Иван Кудинов - Сосны, освещенные солнцем

• Название: Сосны, освещенные солнцем
• Автор: Иван Кудинов
• Издательство: Алтайское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1974

---

— Замучил я тебя разговорами, давай-ка отдыхать.

— Нет, нет, ничего, ты же знаешь, как мне все это интересно… — говорит Ольга Антоновна, вдруг умолкает внезапно, и улыбка, словно забытая на лице, делается некрасивой, превращаясь в гримасу. Ольга Антоновна виновато и растерянно смотрит на мужа, он испуганно спрашивает:

— Что с тобой?

— Не знаю. Внезапная боль… Я лягу. Все пройдет. Пожалуйста, не волнуйся. Все пройдет.

* * *

Однако боли не проходили, напротив, ночью усилились, стали резче и мучительнее, поднялся жар, и Ольга Антоновна, едва шевеля спекшимися губами, шептала: «Воды… воды». И жаловалась на тяжесть в животе. Виктория делала холодные компрессы — не помогало. К вечеру следующего дня Ольга Антоновна впала в беспамятство. Иван Иванович съездил за врачом, и тот, осмотрев больную, определил воспаление брюшины.

— Что же будет? — растерянно спрашивал Шишкин.

— Не могу знать, — развел руками доктор. — Слишком острая форма. Если справится организм…

Но организм не справлялся. Лечение не помогало. Ольга Антоновна металась в жару, слабым голосом кого-то просила: «Тропинку… тропинку мою… Господи, я потеряла тропинку…»

И ровно через месяц после рождения дочери скончалась.

— Что это? — Шишкин обезумел от горя. — Что это? — спрашивал он, глядя в неподвижное и такое, казалось, спокойное после пережитых мучений лицо жены, отрешенное и уже неподвластное ни времени, ни земным тяготам. — Что это? — мучительно старался понять и осмыслить случившееся Иван Иванович. Смерть Ольги была для него неожиданной и противоестественной.

В первые дни он чуть было не потерял рассудок. «Какую я утрату понес! — с болью писал он своему старому другу Ознобишину (в беде он всегда обращался к старым друзьям). — Что это была за человек, женщина, жена, мать и вместе с тем талантливая художница, друг и товарищ… Я как ни борюсь и мужаюсь, но тоска и обида гнетет и давит меня…»

Ольгу Антоновну похоронили в Рождественском на Солнечной горке в сосновом лесу среди трав и цветов, которые она так любила при жизни. Пела птаха в вышине, рассыпал дробь неутомимый дятел, и кукушка, серая лживая птица, куковала и куковала, суля кому-то долгую счастливую жизнь…

* * *

Оставаться далее в Рождественском было невыносимо, и Шишкин скрепя сердце переезжает в Сиверскую, где все заботы и о нем, и о детях берет на себя старшая сестра Ольги Виктория Антоновна.

Трудно сказать, как бы сложилась дальнейшая судьба художника, достало ли ему бы сил перенести горе, не окажись рядом этой благородной и самоотверженной женщины. Виктория Антоновна осталась в семье Шишкиных навсегда, заменив его дочерям мать. Но кем она была для него, Шишкина: просто другом, товарищем или женой?.. Семнадцать лет жизни под одной крышей?.. О, нет, мог бы он возразить, семнадцать последующих лет — это было начало и продолжение жизни моих дочерей, наконец, это была моя жизнь… Виктория Антоновна для нас — все.

К сожалению, многое в этих отношениях осталось загадкой…

Петербург показался Шишкину унылым, холодным и равнодушным. Иван Иванович не находил места — все напоминало об Ольге. Куда бы он ни пошел, всюду преследовала неотвязная мысль: здесь они были с женой и здесь тоже, и Ольга (такая молодая и красивая), смеясь, говорила: «Когда я состарюсь, я каждый день буду приходить к этим сфинксам и вспоминать прошлое…» Она не успела состариться.

Шишкин замкнулся, стал раздражительным и по любому, порой самому незначительному поводу вспыхивал, как порох, мог наговорить грубостей. Потом, остыв и одумавшись, подолгу мучился раскаянием и клялся впредь быть сдержанным, терпимым. Но при первом же случае забывал о своих клятвах, срывался… Начал выпивать. Виктория Антоновна немало усилий приложила, чтобы не дать человеку упасть, всячески пыталась на него повлиять, она умела быть и ровной, сдержанной, но в то же время последовательной и твердой, умела щадить самолюбие Ивана Ивановича, но при этом не роняя собственного достоинства, умела сама оставаться гордой и самолюбивой.

Шишкин приходил откуда-то явно не в духе, мрачно раздевался, долго возился в прихожей, потом входил в гостиную, молча усаживался, брал в руки газету, держа ее «вверх ногами».

— Опять не поладили с Николаем Петровичем? — насмешливо-иронически и в то же время, как это умела только она, мягко-сочувствующе, с огорчением говорила Виктория Антоновна. — Ну как же так?

Это у них появился условный знак: «Николай Петрович» — значит не пейте. Шишкин хмурился, пересиливая раздражение, старательно вертел в руках газету и заставлял себя промолчать. Вставал и уходил в кабинет, искал на столе какие-то бумаги, сам не зная какие, и не выдерживал, вспыхивал: кто здесь был? Перевернуто все вверх дном. Сколько раз было говорено: на столе ничего не трогать… Ни-че-го!.. Сердито ходил туда-сюда, открывал шкафы, выдвигал ящики, гремел.

— Ничего нельзя положить… ничего нельзя найти! Содом какой-то.

Виктория Антоновна спокойно спрашивала:

— Что ты ищешь?

Он останавливался, пораженный этим вопросом: действительно, что он ищет? И вдруг, чувствуя слабость во всем теле, озноб, тяжело опускался и прятал лицо в широких ладонях, сидел неподвижно минуту, две… целый час мог просидеть. И Виктория Антоновна, исходя из сложившейся обстановки, либо тихонько уходила, оставляя его одного наедине со своими мыслями, либо, наоборот, стараясь «растормошить» его, находила повод к продолжению разговора, а то и вовсе сообщала какую-нибудь неожиданную новость, которая не могла не заинтересовать, оставить Шишкина равнодушным.

— Архип Иванович заходил, — сообщала Виктория Антоновна. Шишкин не пошевелился, рук от лица не отнял.

— Хотел видеть тебя, что-то важное передать…

— У него всегда все важное, — отзывался наконец Иван Иванович. — Куинджи всегда с новостями… — ворчливо он говорил, но дурное настроение постепенно проходило, и Шишкин готов был раскаяться. Смягчался. Виктория Антоновна все еще стояла в двери, не уходила, вопросительно глядя на него, и по лицу ее и глазам было видно — не все еще сказала, возможно, главное приберегла напоследок.

— Ну, что он там говорил, хитрый грек? — спрашивал Иван Иванович уже подобревшим голосом. И вдруг спохватывался: ах да, он ведь еще не отобрал картины для выставки…

— Хотя, по совести говоря, нынче мне и отбирать нечего. Может, и вовсе не выставляться?

Виктория Антоновна пожимала плечами:

— Тебе виднее. Но до сих пор ты не пропустил ни одной выставки…

— Да, только-то и заслуга в том — ни одной выставки не пропустил.

Он становился едким и беспощадным к себе. Но картины все-таки отбирал и после долгих колебаний упаковывал и отсылал. Опасения оказывались напрасными — открывалась выставка, и один за другим приходили друзья, поздравляли с успехом. Иван Иванович пытался скрыть радость, напускал на себя равнодушие, безразличие, но по глазам видно — доволен. Нарочито удивлялся: «Неужто понравилось? Скажите пожалуйста, а я и не предполагал…»

И опять он становился грубовато-добрым, добродушным, настойчивым и непоседливым, уверенным в своих силах, опять он уезжал то в Парголово, то в Сиверскую, забирался подальше в леса и работал, работал, пудами ворочая этюды, как сам он о себе говорил, отыскивая дорогие сердцу мотивы…

Спустя несколько лет после смерти Ольги Антоновны Шишкин бережно собрал лучшие ее рисунки, этюды, «пейзажи цветов и трав» и любовно подготовил, издал отдельным альбомом.

* * *

В то время русская живопись вступала в новый этап — уже заявила о себе своими изумительными, необычными картинами Куинджи, магический цвет которых вызвал немало восторгов и споров, уже появились пейзажи Поленова и Левитана, уже Крамской, глава передвижников, «дока», начинал понимать, что дальнейшее развитие русского искусства немыслимо без поиска новых форм, что товариществу, как и артели, в свое время придется уступить место более прогрессивной «общественной силе» — иначе и быть не может.

— Иначе и огород незачем было городить, — говорил Крамской. — Нам непременно нужно двинуться к свету, краскам и воздуху. Но как сделать, чтобы не растерять все то, что собрано было по крупицам, драгоценнейшее качество художника — сердце?.. Мудрый Эдип, разреши!.. — И добавлял: — Работать, работать, работать… Вот единственно благонадежное средство и оружие борьбы.

— Мне не в чем упрекнуть себя, — сказал Шишкин. — Всю жизнь я шел одной дорогой и буду идти по ней до конца. И незачем скрывать своих тщеславных мыслей: все, что я делаю, принадлежит не только мне, вовсе не мне, потому что один я, сам по себе, ничего не значу…

— Это не совсем так: все начинается с личности, — возразил Крамской. Он, ссутулившись, прикрыв плечи пестрым тяжелым пледом, стоял у окна. Лицо его было похудевшим, бледным, жиденькая бородка торчала жалкими клочьями. Иван Николаевич недавно вернулся из-за границы, где надеялся подлечиться и отдохнуть, но поездка принесла ему одни разочарования. Чувствовал он себя премерзко.