Владимир Кораблинов - Алые всадники

• Название: Алые всадники
• Автор: Владимир Кораблинов
• Издательство: Центрально-Черноземное книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1981

«… Под вой бурана, под грохот железного листа кричал Илья:

– Буза, понимаешь, хреновина все эти ваши Сезанны! Я понимаю – прием, фактура, всякие там штучки… (Дрым!) Но слушай, Соня, давай откровенно: кому они нужны? На кого работают? Нет, ты скажи, скажи… А! То-то. Ты коммунистка? Нет? Почему? Ну, все равно, если ты честный человек. – будешь коммунисткой. Поверь. Обязательно! У тебя кто отец? А-а! Музыкант. Скрипач. Во-он что… (Дрым! Дрым!) Ну, музыка – дело темное… Играют, а что играют – как понять? Песня, конечно, другое дело. «Сами набьем мы патроны, к ружьям привинтим штыки»… Или, допустим, «Смело мы в бой пойдем». А то я недавно у нас в Болотове на вокзале слышал (Дрым!), на скрипках тоже играли… Ах, сукины дети! Душу рвет, плакать хочется – это что? Это, понимаешь, ну… вредно даже. Расслабляет. Демобилизует… ей-богу!

– Стой! – сипло заорали вдруг откуда-то, из метельной мути. – Стой… бога мать!

Три черные расплывчатые фигуры, внезапно отделившись от подъезда с железным козырьком, бестолково заметались в снежном буруне. Чьи-то цепкие руки впились в кожушок, рвали застежки.

– А-а… гады! Илюшку Рябова?! Илюшку?!

Одного – ногой в брюхо, другого – рукояткой пистолета по голове, по лохматой шапке с длинными болтающимися ушами. Выстрел хлопнул, приглушенный свистом ветра, грохотом железного листа…»

---

(Ревет буран, хрипит Чубатый, набегают, набегают черные мужики…)

– Может быть, это? – Розенкрейц кивает на те бумаги, что давеча положил на стол Алякринскому. – Он, этот Куницын… оказывается, отец твоей… знакомой девицы? Так я же не знал… Ты предупредил бы. Можно уничтожить… не поздно пока. С Кобяковым берусь договориться… ну? Ведь мелочь…

И вот оно – наступает, наваливается, чего так боялся…

– Гадина! Сволочь!! – чужим каким-то голосом вскрикивает Николай. Краешком сознания он еще понимает, что сейчас может случиться то, что иной раз, взрываясь в нем, напрочь гасит рассудок.

Мгновенное безумие. Темная слепая ярость. Действия самостоятельны, без приказания мозга. Как, каким образом черной птицей, словно сам по себе, взлетает черный пистолет? Рука Алякринского твердо, неумолимо нацеливает длинный ствол в белое, как бумага, переносье Розенкрейца.

Еще мгновение – и…

Забыл про таблицу

С тупым стуком пистолет падает на пол.

Железные тиски пальцев Богораза сжимают руки Николая. Сердитые глаза из-под клочковатых, с бурой сединкой бровей спрашивают в упор: ты что, предгубчека, с ума спятил?

– Охолонись, парень. Из-за чего кутерьма?

Только тут Алякринский начинает осмысливать, что произошло. Покойницкая бледность Розенкрейца. Пистолет на полу. Часики с купидоном. «Я не знал… с Кобяковым берусь договориться…»

– Дрянь. Человеческое дерьмо.

Глухой, простуженный, потухший голос. Алякринский нагибается за пистолетом.

– Спрячь, – говорит Богораз. – Как же это ты, парень?

– Забыл про таблицу, – неловко усмехается Николай.

– Какая таблица?

– Таблица элементов. Менделеева. Эх, да не в этом дело, – отмахивается Николай. – Револьвер при тебе? – уже спокойно, без злобы взглядывает на Розенкрейца. – Сдать.

– Товарищи…

– Давай, давай, Розенкрейц. Возьми у него, Богораз. И портупею снимай. Да-да. Всю, в общем, сбрую. Вот так.

– Товарищи… товарищи!

Плачет.

Человек снял маску. Подлинное лицо – ничтожно.

– Судить тебя будем, Розенкрейц.

«Слухайте, комиссары»

День разворачивался как свиток: строка за строкой.

Строка за строкой наносились на серый пергамент зимнего дня события жизни председателя губчека Николая Алякринского.

Дело Розенкрейца он поручил Богоразу.

Затем вызвал Кобякова, того, что ездил в Болотов расследовать историю болотовского дээс насчет исчезновения вагона с солью.

– Вот, – сказал, передавая Кобякову пачку бумаг, оставленных Розенкрейцем, – займешься этим делом. Оно тебе уже знакомо. Приготовь срочно, к заседанию тройки.

Кобяков полистал бумаги.

– Да тут, собственно, всё готово.

– Проверь.

– Ладно, сделаю. Послушай, там у меня тип один. Говорит, хочет сообщить нечто насчет Комарихи, но только самому главному. Тебе то есть.

– Комарихи? Давай его сюда. Живо!

Минуту спустя Кобяков вернулся вместе с Погостиным.

– К этому? – недоверчиво спросил Погостин, указывая на Алякринского. – Что-то уж молод дюже…

– Какой есть, – рассмеялся Николай. – Прошу, товарищ… Что вы хотите?

– Чего хочем-то? – Погостин поскреб под буденовкой, вздохнул. – Садиться, стал-быть, хочем, вон что… За тем и пришел.

– То есть – как садиться?

– Ну как-как… Известно, как садятся. За решетку, в обчем. В острог.

– Ничего не понимаю. Кто вы такой?

– Пиши: бандит. Фамилие – Погостин. Звать Степан Миколав. Рождения с девяностого году. Государственный крестьянин Болотовского уезду Ракитинской волости, села…

– Подождите, подождите… Вы что – из распоповцев?

– Так точно, из ихой банды. Два месяца без малого состоял в бандитах. При самом, стал-быть, атамане. В ездовых, кучером, в обчем сказать.

– Ну, а сейчас?

– Так я ж объясняю: садиться пришел.

Кобяков не выдержал, рассмеялся.

– Чего иржешь? – строго поглядел Погостин. – Молод, стал-быть, потешаться надо мной. Ты, поди, еще без порток бегал, а Степан Погостин уже набатрачился по самую завязку…

– Ну, хорошо, – сказал Алякринский. – И все-таки мне непонятно: почему вы хотите обязательно за решетку?

– Да видишь ты, дело какая… – Погостин порылся в кармане своей потрепанной, прожженной шинели. – Намедни летал над Комарихой ероплан, кидал, стал-быть, бумажки… Вот эти, – показал листовку.

– Так что же? Тут говорится, что, покинув банду, можете возвращаться домой, спокойно работать. При чем же решетка?

– А что? Нешто прямо так – без отсидки?

– Конечно. Валяйте в вашу Ракитинскую волость, в село… как вы назвали…

– Малый Пониковец наше село.

– Ну вот, в Малый этот самый Пониковец – и живите себе, как жили. Всё?

– Да как сказать… Тут, брат, один вопрос есть… секретный, в обчем, вопрос-то…

Указал глазами на Кобякова.

– Ничего, давайте, – кивнул Николай. – От него у меня секретов нет.

– Ну, ежли так, тогда слухайте, комиссары, начну сдалёка. За мужика хочу сказать…

Не на живца ли?

– Мужик, заметь, он Советской власти не враг. Ей самый лютый вражина – Попешкин.

– Кто-кто? – Алякринский недоуменно.

– Попешкин. Ну, этот, как его… полномочный, что ли, продкомовский… Из губернии, в обчем, присланный мужика душить. Из души две души рвет, а то так и третью норовит… ей право! Ну, хлеб, конешно, государству требовается, это мы понимаем. По справедливости действуй – почему не дать ? А так – что же? Вдовая, допустим, баба, шесть ртов, – а он последнюю коровенку обратал да со двора! Это что? А-а! Вот она и дело-то… Мужик – на дыбошки, стал-быть: чего ж, мол, Совецка власть глядит? На такую, то ись, на безобразию? Так-то дальше-больше, давай промеж себя гадать: как, мол, быть, что делать? Тут – откуда-ниоткуда – такой-то Охримка кривой ай кто из ихнего брата, из живоглотов: «Вот-де дураки, шалавы! Што делать! Комунию бить – вон што!» Ну, сгоряча-то и давай дубьё ломать. Как в Комарихе в энтой: побили продотрядцев от дурна ума, хватились – батюшки, отвечать ведь! А тот же Охримка: «Зачем, дискать, отвечать? Обратно бить будем!» Вот тебе и пошло-поехало… Нет, ты понял?

– Именно, именно так, – согласился Алякринский.

– А то как же! Теперьчи возьми ты этих бандитов… Ну, мужиков то ись… Каждый и рад бы назад воротить, что исделано, да ведь не воротишь… Вот и держутся, сердешные, от одного страху, что отвечать перед властью. Кабы не отвечать, так…

– Стоп! – перебил Алякринский. – Но вот вы прочли же нашу листовку, наверно, и другие читали…

– Почему не читать – читали. Да сумлеваются мужики: не на живца ли берете!

– Как это, то есть – на живца?

– А очень даже просто: обманете, вот как.

– Но ведь вы-то поверили?

– Ну я… Я – другое дело. – Погостин усмехнулся. – Какой я к чертовой матери мужик! Ни кола ни двора, как говорится… Пролетарья всех стран – вот кто я. А к вам самолично, то ись, затем пришел, что план у меня имеется, как всю эту распоповскую шатию-братию на цугундер взять… порешить ее всю, то ись, к такой-то матери…

– Любопытно!

Алякринский переглянулся с Кобяковым.

– Ну, давайте выкладывайте, Степан Николаич…

План

– Тут, сказать по правде, и любопытного ничего нету. Головку, ребята, отсечь надо, вот что… – Погостин понизил голос. – Самое жало, то ись, рвать. А вырвешь жало – и банде каюк! Рассыпится, чисто пенек трухлявый, ей-бо! Была – и нету. Фь-ю! Теперьчи – как ее взять? Головку-то эту? Вот вопрос. Первое дело – чтоб все вместе были, вся иха верхушка. Чтоб не гоняться за кажным по степи, а разом всех троих – хоп! – и будь здоров…

– Троих? – переспросил Алякринский. – О ком вы говорите? Ну, Распопов сам – раз, начштаб Соколов – два… А третий-то кто же?

– Да Валентин, туды его! Вся вереда в ём, в паскуде… Энтот офицеришка, что прибился к Распопову, Соколов, то ись, дерьмо, рукава от жилетки, для форсу больше у атамана… А Валентин – о! Ванька-то Распопов весь из его рук смотрит. Ну, брать-то, конешно, в обчем, всех троих надо. И вот, значит, – как брать? А брать, комиссары, на Аксиньин день будем. Вот как!

– Это почему же именно – на Аксиньин?

Широчайшая улыбка разлилась на скуластом, заросшем бурой свалявшейся бородой лице Погостина.

– Да баба… ну, как сказать, любушка евонная, Аксинья. На отшибе живет, в лесочку. Он, стал-быть, гулять к ей сбирается залиться на Аксиньин день, то ись… Вот мы тут его, голубчика, и сцапаем… Расчухали, комиссары?

Страшная должность

Елизавета Александровна всё на часы поглядывала. Шесть. Семь. Восемь…

В пять позвонил, что задержится на часок. И вот – начало девятого, а его все нет.

– Какая жавость, – вздохнула Муся, – что я утром не повидава его… Ах, какая жавость!

– Вам, может быть, лучше было бы пойти прямо к нему на службу? – заметила Елизавета Александровна.

– На свужбу? О нет! Там – учреждение, всё официально. Я ходива посмотреть, где это. Увидева – серый скучный дом, у подъезда совдат с ружьем…