Алексей Домнин - Матушка-Русь

• Название: Матушка-Русь
• Автор: Алексей Домнин
• Издательство: Средне-Уральское книжное издательство
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1966

Кто же был автором великого произведения древности «Слово о полку Игореве»? Это до сих пор неизвестно. В повести «Матушка-Русь» А. Домнин создает свой вымышленный, но правдоподобный образ великого песнетворца.

Повесть познавательна и увлекательна для самого широкого круга читателей.

Автор ее — пермский писатель Алексей Николаевич Домнин родился в 1928 г., в Пензе. Окончил историко-филологический факультет Пермского университета. Работал в школе, затем в областных газетах, на радио. Печататься начал с 1958 года в журналах «Молодая гвардия», «Сельская молодежь», «Урал» и «Уральский следопыт». Выходили отдельные книги: рассказы, стихи, сказки для детей. Повести: «Поход на Югру», «Матушка-Русь», «Дикарь» — написаны в 1959–1962 гг. Публиковались в разное время и были тепло встречены читателями и критикой.

---

Агафья возилась у печи, двигала горшками на шестке. Сыны усадили кузнеца на лавку рядом с кадкой, в которой набухала квашня. Самошка навалился на кадку и заехал локтем в тесто. Агафья оттолкнула его и переставила кадку на стол.

Самошка обиделся:

— Может, животы сложим. А ты с квашней…

Дрогнула широкая спина супруги. Сынам почудилось, что мать всхлипнула. Но тут же ответила сердито и твердо:

— Поход походом, а хлебы печь надобно.

ВСТРЕЧА

Веселися народ — скоморошина идет!

Появился гусляр белобородый на княжьем дворе. Гам и суета вокруг. Дружинники, готовясь к походу, снуют в терем и из терема, спорят, оружие пробуют.

Гусляра окружили тесным кольцом:

— Повесели душу, старинушка!

Гусляр тряхнул бородой, подернул бровью и заприговаривал, ногой притопывая:

Как струна-то загула, загула,
И другая приговаривала:
Пора молодцу женитьбу давать,
Молодому свататься…

Слышит князь знакомый басок, спускается с крыльца. Из-за спин челядинцев не видит того, кто поет:

Стару бабу за себя ему взять,
Стару бабу на печи держать,
Стару бабу калачами кормить…

Раздвигает людей Святослав, пробирается к гусляру.

— Куда прешь! — огрызнулись на него, но, увидев князя, расступились.

…Кабы бабе калача, калача —
Стала б баба горяча, горяча.
Кабы бабе молока, молока,
Стала б баба молода, молода.

Видит Святослав белую бороду, смешливые прищуренные глазки под лохматыми бровями.

…Кабы бабе сапоги, сапоги,
Пошла б баба в три ноги, в три ноги!

Путята!

Вот кого не ждал и не чаял он видеть.

Сколько лет минуло! В те же годы, когда был Святослав отроком, повстречались они с Путятою.

…Сидит у городских ворот белобородый гусляр, щурится подслеповато на солнышко. На губах улыбка играет, тихая, ласковая. Лаптишки у старинушки потрепаны, одежонка от пыли поседела. Рядом брошены гусли, мешок, холостяной да суковатая дубинка. Знать, не ближнего пути странник. Спешился с коня юный княжич, подошел.

— Здоров будь, добрый человек.

Недоверчиво стрельнул в него глазами старик:

— И тебе доброго. Коли знатен — дворов поболе, коли холост — красу-девицу.

И отвернулся, будто княжич мимо проехал. Постоял Святослав, помялся, потом спросил:

— Какого роду-племени, куда ноги несут?

Хитро сощурился старик, будто сказать хочет: не тебе бы спрашивать, не мне отвечать.

— Все мы плоды одного деревца: от Адама род свой ведем. А ногам дурная голова спокою не дает: землю они топчут — на меня ропщут.

Святослав вспыхнул от дерзкой речи. Но сдержал в себе обиду: любопытство перебороло. Приходилось ему видеть песнетворцев, что на пирах садились в почетном ряду, слагали они песни князьям за славную сечу или удачную охоту. Дивился отрок, как шьют они словесный узор под ласковый гусельный рокот, как легко напевом играют. Но холоден тот узор, без душевного тепла соткан.

Втихомолку пробовал он и сам воинские песни слагать. Залучив однажды гусляра бродячего, поведал ему одну. Сказывалось в ней, как ходил походом на половцев Владимир Мономах. Притоптал он великими полками их землю. В честь победы золотым шеломом из Дону воды зачерпнул.

Без резвых табунов, при разоре остался у Дона хан половецкий Сырчан, не смел о мести помыслить. А брат его Отрок бежал к Железным воротам — горам Кавказским. В довольстве проводил он там дни свои, не вспоминал о выжженной солнцем степной стороне.

Возрадовался Сырчан Мономаховой смерти, послал ко брату певца своего Ореви, сказать велел: «Воротись, Отрок, в землю отцову». Да не захотел Отрок слушать певца, не дрогнул от песен его призывных. Тогда достал Ореви пучок горькой травы — полыни, подал хану. Понюхал Отрок степную траву — великая тоска по родным кочевьям захлестнула душу. И ушел он от безбедной жизни и почестей в голодный край, где родился и вырос… Слушал скоморох Святославову песню и дивился. Залебезил, заохал, растроганный, пустил слезу умиления. Назвал княжича великим, равным древнему Бояну, песнетворцем.

Прогнал его Святослав. Гадко стало от умиленных, в угоду сказанных слов. Показалось, что смеется над ним теремной лизоблюд.

Никому больше не доверял княжич сокровенных своих помыслов.

А этот гусляр не похож на княжьих певцов-притворщиков. Спесив и дерзок, не хуже боярского сынка.

Присел Святослав рядышком. Гусляр на небо жмурится, будто до юноши дела нет. Не на шутку осерчал княжич, хмурит лоб, ищет слово пообиднее, в отместку.

— Откуда путь держу, спрашиваешь? — заговорил вдруг старик. — Ищу не терянное, смотрю не виданное.

— Не смышлен в загадках, — мрачно ответил княжич.

— Разума я не терял, правды не видывал. Коли ведаешь, где искать их, подскажи.

— Ведаю, — смело ответил Святослав, — только путь тебе туда не по суме. И разум и правда — в книгах прописаны.

Доволен княжич, что отплатил старику резким словом. Но тут же подумал: не дано простолюдинам истинную мудрость познать. За книгу на Руси — не дешева плата. А у старинушки все владение — гусли да дубинка.

— Нет, мил человек, в книгах только краешек разума да правды кусочек. А вся она по земле раскидана — иди собирай. Книги тоже людьми писаны, и каждый свою правду сказать норовит.

Вот послушай-ка стародавнее поверие да поразмысли над ним.

Лежала земля-девица во мраке и холоде. Ветры да бури пели ей заунывные песни, снегами сыпучими окутывали. Одинокую, сирую увидел ее однажды Ярило-солнце красное, по небу гуляя. Люба стала ему земля. Обнял ее жаркими лучами, растопил мрак и холод. Расцвела земля-красавица от горячей любви его, лесами-травами приоделась, морями-реками приукрасилась… Народила она Яриле пташечек звонких да зверюшек резвых. Но не было у них еще сына любимого.

И снова затяжелела земля от Ярилы.

— Роди мне сына любимого, — сказал Ясноликий. И пока он в других краях небесных странствовал, родила она человека. Увидел его Ярило — разгневался: дик и непокорен, что зверь лесной, вырос человек. Не такого он ждал сына любимого. Ударил его в обиде Ярило вожжой-молнией, пронзил своим разумом. И преобразился человек, обретший разум. Тем и велик стал, что с той поры все на земле-матушке покорилось ему.

— Вот и пораскинь умом, чем люди богаты, — продолжал гусляр. — Только губят они то богатство в себе. Забыли на Руси о разуме. Неспроста припевка в народе сложена:

Не руби села возле княжья села,
Не строй двора возле княжья двора:
Дружина его, что искры,
Бояре его, что огонь…

Гусляр поднялся, стал в дорогу собираться. Худ и костляв, теперь и ростом казался он выше, и лицом светлее. Широко легла на груди светлая борода. Добрым взглядом, без прежнего лукавства посмотрел он на Святослава.

— Прощай, отрок! Коль не поглянулась речь моя — не обессудь. — И скрылся за городскими воротами. Ушел непонятный, неразгаданный.

Вскоре прослышал Святослав, что в поруб старика заточили. Пел он на монастырском дворе песни крамольные. О создании человека так сказывал: мылся бог в бане небесной и мочалку на землю уронил. Подхватил ее черт и сотворил из нее человека. Увидел бог, отнял человека и душу ему вдунул. Потому, мол, по смерти и предается тело земле, а душа на небо идет.

Подивился Святослав. Зачем понесло гусляра на монастырский двор? Не столь он прост. Много видывал, много слыхивал. В душу бы его проникнуть, правду его понять.

Не знал княжич, как на ум такое пришло: только уснуло солнце, оседлал он гнедого и к порубу поспешил. Сказал стражникам, что велено ему великим князем киевским представить заточенного старика в терем, перед светлые княжьи очи.

Посадил гусляра на своего коня и затрусил к городским воротам. Так и умчались они из Киева. И пошел княжич с Путятою Русь с обратной стороны поглядеть.

Привела их дороженька к сгоревшему выселку.

На голом высоком взгорье торчат две почерневшие пузатые печи, вытянув трубы-шеи. Прибило золу дождями, смыло серый пепел с горелых бревен. Нелепо возвышаются средь пожарища новые смолистые ворота и колодец-журавль.

Прислонившись спиной к колодцу, сидит лохматый мужик на горелом бревне. К журавлю за рога коза привязана. Не то серая, не то просто грязная, блеет жалобно и рвется.

— Молчи, заноза! — кричит на нее мужик со злостью.

Сам он в заплатанной грязной рубахе, перехваченной дорогим узорным поясом, в легких шелковых шароварах. На одной ноге — мягкий сафьяновый сапог, на другой — стоптанный лапоть. На княжича с Путятою даже не глядит — проходите, мол, своей дорогой.