Владимир Кораблинов - Алые всадники

• Название: Алые всадники
• Автор: Владимир Кораблинов
• Издательство: Центрально-Черноземное книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1981

«… Под вой бурана, под грохот железного листа кричал Илья:

– Буза, понимаешь, хреновина все эти ваши Сезанны! Я понимаю – прием, фактура, всякие там штучки… (Дрым!) Но слушай, Соня, давай откровенно: кому они нужны? На кого работают? Нет, ты скажи, скажи… А! То-то. Ты коммунистка? Нет? Почему? Ну, все равно, если ты честный человек. – будешь коммунисткой. Поверь. Обязательно! У тебя кто отец? А-а! Музыкант. Скрипач. Во-он что… (Дрым! Дрым!) Ну, музыка – дело темное… Играют, а что играют – как понять? Песня, конечно, другое дело. «Сами набьем мы патроны, к ружьям привинтим штыки»… Или, допустим, «Смело мы в бой пойдем». А то я недавно у нас в Болотове на вокзале слышал (Дрым!), на скрипках тоже играли… Ах, сукины дети! Душу рвет, плакать хочется – это что? Это, понимаешь, ну… вредно даже. Расслабляет. Демобилизует… ей-богу!

– Стой! – сипло заорали вдруг откуда-то, из метельной мути. – Стой… бога мать!

Три черные расплывчатые фигуры, внезапно отделившись от подъезда с железным козырьком, бестолково заметались в снежном буруне. Чьи-то цепкие руки впились в кожушок, рвали застежки.

– А-а… гады! Илюшку Рябова?! Илюшку?!

Одного – ногой в брюхо, другого – рукояткой пистолета по голове, по лохматой шапке с длинными болтающимися ушами. Выстрел хлопнул, приглушенный свистом ветра, грохотом железного листа…»

---

– Ну-у! – весело рассмеялся Замятин. – Это, дорогой товарищ, несерьезно. Коммунист – хозяин своих эмоций. Верно?

– Да верно, конечно, но…

– Ну и нечего об этом толковать. Ты, я слышал, мечтаешь со временем посвятить себя науке? – неожиданно спросил председатель.

– Так это когда еще будет, – сказал Николай.

– Химия, если не ошибаюсь?

– Откуда вы знаете? – изумился Николай.

– Мало ли… Такая моя должность. Ну вот, я что хотел тебе сказать-то… Таблицу элементов, конечно, наизусть помнишь?

– Ну, еще бы… А что?

Николай недоумевал: куда клонит этот седой, быстрый в движениях человек?

– А вот что… – Предгубкома перегнулся через стол к Николаю и, понизив голос, почти шепотом, заговорщически: – Как только почувствуешь, что эмоции одолевают, что теряешь власть над рассудком, сию же минуту мысленно читай менделеевскую таблицу… Понял? Как «Отче наш»… Ей-ей, поможет!

Подмигнул, хитренько, крепко пожал руку. И со словами: «Иди, иди, товарищ предгубчека, принимай дела!» – ласково, но решительно выпроводил Алякринского из кабинета.

Конторская папка

И вот на столе – серая конторская папка.

«Дело».

Давно упраздненная «ять» нахально таращилась на лохматом картоне, многозначительно намекая на то, что революция-то, дескать, революцией, а она – царская, старорежимная – вот она!

То есть одно дело на бумаге, в декрете отменить, а другое – как оно есть, фактически.

«By компрене?» – ехидно попискивала мадам Ять.

И ведь действительно, фактически, несмотря на декрет, она существовала. Как существовали, затаясь в своих особняках – в чуланах, в мансардах, в угловых комнатушках, на уцелевшей от уплотнения жилплощади, – известные городу бывшие бакалейщики братья Шкурины, бывшие владельцы маслобойных заводов «Сучков и сыновья», бывший махорочный фабрикант Филин.

Как существовали два пулемета, найденные недавно при обыске в благопристойной, интеллигентной, сугубо статской квартире бывшего присяжного поверенного Фабиева.

Как существовали (и существуют) прижукнувшие в тараканьих щелях темные личности, прописанные по липовым документам или вовсе даже не прописанные… И так далее и тому подобное.

Грязная, мутная пена на бурлящем потоке Революции.

Конторская папка заключала в своих недрах историю одного русского мужика. Одного из тех миллионов, что шли в четырнадцатом, запыленные, топали по булыжным мостовым городов, по бархатной пахучей пыли проселков, под вой и причитания жен и матерей, шли в тяжелом молчании или под разухабистую песню – с присвистом, с гиком…

А дальше были красные вагоны, незнакомые названия станций, золотые с ржавчиной поля, стремительно проносящиеся навстречу. И три года войны, долгие годы ужаса, крови, боли, отчаяния и страданий – за что? про что?

Было непонятно, но кто своей башкой допер, кому серые листочки «Окопной правды» пояснили что к чему.

И вот – семнадцатый.

И вот закружило!

Сперва – к чертям «ваше благородие», а запросто, по-человечески: «господин штабс-капитан», «господин полковник». Оклемавшись маленько, взялись с господ генералов погоны золотые рвать, а то так и к стенке, на распыл. Случалось.

С красными бантами на беспогонных кителях – оратели, новая напасть. Лозунги пошли: «До победного конца», про Учредительное собрание и прочие. Однако не поддавались, стояли на своем, потому что лозунг солдату выходил единственно такой: к чертовой матери!

И – айда ко двору.

А дома…

Ну, тут разное бывало. Кто, озверев от фронтовой канители, от бесполезного сидения в окопах, кинулся к земле, к хозяйству, махнул рукой на все – пропади она пропадом, эта, так ее и растак, политика! Тут сарай завалился, баба без мужика извелась в отделку, пашня неухожена, зачерствела, ребятенки пообносились, голые…

И уходили по колени, по пояс, по грудь – в землю, в деревенские заботы, в мужицкие дела, зачуравшись от всего, не глядя за околицу – что там за нею.

А кто, приветствуя новую жизнь, сообразив, что не на блюде с расшитым рушником преподнесут ее блага, наскоро залатав крышу избенки, рассохой подперев завалившийся угол сарая, шел в военный комиссариат, верстался в молодую Красную Армию, дабы собственной рукой строить новый мир.

B числе последних был и тот, о ком рассказывали собранные в папке документы.

Иван Распопов

Собственно, это была только внешность жизни крестьянина Зареченского уезда Комарихинской волости села Старая Комариха Распопова Ивана Павловича.

Жизни, отраженной в казенных бумажках – актах, справках, донесениях, протоколах допросов по делу об убийстве старокомарихинского предкомбеда и четверых бойцов из продотряда товарища Попешко.

Кроме того тут были две фотографии Ивана. На одной – солдат царской действующей армии: руки по швам, грудь колесом, два Егорья на тесной куцей гимнастерке. На другой – лихой боец, рубака, островерхий шлем со звездой, кавалерийская шашка меж колен и руки гордо положены на эфес. Орден на банте украшает могучую грудь.

Герой!

Справка-характеристика из воинской части, где служил: «Дисциплинирован, исполнителен, в боевых действиях находчив и отважен».

Донесение волостного милиционера: «Какового числа побиты до смерти предкомбеда т. Шишлянников и четверо продотрядчиков бойцы Вакуленко, Смирнов, Приходько и Самусенок. После чего селяне посидалы на коней и прибыли в волость, дэ произвелы расправу над секретарем волисполкома т. Черных и ходилы по хатам, шукалы коммунистов з целью побить же. Атаман ихой преступной шайки некий крестьянин села Старая Комариха Распопов Иван, по батюшке не знаю, быв. боец Кр. Армии приехавши на побывку и стал во главе. О чем доношу».

Над картой

Николай склонился над картой.

Крутогорская губерния таращилась на него круглыми, как бы испуганными зрачками двенадцати уездных городов.

Капризные очертания уездных границ, напоминали разное: скорняжью шкурку, кривой огурец, горбатого монаха.

Синими набухшими жилами обозначились реки. Редко-редко – зеленые пятна лесов, а то все – поля… поля… поля… Плоская просторная равнина.

Южные уезды губернии граничили с Областью Войска Донского.

А вот и Зареченск – сонный, пыльный, с огромным, не по городу, каменным острогом, с густым басовитым перезвоном трех монастырей.

И вот она – волость Комарихинская, где большие богатые села – высоко, на глинистых, на меловых кручах Дона, где звонкий, веселый говор – полурусский, полуукраинский. Где испокон веков куркули плодились что мухи на падали…

Там нынче бурлило.

Письмецо

Часы на камине аккуратно проиграли приглашение к танцу. Кавалер в чулках, оттопыривая каляные фалды голубого кафтана, отставил ножку и судорожно покивал париком. Дама нырнула в фижмы, присела. После чего тоненький колокольчик прозвенел пять раз.

С последним звоночком Розенкрейц просунул голову в приоткрытую дверь и спросил:

– Можно?

– Входи, входи! – Николай отодвинул карту. – От Чубатого никаких вестей?

Дня три назад начальник внутренней охраны Василий Чубатый с десятком бойцов был откомандирован в Комариху для ареста Распопова и его так называемого «штаба».

Розенкрейц вертел в руках карандашик, молчал. Были у него такие пренеприятные манеры – не сразу отвечать на вопрос, жутко сводя глаза к переносью, скучно молчать, а то уставиться куда-то в сторону, подрагивая подбородком вместо улыбки или, вот как сейчас, играя карандашом, делая вид, что глубоко в себе, что не слышит.

– Ну?

– Никаких, – сказал Розенкрейц. – Ровным счетом ничего. А вот это – прочти.

Положил на стол грязный, замусоленный листочек голубоватой бумаги. Чье-то письмо: «Дорогой Толечка! Извини, что долго не писал, были причины…»

Заботливые вопросы: как поживает, удобно ли съездилось к дяде Саше и как тот принял. Няня здорова ли? А задержался с письмом потому, во-первых, что не знал точно, когда соберутся родственники, и, во-вторых, еще не был приготовлен сувенир. Теперь сувенир дожидается бесценного Толечку, а родственники обещали быть к двадцатому ноября. И все с нетерпением ожидают его приезда и, кажется, готовы всемерно помочь милой нянечке в ее бедственном положении…

– Шифр, как будто?

– Глупейший причем. – Розенкрейц оскалил лошадиные зубы, достал трубку, выгреб из кармана френча горсть табака. – Но, заметь, ни конверта, ни имени адресата. Вот прямо в таком виде и изъято из шапки.

– Из… шапки?

– Ну да. Слушай. Милиционер в Слободке увидел – идет лошадь, вожжи кинуты, волочатся, в санях мужик лежит. В обнимку с граммофоном. «Что за черт, уж не мертвый ли? И откуда граммофон?» Остановил, давай расталкивать, а человек пьян до бесчувствия. Ну, повез в отделение, сани обыскали. В соломе сумка с деньгами, много что-то, разные – царские, керенки. В кармане полушубка – справка из сельсовета – кто такой. А в шапке – вот это письмецо.