Евгений СТЕПАНОВ - Застой. Перестройка. Отстой

• Название: Застой. Перестройка. Отстой
• Автор: Евгений СТЕПАНОВ
• Жанр: Современная проза

---

Иногда я немного переделывал подготовленные интервью и отдавал их (каюсь) в другие издания – «Тайны вселенной», «Они», «Стольный град», «Семейный очаг»… Все меня печатали охотно.

В газете «Семейный очаг» нужно было все время писать, что «звезды» – примерные семьянины.

Они-то, может быть, и семьянины, но в определенном смысле. Семьи, как правило, однополые.

В «Семейном очаге» я получал стабильные задания от главного редактора Сергея Исакова сделать интервью с тем или иным нужным редакции человеком. Например, молодой певец Дима Наликов дал бесплатный концерт в пользу Благотворительного фонда имени Нельсона Манделы. А «Семейный очаг» был тогда органом именно этой общественной организации. Чуткий к заботам фонда Сергей Исаков тотчас поручил мне Диму прославить.

Он, увы, на все вопросы отвечал односложно.

Существовало только два варианта ответа.

– Да.

– Нет.

Поэтому пришлось проявить некую журналистскую изворотливость.

Например, я говорил:

– Дима, вы, конечно, прочитали, массу книг. И я не исключаю, что тома пронзительной публицистики прекрасного русского писателя и выдающегося общественного деятеля Альберта Анатольевича Ханова (директора Фонда) произвели на вас неизгладимое впечатление, потому что они затронули очень серьезные вопросы морали и нравственности…

Следовал ответ:

– Да.

Меня это устраивало. И текст в печати в итоге выходил следующий:

– Если говорить предельно откровенно, – рассказал читателям Дима Наликов, – то за последние годы меня поразили тома пронзительной публицистики Альберта Анатольевича Ханова, прекрасного русского писателя и выдающегося общественного деятеля. Они посвящены очень серьезным вопросам морали и нравственности… …После работы мы, печальные журналисты, не самые меткие снайперы компьютерного пера и аутсайдеры хрипящих диктофонов, выпивали. Пили в редакции все и много. Если ты не пил, на тебя смотрели подозрительно, как будто ты и не журналист вовсе.

По вечерам, часов с пяти, я заходил к своему другу, заместителю главного редактора «Кулака» Сережке Татаровичу. У него уже шел процесс…

Самое главное, когда выпиваешь с Сережкой, – не останавливать его речь. Иначе Сережка обижается. А тост его может длиться час, два, три. Сережка родился и вырос в Грузии.

Я выпивал с ним в пять-шесть часов вечера. Потом уходил либо домой, либо на встречу с очередной «звездой». Когда приходил на следующий день на работу, наша коммерческая богиня Ленка (она же секретарь главного редактора Алексея Леонардовича Конева) начинала мне рассказывать:

– Серега выбил ногой дверь в кабинете Лохматенко; Серега набил морду Арону Дваскину, назвав его лже-русским патриотом…

И т.д.

Меня эти рассказы поражали. Мы выпивали с Серегой всегда тихо и мирно. Интеллигентнее друга, чем он, у меня не было и нет. Когда я спрашивал его о том, что было вчера, он отвечал кротко и печально:

– Не помню. Кажется, день прошел прилично.

Может, Ленка все придумывала? Или преувеличивала?

Иногда к нам в гости забегал офицер налоговой полиции Санек Саньков. Он тоже раньше работал в «Кулаке» корреспондентом. А потом сделал фантастическую, весьма нетривиальную карьеру – двоюродный дядя устроил его в налоговую полицию, в Пресс-центр. Санек получал на работе офицерский паек – консервы, колбаску… Все тащил в родную «кулачную» редакцию.

Выпив, Санек произносил (в разных вариациях) один и тот же монолог. Это зависело от количества принятого на грудь и от того, какое у него настроение. Но тема – повторю! – доминировала всегда одна.

– Идеальным я представляю следующее общество, – рассуждал Сашка, – мы, пацаны, мужики, живем на земле, радуемся, созидательно трудимся, облагораживаем своим присутствием мир, а эти твари (так, извините, Саньков называл женщин) сидят в мрачных подвалах и молчат. Когда нам нужно утихомирить свою голодную похоть, мы шарим рукой в подвале, достаем за волосы этих тварей, утихомириваем похоть, а этих тварей опять опускаем в подвал.

Санек был два раза женат. Когда он вспоминал про своих жен, у меня возникало ощущение, что он вспоминал о двух «ходках» на зону…

Я с Сашкой всегда спорил до хрипоты, зная, что у меня жена, например, святая, но переубедить товарища не мог.

– Только мы, мужики, облагораживаем мир, – не сдавался Саньков. …Другой мой друг – Серега Грушин – так «облагородил» мир, что в итоге все-таки сел. Посадили его в СИЗО «Матросская тишина». Но не за угнанные машины, а за пьяную драку – он напился в кабаке и полез с кулаками на уроженцев Кавказа. Одному из них по дури Груша сломал нос.

Поначалу он был немного напуган – все-таки первая ходка. Но в тюрьме его приняли на удивленье хорошо. Когда вошел в камеру – о нем уже все знали. Знали, что арестовали за драку, а «специализируется» на машинах, что служил в Афгане. Кто-то с воли передал информацию.

Смотрящий – молодой, но ранний авторитет Паша Тайганов по прозвищу «Тайга» – определил ему место «на пальме», на втором этаже.

В криминальные дела Сережка особенно не лез, с блатными держался на почтенном расстоянии, простым и достойным званием «мужика» был доволен.

В тюрьме он не терял чувства юмора, радовался письмам из дома – писала ему в основном сестра Лариска, да и мать с отцом, конечно. Я тоже иногда писал, но не так часто, как ему бы хотелось.

Как-то один восемнадцатилетний отморозок из Днепропетровска Петр, оказавшийся почему-то в московском СИЗО, полез к нему с агрессивными расспросами:

– Слушай, Груша, а шо ты на пальму залез, давай постелями поменяемся.

– Постели – это у пидоров, – сказал Серега, а у меня шконка. Понял?

– Не-а, не понял. А, может, ты и есть пидор?

Груша слез с «пальмы» и врезал обидчику в челюсть – тот рухнул на бетонный пол. Потом стал кричать, что его забижают, куда, мол, смотрящий смотрит.

Но Паша Тайга постановил, что Груша поступил правильно, как мужик, и хаты не опозорил.

– А ты, баклан, – сказал смотрящий, – если не уймешься, мы тебя поставим на лыжи… Нам в хате лишние разборки не нужны. И следи за базаром. Слово – оно двойную силу имеет. У меня в деревне учитель был – он нас палиндромам учил. Это такие слова, чтоб ты знал, которые одинаково слева направо и справа налево читаются. Так вот есть такой палиндром – «на в лоб, болван». Веди себя по-пацански – и этот палиндром часто не услышишь. Понял?

– Понял, – ответил Петр.

– Ну и хорошо, что понял. Русские палиндромы бывают разные…

Так Груша окончательно освоился на «крытке» и больше его никто лишний раз не тревожил.

Он потом даже несколько раз по душам общался с Пашей Тайгой. Оказалось, что у него это уже третья ходка. Сначала он сел по малолетке в Кубиковске за то, что украл батон хлеба в магазине, отматал два года, потом оказался в Питере, там связался со своими земляками, осудили его уже за рэкет, на четыре года, потом в Москву переехал, пробыл на воле только месяц, сейчас сидел по подозрению в нелегальной торговле оружием. Ему исполнилось всего-то двадцать три года.

– Тюрьма – мой дом, – признался Паша Сереге. – Я здесь все знаю. И меня все знают. И все знают, что я никого никогда пальцем не тронул. И меня никто не тронул. А мое единственное оружие – это слово. Ни финки, ни ствола я в руках не держал, хотя оружием и торговал. Главное, Серега, это за метлой следить. И все будет хорошо.

Он лег на шконку и стал читать сборник стихов Пушкина. Серега полез на «пальму».

Через полгода он совсем освоился и даже стал забывать, что когда-то был свободен. Тюрьма становилась и его домом. Мать присылала Сереге посылки («кабанчиков»), которые шли в общак, с ним, разумеется, тоже делились – Тайга к нему относился с уважением.

Серега в СИЗО стал много читать, заказывал книги в тюремной библиотеке, была у них в камере и возможность пользоваться мобильным телефоном, который давал в «аренду» вертухай, жадный до денег толстяк Смирнов.

Не возникало проблем и с женским полом, тот же Смирнов мог организовать девочек – по двести «баксов» за двадцать минут. Словом, все протекало у Груши примерно также, как на воле, только на небольшом, прокуренном и давящем пространстве.

А на воле жизнь тоже была не сахар. …Несмотря на то, что писал я круглые сутки, деньги все равно в семье не водились. Газетная работа держала нас впроголодь. Я постоянно искал способ подработать. И, случалось, находил…

Однажды мне позвонил старый музейный приятель Ленька Ерошкин и начал безостановочно трендеть:

– Жарков, салют, старая вешалка, а я из музея-то ушел. Достали наши дуры-бабищи. Одна Наталья Семеновна, будь она неладна, чего стоит! А у меня на нее не стоит! Она не наш человек. Вообще, у нас там, в музее, оказывается, был преступный центр международного сионизма.

– Что ты имеешь в виду? – удивился я.