Канта Ибрагимов - Седой Кавказ

• Название: Седой Кавказ
• Автор: Канта Ибрагимов
• Жанр: Современная проза

Роман «Седой Кавказ», опубликованный в 2001 г., – остросюжетное, динамичное и захватывающее произведение. В нем как нигде более показана полная деградация и разложение советского строя, описан механизм распада огромной державы под величественным названием СССР. Эта перемена приводит к масштабным социальным потрясениям, меняет не только устои, но и жизненные ориентиры некоторых людей. «Седой Кавказ» – масштабное и где-то эпическое произведение. В нем много остроконечных граней, которые представлены в разных оттенках. Несмотря на то, что здесь так же, как и в «Прошедших войнах», описан драматический период, все же этот роман в целом представляет собой яркое, жизнеутверждающее, человечное произведение, так как он о чистой, красивой и трогательной любви.

---

Юридически дом Докуевым не принадлежал. Как и два предыдущих, он был оформлен на дальнего родственника – внучатого племянника Домбы – некоего молодого человека по имени Мараби. К тому же все Докуевы были прописаны в двухкомнатной квартире, где отделившись от семьи, проживал еще не женатый тридцатичетырехлетний сын – Албаст.

То, что повзрослевшие дети не обзаводились семьями угнетало и Алпату и Домбу. Сыновья – Албаст и Анасби, слыли в городе завидными женихами, однако первый все выбирал пару подостойнее; и чтобы красивой была, и молодой, и из приличной по служебному положению семьи, и так «прославился» в своих поисках, что все «центровые» девушки шарахались от его ухаживаний, боясь попасть в разбухший список Докуевских невест.

Младший Докуев – Анасби – такой же привлекательный как старший брат, только в отличие от того, худой, стройный, о женитьбе вовсе не думал и сходу отвергал все попытки урезания свободы.

Дочери Докуевых – внешне противоположность сыновьям – жаждали замужества, однако годы шли, ухажеры появлялись, но кто-то их не устраивал, чаще же случалось обратное.

Вообще-то о них в городе ходили разные слухи, разумеется, не аморальные – Алпату их держала в узде, да и к тому же мало кто бы на них позарился, разве что из-за разнообразия впечатлений. Короче, не повезло бедняжкам: уродились они в мать. Такие же смуглые, костлявые, нескладные, словом, невзрачные.

А если учесть их чинность и чванливость, то у сталкивающихся с ними людей появлялось чувство отторжения, если не отвращение. И коли мать была высокой, то дочери низкие, и только одним они походили на отца – тонким, чересчур греческим носом.

Однако мать не сдавалась: наряжала дочерей во все заморское, цветастое, блестящее, дорогое. А драгоценностей – как на елке гирлянд.

– Ты еще им ноги золотом обвяжи! – злился на жену Домба.

– Мои дочери ног не демонстрируют, – не понимала укола жена.

– Если как твои – то лучше припрятать, – ворчал отец.

– Да, я сгубила себя и свои ноги, бегая вокруг тебя – собаки, – вскипала Алпату. – Конечно, я не потаскуха, за ногами ухаживать некогда, весь день у плиты стою, тебя закармливаю, чтобы ты ночью блядскими ножками любовался.

Домба сожалел, извинялся, но было поздно. Приходилось откупаться, и не просто, а основательно, не то в атаку могли пойти и оскорбленные дочери.

…Так дочери школу окончили, престижный вуз, по свадьбам и концертам на дорогой машине раскатывали, а проку нет.

– Обмельчала молодежь, – возмущалась ночью перед сном Алпату мужу. – Не может шедевра от подделки отличить… Забыли, что с лица воду не пить.

– Да, позы разные бывают, – отворачивался набок Домба и, пока жена не осмыслила, продолжал, – а можно свет погасить или газеткой прикрыть.

– Что газетой прикрыть? То где-то шляешься, то дрыхнешь, а о родных дочерях поговорить – ему свет мешает… Хм, не хватало на хрустальную люстру еще газету накинуть. Вот увидят с улицы, что обо мне говорить будут?! Я в отличие от некоторых репутацию дома берегу.

У Домбы аж сонливость прошла, он обернулся, думая теперь совсем о другом.

– А что газета на лампе – позор?… Так мы всю жизнь из нее абажур сооружали.

– Это – вы. А мы…

Дальше Домба не слушал, ворча он с шумом вновь перевернулся на другой бок. Его заботили сыновья. От болтливой жены Домба многое скрывает, боится, что Алпату где-нибудь расстрезвонит. А проблем с сыновьями много. И уже, казалось бы, повзрослели, пора бы остепениться и ему поддержкой стать, так нет, они наоборот все наперекосяк делают, до сих пор «сосут» его денно и нощно, сами даже копейки в дом принести не могут. Конечно, кое-что они зарабатывают, оба на хороших, вроде бы, работах, но этого, по их разгульной жизни, не хватает. И у самого Домбы дела тоже были неважнецкие. Уже несколько лет как Шаранов вышел на пенсию, переехал в Москву. В поисках нового покровителя Докуев поплелся на «огонек» в тупике Московской улицы. Так там тоже все изменилось. Вместо помощи – обложили Докуева оброком, и не малым. В принципе винодел иного и не ожидал, но о таких аппетитах не предполагал. И если бы в чем-либо содействовали, а то так, по плечу хлопают, говорят, что теперь все обо всех знают, желающих информировать и сотрудничать с «огоньком» хоть отбавляй.

Впрочем, это не беда, чем больше требуют с него, тем больше требует он, и все вроде бы компенсируется. Просто экспедиторы больше ворчат, явно и за спиной выражают свое недовольство. Плюс к этому возрастает поток неучтенной продукции и, наконец, ухудшается качество спиртного. Но это вовсе Докуева не беспокоит; кто пьет – пусть пьет, отравится – так им и надо. Беспокоило его другое. На грозненском винно-коньячном комбинате в результате жесточайшей конкуренции вайнахи полностью вытеснили с главенствующих позиций русских и армян. Новые хозяева ни с кем не церемонились и готовы были любыми методами очистить комбинат от старых кадров. Над Докуевым нависла угроза увольнения, старые и новые враги стройными рядами пошли на приступ «теплого» места. Помощи ждать было неоткуда, и тогда он сделал отчаянный шаг – в полтора раза увеличил размер отдаваемой чиновникам разного уровня мзды, явно урезая свои доходы. И ужаснулся хамству нового поколения партноменклатуры. Оказывается, конкуренты не в полтора, а в два раза повысили ставки на должность заведующего цехом готовой продукции. Такой щедрости Домба позволить себе не мог. Конечно, и при этом раскладе он бы ни в чем не нуждался, но расходы его с каждым днем росли, и как он ни пытался соразмерить с новыми возможностями бюджет семьи, повзрослевшие дети все больше и больше требовали денег и не понимали, что прежних доходов нет, и с каждым днем ему все тяжелее и тяжелее бороться за цех с конкурентами. А если вдвое увеличить ставку, то аналогично увеличить доходы невозможно – всему есть предел, ведь не будешь в бутылках продавать простую воду или технический спирт. Есть еще уйма контролирующих инстанций – от санэпидемстанции и пожарных – до торгинспекции и комиссии по качеству. А сколько еще нахлебников?

И когда Докуев вовсе был в отчаянии, вызывает его генеральный директор комбината.

– Ну что, Домба Межидович, – чеченец директор говорит только на русском, подчеркивая официальность разговора, – вы достойно поработали на благо комбината. Мы вами гордимся. И теперь учитывая былые заслуги, ваш пенсионный возраст, все-таки пятьдесят восемь лет, предлагаем должность с более высокой зарплатой и очень спокойную.

– Это какую? – исподлобья, как провинившийся школьник, смотрит Домба на директора.

– Инженер по технике безопасности. Оклад почти вдвое выше, а забот – ноль… как говорится, дембельский наряд.

– Это, значит, жить на одну зарплату? – с ужасом прошептал Докуев.

– А мы так и живем! – возмутился директор. – Короче Домба, – перешел на чеченский руководитель комбината, – ты лучше меня знаешь, кто распоряжается этой должностью, – он повел глазами в потолок. – Я просто озвучиваю декрет… все решено. Прости… пиши заявление о переводе.

Голова Докуева повисла, руки его дрожали в бессилии, только частое, неровное со свистом дыхание нарушало напряженный ритм кондиционера.

– Пиши, – чуть мягче выговорил директор, пододвигая листок и ручку. – Тебе печалиться и горевать не о чем, вдоволь поработал… Хм, и правнукам небось останется.

– Если бы так, – очнулся Докуев.

– Не прибедняйся. Уж я-то знаю… Пиши, тебе жалеть не о чем… Будешь до конца жизни наслаждаться в достатке.

– Позволь мне завтра написать заявление, – взмолился вдруг Домба.

– А почему завтра?

– Сегодня вечером прочитаю дома мовлид *, а завтра с чистой душой перейду на другую должность.

– Ну, ладно, – согласился директор, он видел, что прямо на его глазах состарился Докуев, весь скрючился, сморщился, посерел лицом.

Умерщвленной походкой выполз Домба в приемную, где, ожидая результата, выпячивая в восторге грудь, толпились оппоненты. В углу, готовясь к прыжку, восседал главный конкурент, лидер состоявшихся торгов, давний знакомый Домбы, старик – за шестьдесят лет. Кое-кто снисходительно поздоровался с Докуевым, многие просто мотнули головой. Все отметили его жалкий вид. Но если бы они знали, что творилось в душе «отставника»! Что внешнее смирение – личина, обман, маска, под которой скрывается беспощадный боец.

В тот же вечер, отягощенный крупной суммой денег, высококлассным коньяком из собственного хранилища, черной икрой и всякой свежей снедью с базара, Докуев в сопровождении личного нукера Мараби выезжает в Минводы и утренним рейсом отправляется в Москву (Из Грозного лететь боится, остерегается огласки.)

Прямо из аэропорта столицы на такси мчится на подмосковную дачу. Уже в полдень с Шарановым прогуливается по живописному загородному участку.

– В целом я домом доволен, – говорил хозяин, – только вот балкон, беседка, не для наших широт… Ну, так это ничего…