Владимир Рынкевич - Пальмовые листья

• Название: Пальмовые листья
• Автор: Владимир Рынкевич
• Издательство: Современник
• Жанр: Современная проза
• Год: 1984

Повесть "Пальмовые листья" посвящена офицерам Советской Армии послевоенных лет.

---

Что мог, как я думал, ответить ему Мерцаев? Он принадлежал к тому приговоренному поколению, для которого сексуальный опыт, как правило, начинался на первом военно-врачебном осмотре. Для многих его сверстников на этом все и закончилось: они погибали где-нибудь на Днепре или в Польше, так и не узнав женской ласки. Мерцаеву суждено было жить, и женщины встречались на его пути, однако не случалось с ним того, что принято считать любовью, а от романтической влюбленности, свойственной возрасту, его уберегал какой-то странный для человека, выросшего в тридцатых годах в интеллигентной семье, здравый смысл. Он восторженно верил в науку (еще в тридцать девятом году купил первое русское издание «Эволюции физики»), не колеблясь пошел в армию и, как сам мне как-то признался, мечтал именно о противотанковой артиллерии, но ко всему, что читал о любви, относился скептически.

А в тот осенний ветреный вечер, увидев Ольгу в садике возле офицерского общежития, Саша сразу решил пойти с ней. Что это было? «Любовь с пер-зого взгляда»? Самолюбивое стремление победить в негласном мужском соревновании и увести самую красивую? Расчет на быстрый победоносный роман? Или просто его состояние требовало разрядки и, вместо того чтобы провожать девушку, он мог бы пойти в кино, в ресторан? Не знаю.

Вот Ольга, по-моему, уже давно ощущала себя взрослой, рассказы Левкиной подруги волновали ее, и она попросила: «Познакомь же и меня с каким-нибудь офицером». В общем, для нее пришла пора…

На нервное взбудораженное состояние, в котором находился в тот первый вечер Мерцаев, наложилось ощущение сладкой новизны свидания с юной девушкой: такого не было в Сашкиной солдатской жизни. Ночной пригородный поезд с первым - «курящим» вагоном, в котором, кроме них, никого не было - ни курящих, ни некурящих; неожиданно пронизывающий холод маленькой пустой станции, заставивший поежиться и прижаться к мягкому девичьему плечу; незнакомые тропинки, ведущие мимо глухих заборов, над которыми замерли причудливые тени спящих садов, а рядом девушка с нежной теплой кожей, пахнущей чем-то милым и сладким, с осторожно-податливыми ответными движениями тела. Они долго стояли в садике возле дома, тела их согрелись, глаза привыкли к темноте, и Саша мог рассмотреть узкую улицу, ведущую к железнодорожным путям, белое здание станции, белые стены поселковых домов с закрытыми ставнями окон. «Ффатит тебе»,- говорила Ольга, устав от поцелуев, и Саша отступал, закуривал папиросу и смотрел, как проносится с праздничным светом и грохотом севастопольский экспресс.

Остался у Ольги он впервые в сырое осеннее воскресенье, после строевых занятий на площади. Усталые и замерзшие, мы все ввалились в кафе, звеня шпорами и громыхая шашками, позавтракали с вольчьим аппетитом и собирались потихоньку двигаться к общежитию, когда Мерцаев отдал вдруг мне свой клинок, отстегнул шпоры и сказал: «Отнеси-ка, брось там у меня». Я уже понял, что капитан поедет к ней, и только напомнил: «Завтра контрольная по ТОР» (ТОР - теоретические основы радиотехники). «Вот ты и позанимайся»,- сказал Мер-цаев.

Теперь все было всерьез: вместо чистой прохлады сухого вечера моросил дождик, и сад возле Ольгиного дома угрюмо чернел, вздрагивал и ронял тяжелые капли. Ольга открыла дверь и не улыбнулась навстречу, а покорно вздохнула.

В доме было две жилые комнаты: зимняя - с печкой и деревянным некрашеным полом, и летняя - с черным земляным, устеленным половиками. В летней стоял стол, покрытый скатертью, а в углу - широкая кровать с покрывалом. Ольга привела Мерцаева сюда, усадила за стол и рассказала о себе: отец погиб на фронте, мать работает судомойкой в железнодорожной столовой и придет поздно вечером. «У меня никого еще не было»,- сказала она в конце.

Так это началось, и он думал, что приключение на этом и закончится. Однако вечером Ольга пошла его провожать на станцию, и когда он шагнул к подножке вагона, обняла и поцеловала. Не сильно обняла и поцеловала, без страсти, спокойно и нежно, как родного. Потом взглянула на него, еще раз обняла и припала лицом к его шинели, тяжело и коротко вздохнув, словно всхлипнув. Саша вернулся, когда я сидел над задачами по радиотехнике.

Смотри, какой хитрый контур,- сказал я ему.

– Ну-ка покажи,- взялся он было за учебник, но сразу же отбросил его.- На частоту этого контура я не настроен.

Он лег на свою кровать, задрав на спинку ноги в сапогах, и долго лежал молча, то и дело закуривая папиросу.

В дни, когда Ольга по вечерам не работала, Мерцаев после занятий сразу ехал на вокзал. Ему нравилось ждать поезда в только что отстроенном после войны вокзальном здании, бродить по залам, пахнущим мокрыми опилками и наполненным гулким жужжанием голосов, отражающихся и перемешивающихся под высокими сводчатыми потолками. Любил он обедать в здешнем ресторане, и особенно любил угощать Ольгу, когда она встречалась с ним после работы. В ресторане с высоких потолков свешивались роскошные хрустальные люстры, на стене, за эстрадой, сияло огромное красочное панно с изображением той самой площади, на которой мы маршировали по утрам. Ольга никогда не бывала в ресторанах, но нисколько не робела и не смущалась, за столом сидела свободно, а ее постоянная полуспрятанная улыбка создавала впечатление, будто девушка относится с некоторым презрением и к ресторанной роскоши, и к угодливым официантам, и к эстрадному ансамблю, расположившемуся на фоне панно. Сюда перебрался известный всему городу певец с женой-пианисткой и с тем же скучным выражением на лице исполнял странный романс: «Шагай вперед, мой караван, огни сверкают сквозь туман…»

– Нравится тебе песня? - спрашивал Саша.

Ольга отвечала неопределенным хмыканием. Когда же Саша протягивал ей меню, отвергала его таким устало досадливым жестом, что можно было подумать, будто ей смертельно надоели все эти рестораны.

– Ой, возьми ж ты сам чего хочешь. Мяса какого-нибудь.

Названий блюд она не знала, а мясо дома ела очень редко. Постоянная еда у них с матерью состояла из постного борща и компота. Они говорили не «обедать», а «борща поесть» и компот называли: «звар». Иногда появлялось и что-нибудь из столовой.

– Мама, он меня всегда в ресторане кормит,- говорила Ольга матери.- Так ты ж ему не жалей борща. Побольше насыпай.

Мерцаева удивила простота, почти равнодушие, с которым Ольгина мать приняла его появление в доме. Усталая женщина, согнувшаяся под бременем долгих лет войны и нужды, она поздно приходила из столовой, ужинала и долго сидела молча в теплой половине хаты у печки, положив на кухонный стол корявые натруженные руки. Никаких разговоров здесь не велось. Только необходимые слова: «Есть будешь? Когда завтра будить?» Мерцаев попытался побеседовать с ней, но мать отвечала односложно, и не потому, что стеснялась или не находила слов, а просто не хотела попусту болтать.

Меня поражало, что капитан Мерцаев находил темы для разговоров с девушкой, которую во всех фильмах - будь то о Великой Отечественной войне или о Марии Стюарт, волновал один вопрос: кто красные и кто белые. Сашка сам рассказывал нам об этом, а потом добавил:

– Собственно говоря, девчонка не так уж не права. Твой-то поэт ведь тоже считает, что мир разделен не на белых, желтых, черных, а на красных - нас, и белых - их.

Еще Ольгу волновало приобретение модной сумочки в форме книжки, такой, как у Катьки («Чорти шо! Где ж она достала? И грошей же надо много»). Саша предложил ей денег, но Ольга отказалась решительно: «Ты шо? Сам это придумал? Мне твои гроши не нужны…»

Мерцаев любил слушать ее рассказы о наиболее сильных впечатлениях детства: о картинах неудачного наступления весной сорок второго года. Как раз в этих местах происходила основная трагедия гибели окруженных войск. «Мы по садам прятались,- рассказывала Ольга,-а потом стало потише, перестали немцы из пушек бить - тот край поселка, что к озеру, весь пожгли. И я потихоньку от мамы вышла за калитку. Прямо на нашей улице смотрю: повозки стоят, и в них наши солдаты. Все побитые, поране-ные. Командир тоже раненый, без шапки - бинт окровавленный на голове, идет впереди. Вижу: больно ему, а он морщится, ругается и идет. Я стою у калитки, а к нему солдат подошел и говорит: «Хана, командир. Фрицы на станции». А командир увидел меня, солдату ничего не ответил и ко мне подошел. А я стою, плачу, заливаюсь, на них глядя. Он погладил меня по голове и говорит: «Не плачь, дочка. Мы их победим!» И еще оглянулся и помахал мне. А куда же им победить, когда побитые все и немцы на станции? Отца я так хорошо не помню, как того командира. Пошли они к станции, постреляли там недолго, и побили их всех до одного…»

– Дай-ка мне спичечку-то. Где-то у меня папиросы? Да не плачь ты, дурочка. Мы же их и вправду победили. Да… Изюм-Барвенковская операция. Май сорок второго года. Я тогда еще в училище заучивал наизусть правила стрельбы. На всю жизнь заучил: «Получив первый разрыв, выводят его на линию наблюдения, для чего, измерив отклонения от цели в делениях угломера…» Значит, говоришь, пошел и сказал: «Мы победим»? Да не плачь ты - мать разбудишь…