Сидони-Габриель Колетт - Дом Клодины

• Название: Дом Клодины
• Автор: Сидони-Габриель Колетт
• Издательство: Орлов и сын
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 1994
• ISBN: 5-88196-317-2

В предлагаемой читателю книге блестящей французской писательницы, классика XX века Сидони-Габриель Колетт (1873–1954) включены романы, впервые изданные во Франции с 1920 по 1929 годы, в том числе широко известная дилогия об ангеле (Chéri), а также очерк ее жизни и творчества в соответствующий период. На русском языке большинство произведений публикуется впервые.

---

Вы, я знаю, по крайней мере станете горевать по мне. Кому ты будешь дважды в неделю писать письма, моя бедная Киска? Для тебя это ещё ничего, ты уехала, свила гнездо далеко от меня. А вот твой старший брат… Когда ему придётся проезжать мимо домика, возвращаясь из разъездов по округе, и его не будет здесь ждать стакан черносмородиновой наливки и роза, которую он может сорвать и унести с собой, сунув меж зубов… Да, ты любишь меня, но ты – женщина, самка, подобная мне, и моя соперница. Его же сердцем я всегда владела безраздельно. Причёсана ли я? Нет, не надо чепца, только моя испанская кружевная наколка; он сейчас приедет. Эта траурная процессия подняла столько пыли, трудно дышать.

Скоро полдень? Если его не перехватили по дороге, он должен быть где-то в миле отсюда. Открой дверь, впусти кошку, она тоже чует, что близится полдень. Изо дня в день, возвращаясь со своей утренней прогулки, она боится застать меня выздоровевшей. Как же! Спать на моей постели и днём и ночью – какая сладкая жизнь для неё!.. Твой брат утром должен был побывать в Арнедоне, Кульфёе и вернуться через Сент-Андре. Я всегда помню его маршрут. Понимаешь, я мысленно следую за ним. В Арнедоне он наблюдает новорождённого красотки Артемизии. Дети гулящих страдают от материнских корсетов, прячущих и давящих их в утробе. Увы! Однако не такое уж это тяжёлое зрелище – бедная закореневшая в грехе девушка со своим животом…

Слышишь? Это его повозка, на верху холма! Киска, не рассказывай брату, что этой ночью у меня было три приступа. Я тебе запрещаю. И если не скажешь, подарю браслет с тремя камушками бирюзы… Ты мне надоела со своими доводами. Вот-вот, речь как раз о честности! Для начала, я лучше тебя знаю, что такое честность. Но в моём возрасте есть лишь одна добродетель: не причинять неприятностей другим. Скорее подложи мне под спину вторую подушку, чтобы я сидела прямо, когда он войдёт. Розы в стакане… Здесь не стоит старушечий запах? Я красная? Он найдёт, что сегодня я выгляжу хуже, чем вчера, не нужно было так долго разговаривать… Прикрой немного ставни, и ещё, Киска, дай мне, пожалуйста, пудреницу…

МАМА И ЗАПРЕТНЫЙ ПЛОД

Наступили времена, когда силы покинули её. Она не переставала этому удивляться и не желала в это верить. Когда я приезжала из Парижа навестить её и во второй половине дня мы с ней оставались одни, у неё всегда находился какой-нибудь грешок, в котором она мне признавалась. Однажды она задрала платье, спустила чулок и показала мне фиолетовый шрам на ноге.

– Взгляни!

– Ну что ты ещё натворила, мама?

Она широко раскрыла свои полные смущения невинные глаза.

– Не поверишь: упала с лестницы!

– Как упала?

– Так, как все падают! Спускалась и упала. Не могу объяснить.

– Ты что, спускалась слишком быстро?

– Слишком быстро? Что ты под этим подразумеваешь? Просто быстро. Разве есть у меня время спускаться по лестнице, как Король-Солнце? Если бы это было всё… Посмотри сюда!

На её красивой руке, такой свежей по сравнению с увядшей кистью, вздулся пузырь от ожога.

– Ой, что это?

– Горячий чайник.

– Старый медный чайник? Пятилитровый?

– Он самый. Ну кому довериться? Уж он-то, казалось бы, знает меня сорок лет! Ума не приложу, что с ним сделалось, он сильно кипел, я хотела снять его с огня, крак… Что-то случилось с запястьем. Хорошо ещё, что я не вся обварилась… Ну что за напасть! Слава Богу, я не стала трогать шкаф… – осеклась она, покраснев.

– Какой шкаф? – строго спросила я.

Мама стала отбиваться, встряхивая головой, словно я хотела надеть на неё ошейник.

– Так, никакой.

– Мама, я сейчас обижусь!

– Раз я говорю, что не тронула шкаф, поверь мне. Шкаф не двинулся с места, так? Оставьте уж меня в покое!

Шкаф… сооружение из орехового дерева, почти одинаковое что в высоту, что в ширину, а вместо резьбы – круглая дырочка от прусской пули, вошедшей через правую створку и вышедшей через заднюю стенку. Да!..

– Мама, ты хочешь передвинуть его с лестничной площадки в другое место?

Взгляд молодой кошки, сверкающий и лживый, блеснул на её сморщенном лице.

– Я? По мне, он на месте и пускай себе остаётся там!

И всё же мы с братом пришли к заключению, что надо быть начеку. Брат, врач по профессии, каждый день проведывал маму – она поехала за ним и жила в том же городке – и со скрытой любовью наблюдал за состоянием её здоровья. Она же боролась со всеми своими болячками с поразительной ловкостью: забывала о них, срывала их планы, одерживала над ними мимолётные и сокрушительные победы, на целые дни сзывала себе в помощники ушедшие силы – шум этих битв был слышен по всему дому, словно в нём жил фокстерьер, изводящий крыс…

В пять утра меня будил похожий на колокольный звон стук ведра с водой о мойку в кухне напротив моей спальни.

– Что ты делаешь с ведром, мама? Ты не можешь подождать, когда придёт Жозефина?

Я выбегала из спальни. В очаге уже был разведён огонь, потрескивал сухой хворост. На плите, выложенной голубой плиткой, кипело молоко. В небольшом количестве воды растворялась плитка шоколада, предназначенная мне на завтрак. Сидя в своём плетёном кресле, мама молола ароматный кофе, который сама обжаривала! Утренние часы всегда были милосердны к ней; на её щеках горели их яркие цвета. Пока в церкви звонили к заутрене, а мы ещё спали, она с лёгким здоровым румянцем на щеках, повернувшись лицом к восходящему солнцу, упивалась запретными плодами.

Запретными плодами были тяжёлое ведро, вынимаемое из колодца, хворост, разрубаемый серпеткой на дубовом чурбане, заступ, мотыга и самый главный – двойная лестница, прислонённая к окошку деревянного сарайчика. А ещё – побеги винограда шпалерной формы, которые нужно было подвязать, слишком длинные ветки сирени, нуждающиеся в обрезке, кошка, у которой закружилась голова на коньке крыши… Все сообщники, помогавшие ей когда-то, когда она была сильной и ловкой, все второстепенные деревенские божества, подчинявшиеся ей и позволявшие обходиться без слуг, теперь перешли в стан её врагов. Но сладость борьбы должна была покинуть маму лишь вместе с жизнью. В семьдесят один год она ещё встречала рассвет победительницей, правда небезусловной, были и потери: ожоги, порезы, промокшие ноги или опрокинутое на себя ведро воды. Она умудрялась найти способ прожить свои лучшие часы и насладиться независимостью до того, как самые ранние пташки раскроют свои створки, и могла нам поведать о пробуждении котов, строительстве гнёзд, о новостях, которые ей вместе с молоком и батоном горячего хлеба доставляли молочница и разносчица из булочной, – словом, хронику рождения дня.

Лишь однажды увидела я утром холодную кухню, не снятую со стены голубую кастрюльку и почувствовала приближение маминого конца. Болезнь много раз отступала, и в эти затишья в очаге вновь пылал огонь, а ароматы свежего хлеба и шоколада проникали под дверь вместе с нетерпеливой кошачьей лапкой. Эти передышки были чреваты внезапными тревогами. Как-то мы нашли маму в обнимку с огромным ореховым шкафом под лестницей – она якобы передвигала его со второго этажа на первый. Брат потребовал, чтобы мама успокоилась, и настоял, чтобы прислуга ночевала в доме. Но что могла старая служанка против хитрой и молодой жизненной силы, которой удавалось околдовать и увлечь за собой тело, одной ногой уже стоящее в могиле? Однажды брат, возвращаясь до восхода солнца от больного, застал маму с поличным на месте преступления. В ночной рубашке и в грубых садовых сабо, с серой старушечьей косичкой, торчащей на затылке подобно хвосту скорпиона, в заправской позе подёнщика – одна нога на буковых козлах, спина выгнута, – помолодевшая от невыразимых наслаждения и вины, мама, вопреки всем клятвам и ледяной утренней росе, пилила во дворе дрова.

ЧУДО

Это чудо! Чу-до!

– Знаю-знаю. Она старается. Нарочно это делает.

Эта реплика стоит мне негодующих взглядов Дамы-которую-я-плохо-знаю. Перед тем как уйти, она ещё раз гладит круглую головку Пати-Пати и вздыхает: «Ну иди же, любовь моя» – на манер «бедный непонятый мученик…». Моя собака брабантской породы посылает ей на прощание косой прочувствованный взгляд – капелька карего и много белого – и немедленно переключается на залюбовавшегося ею незнакомца: желая рассмешить его, имитирует собачий лай. Для этого Пати-Пати надувает свои щёки рыбы-луны, выпучивает глаза, набирает воздух в грудь, распрямляя её как щит, и негромко издаёт нечто вроде:

– Гу-гу-гу… – Затем вытягивает свою бойцовскую шею, улыбается, дожидается аплодисментов и скромно добавляет: – Уа.

Если аудитория замирает от восторга, Пати-Пати, не дожидаясь вызова на бис, щедро одаривает её серией звуков, в которых каждый волен распознать тюлений крик – немного в нос, кваканье лягушки под летним дождём, клаксон, но никогда не лай.

Теперь она обменивается с незнакомцем мимикой Селимены.[60]