во сне, когда слышишь свое имя и никак не можешь сообразить, что зовут именно тебя. Да, я был не в себе и, кажется, впервые в жизни понимал, что это значит — быть не в себе. — Юденгассе? — повторил я еще раз. — Ах, Юденгассе! Ну конечно! Пойдемте!

Словно завороженный, я смотрел, как она встает, с некоторым удивлением взглянув на меня, сама берет тяжелый чемодан, и даже не подумал ей помочь, — я настолько оторопел, что напрочь забыл о всякой там вежливости. От мысли, которая в тот миг еще не вполне дошла до моего сознания, — что она и есть Хедвиг Муллер, хотя это первое, что должно было прийти мне в голову, едва девушка произнесла название улицы, — от этой мысли я чуть не ошалел. Нет, тут что-то не так, тут какая-то путаница: я был настолько убежден что дочь Муллера — блондинка, одна из тех бессчетных блондинок с лицами будущих учительниц, которые совсем недавно проходили перед моим взором, что просто не мог признать в ней дочку Муллера, и даже сегодня меня иной раз одолевают сомнения, действительно ли ее так зовут, и я не без робости произношу ее имя, ибо мне-то кажется, что настоящее ее имя мне еще только предстоит отыскать.

— Да-да, — сказал я в ответ на ее вопрошающий взгляд, — пойдемте, пойдемте же, — и пропустил ее с тяжелым чемоданом вперед, а сам последовал за ней к турникету.

И в те минуты, идя за ней следом, понял, что буду владеть ею и ради того, чтобы владеть ею, готов сокрушить все, что встанет у меня на пути. Я видел, как крушу стиральные машины, как вдребезги разбиваю их тяжеленным молотом. Я смотрел на спину Хедвиг, на ее шею, на ее руки, смотрел на костяшки пальцев, побелевшие от тяжелой ноши. Я ревновал ее к контролеру, что посмел на секунду коснуться ее руки, когда она протянула ему билет, ревновал к асфальту перрона, по которому ступали ее ноги, и только почти у самого выхода сообразил, что надо взять у нее чемодан.

— Простите, — пробормотал я, подскочив к ней и забирая чемодан.

— Очень мило с вашей стороны, что вы пришли меня встретить, — сказала она.