Виктор Заякин - Роман Петровичъ

• Название: Роман Петровичъ
• Автор: Виктор Заякин
• Жанр: Юмористическая проза

---

— Ишь ты, курва какая! — весело воскликнул Петрович, выковыривая из уха кусок тухлой свинины. Ульяна, между тем, привычным движением обездвижила кочергой обалдевшее животное, и подцепив его совковой лопатой, которой обычно пробовала пищу, с силой метнула его за дверь — совсем забыв, что там пытается принять вертикальное положение хозяин. Получив в морду ошпаренной кошкой, Петрович подался назад, попав в конце этого движения ногой в казан. Вся эта сложная комбинация живых и не живых объектов, прихватив с собой антресоль, вывалилась во двор.

Сплюнув на ладонь два выбитых зуба, Петрович искренне обрадовался, что так легко отделался — с кухней проблем было обычно куда больше. Наподдав ногой Федоре, отчего та наполовину влипла в казан и, уже вместе с казаном, по пологому берегу покатилась к реке, Петрович стал размышлять, куда бы еще зайти.

—4—

Весело насвистывая похоронный марш, он двинул к Гнилушке, местной речке, по причине любви местных туземцев к природе, давно превратившейся в отхожее место. Многочисленные холмики, посыпанные карболкой, то и дело попадавшие под протез правой ноги, источали дивный аромат. Слёзы умиления так и брызнули на искажённое годами, оспой и страстью к приключениям, мужественное лицо Петровича."Лепота-то какая!" блеснула в его голове одинокая мысль.

С города потянул лёгкий бриз заводских выбросов, и сквозь поредевший цветной туман Петрович разглядел на высоком берегу одинокую фигуру с большим камнем на шее. Подойдя поближе, он узнал Акафеста, местного кузнеца.

— Бог в помощь! Чего ты здесь, Акашка?

— Дак вот… Рыбу поглушить уж больно охота…

— Ты, болван, я чую, пьян опять! Отродясь тут рыбы не бывало…

А кровища-то откедова хлещит? Э, да ты руку прошкарябал, дурак ты эдакий!

Акафест спрятал руки со вскрытыми топором венами за спину.

— Так ить… брился я намеднись…

— Эко угораздило идиота! Ты, дурило, я слышал, третьего дня с колокольни сиганул на площадь, чаво жить перехотелось? Если…

"Оступился я, барин… Голубей гонял…"- шептал кузнец и тайком от Петровича горстями запихивал в рот отборную волчью ягоду.

— … если б не баба Фрося, — продолжал философствовать Петрович — разбилси б, окаянный! Твоё счастье - померла с голоду старуха-то, да хозяйство её с молотка пошло… А хозяйства боров один, Василёк, да и тот параличный. Да и где щас борова-то здорового возьмешь, передохли давно…

Петрович тяжело задумался. Кузнец тем временем зажал руками нос и рот, и отчаянно пытался задохнуться…

— О чём это я толкую… — встрепенулся барин. — Эх, маразм замучил, туды яво в качель… Чё я сказать хотел?

Петрович со всего размаху грохнул по своей многострадальной голове здоровенной каменюкой.

— А!!! Ё-моё! И пошло бабино хозяйство с молотка, и не дошло даже до базару, как тут ты прямиком на борова-то и угадал сверху! Вот потеха… Бухы-ххэ-эгхэбве-хэ…

Этот дикий спазм означал, видимо, что катающемуся по земле с пеной у рта и со сведёнными судорогой конечностями Петровичу было очень смешно. Всё более синеющий Акафест спокойно наблюдал за веселящимся барином. Меж тем темнело не на шутку…

—5—

Вдоволь навеселившись, Петрович принял горизонтальное положение. На лоб ему села здоровенная зеленая муха, и Петрович машинально при хлопнул ее пятерней, эмпирическим путем определив при этом, что в пятерне по-прежнему находится каменюка. Крякнув от натуги, он раздраженно запустил её подальше, попав при этом по затылку Акафесту, который, сосредоточенно сопя, пытался удавиться собственным воротником, уже достигнув на этом скользком поприще определённых успехов. Последний, тихо хрюкнув от удовольствия, плашмя грохнулся прямо на топор. "Может, оно и лучше так", — сомневаясь, подумал Петрович. "С тех пор, как спьяну загнал жену и детей на речку купаться, никакого сладу с сердешным нет. Неделю на их могиле выл, как собака, а потом уж и совсем умом повредился. Два дня застрелиться хотел, все, вишь, в сердце метил — дык все патроны дома перевёл и троих дворовых девок в расход пустил — те, дуры, посмотреть захотели… Хотя бы не на пивался, как скотина, перед каждым самогубством, а то всей усадьбе жизни нет, как Акафест стреляться идет… Патроны вышли — давай с крыши на вилы сигать; так мало того, что все вилы в усадьбе перевёл, такую яму под конюшней выбил, подлец, что плотник Антип, спьяну забравшись в неё, три дня как вылезти не может — так лестницей, видать, по кумполу долбануло, которую сердобольные мужички ему сбросили…"

Горестные размышления прервала вылезшая из речки жаба. Петрович резво подхватился, вытащил из черепа Акафеста топор и приготовился рубиться не на жизнь, а на смерть — жабы в Гнилушке, с той поры, как поселился на ее берегу этот чертов иноземец Кюри, водились ядрёные. Но эта была вроде бы не голодна — окинув налитыми кровью глазами напряженного помещика, она зевнула, показав громадные жёлтые клыки, и, почесав громадной клешнею чешуйчатое брюхо, неторопливой рысцой подалась в сторону Злопукино. "Самогон тибрить пошла, — догадался Петрович. — И чего этот проклятый хранцуз в нашу речку-то спускает? Ить никакой жизни нет: Фекле на той неделе пескарь ногу отгрыз у самого крыльца; вчерась рака с чердака полдня стянуть не могли так ему, нечестивцу, Федорин вчерашний суп понравился — там и подох, сердешный. Жалко животину, да и, обратно, вонять будет. Надо бы сызнова облаву организовать, да не так, как прошлую, что надрались всем селом, поймали карася на лугу и давай его штакетом молотить; карась то, знамо дело, ушёл, а народу под горячую руку полегло немало. Да и то: рази там с пьяных глаз разберешь, где карась, а где сосед? А хранцузу надо кровь пустить, а лучше, водой из речки напоить, чтоб у него, заразы, как у Панкратова Антона, третья нога промеж ног выросла! Правда, девки долдонят, будто и не нога это вовсе… Ох, грехи наши тяжкие…"

—6—

Так, рассуждая, бодро фестивалил домой Петрович. Присмиревший Акафест на его могучем и единственном здоровом плече болтался подобно мешку навоза и по этому поводу решил пораскинуть оставшимися мозгами. Это у него получалось, надо признаться, всегда очень неплохо. От напряжённых размышлений его не смогли отвлечь ни гигантские фосфоресцирующие комары тигрового окраса, ни постоянно падающее на героев едкое гуано пролетающих на север пеликанов. Всякий раз, подолгу выбираясь из вязкой массы, Петрович во все горло орал "Вдоль по Питерской", чтобы распугать подбегающих ужей. Его трогательному фальцету фальшиво, к тому же постоянно путая слова, вторым тенором подпевало эхо… Другими словами, вроде бы ничего не предвещало беды…

Однако, уже дойдя до родной усадьбы, состоявшей из гнилого сарая без крыши, барин почувствовал смутное беспокойство. Что-то было не так. Затравленно озираясь, Петрович ходил по двору и сквозь толстенные линзы очков пристально всматривался в каждый из немногочисленных предметов барского хозяйства. Липкий страх комом подкатил к его горлу. Ни разу не наступив на специально разложенные по двору заботливой рукой Ульяны заостренные грабли, узурпатор вступил в свои хоромы. При входе он не расшиб голову об косяк низкой двери, что случилось с ним впервые за все эти светлые годы. Пройдя в тёмный угол светлицы, Петрович обернулся и похолодел — в центре комнаты, по обыкновению своему, лежала шкурка от банана, невесть с чего выросшего три года назад на диком помидорном дереве. С тех пор тиран рабочего класса каждый вечер принимал из-за неё на грязном полу самые невообразимые позиции, от одного мимолётного взгляда на которые даже самый навороченный хатха-йог мог ощутить пальцами ног свою отвисшую челюсть. Целыми часами оглушенный падением Петрович радостно смотрел на тусклые звёзды и мечтал… Под тяжестью навалившегося ужаса побелевший помещик грузно сел на…

(в этом критическом месте читатель, видимо, надеется на лучший исход — на то, что Петрович сел на нож, в костёр, на ядовитого исполинского таракана, и т. д. и всё будет хорошо? Ни фига!!! Дудки!!! И не надейтесь, здесь вам не хиханьки-хахоньки здесь, блин, суровая правда жизни, ЯСНО?!!!!)

Итак, я продолжаю… сел на подвернувшийся под увесистый зад стул, подпиленные Ульяной ножки которого громко скрипнули, но не развалились. Петрович погрузился в глубочайший шок.

В комнату входит Ульяна Ленина в кепке. Едва успев втихаря сбрить выросшую за ночь бородку клинышком, предводитель местных пролетариев замечает Петровича за процессом плавного перехода из шока в транс. — Уу-у-ууу, гадина, отрыжка буржуазного общества, сатрап хренов беззлобно прошипела бабушка и с любовью размахнулась пудовой кочергой… В Злопукино и близ него завязывалась жестокая кульминация…

—7—

Петрович, обреченно вздохнув, прикинул на глаз траекторию кочерги. Глаз сразу же распух и начал болеть. Это взбесило престарелого помещика. Обнаружив, что кочерга пошла вверх для второго удара, сатрап, бодро привстав со стула, изящно присел, крутанулся на протезе и, одновременно переводя своим движением удар кочерги в скользящий, исполнил великолепную нижнюю подсечку. Страдалец за народ, заметив ее в последний момент, подпрыгнул и тут же влепился лысой головой в низкий заплеванный потолок; рухнув наземь, он тут же поднялся прыжком с прогибом и принял стойку "самурая с мечами", а кочерга в его натруженной руке принялась описывать зловещие круги. Петрович встал в "царя обезьян" (что, учитывая его социальный статус и внешние данные, у него всегда получалось идеально) и ждал. Свистнула кочерга. Петрович, сделав длинный шаг вперед, перехватил кисть борца за народное счастье; под тянув вторую ногу и продолжая движение народного трибуна, он дернул его вперед и, быстро развернувшись к нападавшему спиной, нанес ужасный удар локтем под ложечку и, почти одновременно, костяшками той же руки — в переносицу. Но оппонент, уже практически вырубленный, еще сопротивлялся: большой палец свободной левой руки пламенного революционера со сверхзвуковой скоростью метнулся в глаз Петровичу. "Во дает!" — восхищённо подумал помещик, подставляя под удар лоб. Лоб загудел, палец хрустнул… Для профилактики будущих право- и лево нарушений Петрович слегка выкрутил кисть агрессора, выключив тому локтевой сустав и со всего размаху саданул по нему снизу вверх здоровым плечом, добившись приятного хруста. Выбив то, что осталось от Ульяшки, мощным "хвостом дракона" за дверь, Петрович полез на карачках под продавленный диван и выволок из-под него здоровенную запыленную книгу, которую он не мог дочитать последние пятьдесят лет бросать было жалко, а других книг у Петровича не водилось. На обложке когда-то золочеными буквами было написано: "Масутацу Ояма. Самая полная история развития восточных единоборств от Адама и Евы и до Николая II". Пошатываясь под ее тяжестью, Петрович рухнул на диван, у которого привычно подломились ножки, и погрузился в чтение.