Генрих Гейне - Германия

• Название: Германия
• Автор: Генрих Гейне
• Жанр: Поэзия

---

Я не лоретка парижская, нет!

К тебе лишь сошла я открыто,-

Богиня Гаммония пред тобой,

Гамбурга меч и защита!

Но ты испуган, ты поражен,

Воитель в лике поэта.

Идем же, иль ты боишься меня?

Уж близок час рассвета".

И я ответил, громко смеясь:

"Ты шутишь, моя красотка!

Ступай вперед! А я за тобой,

Хотя бы к черту в глотку!"

ГЛАВА XXIV

Не знаю, как я по лестнице шел

В таком состоянье духа.

Как видно, дело не обошлось

Без помощи доброго духа.

В мансарде Гаммонии время неслось,

Бежали часы чередою.

Богиня была бесконечно мила

И крайне любезна со мною.

"Когда-то, -- сказала она, -- для меня

Был самым любимым в мире

Певец, который Мессию воспел

На непорочной лире.

Но Клопштока бюст теперь на шкафу,

Он получил отставку;

Давно уже сделала я из него

Для чепчиков подставку.

Теперь уголок над кроватью моей

Украшен твоим портретом,

И -- видишь -- свежий лавровый венок

Висит над любимым поэтом.

Ты должен только ради меня

Исправить свои манеры.

В былые дни моих сынов

Ты оскорблял без меры.

Надеюсь, ты бросил свое озорство,

Стал вежливей хоть немного.

Быть может, даже к дуракам

Относишься менее строго.

Но как дошел ты до мысли такой

По этой ненастной погоде

Тащиться в северные края?

Зимой запахло в природе!"

"Моя богиня, -- ответил я, -

В глубинах сердца людского

Спят разные мысли, и часто они

Встают из тьмы без зова.

Казалось, все шло у меня хорошо,

Но сердце не знало жизни.

В нем глухо день ото дня росла

Тоска по далекой отчизне.

Отрадный воздух французской земли

Мне стал тяжел и душен.

Хоть на мгновенье стесненной груди

Был ветер Германии нужен.

Мне трубок немецких грезился дым

И запах торфа и пива;

В предчувствии почвы немецкой нога

Дрожала нетерпеливо.

И ночью вздыхал я в глубокой тоске,

И снова желанье томило

Зайти на Даммтор к старушке моей,

Увидеться с Лотхен милой.

Мне грезился старый седой господин;

Всегда, отчитав сурово,

Он сам же потом защищал меня,

И слезы глотал я снова.

Услышать его добродушную брань

Мечтал я в глубокой печали.

"Дурной мальчишка!" -- эти слова

Как музыка в сердце звучали.

Мне грезился голубой дымок

Над трубами домиков чинных,

И нижнесаксонские соловьи,

И тихие липы в долинах.

И памятные для сердца места -

Свидетели прошлых страданий,-

Где я влачил непосильный крест

И тернии юности ранней.

Хотелось поплакать мне там, где я

Горчайшими плакал слезами.

Не эта ль смешная тоска названа

Любовью к родине нами?

Ведь это только болезнь, и о ней

Я людям болтать не стану.

С невольным стыдом я скрываю всегда

От публики эту рану.

Одни негодяи, чтоб вызывать

В-сердцах умиленья порывы,

Стараются выставить напоказ

Патриотизма нарывы.

Бесстыдно канючат и клянчат у всех,

Мол, кинь км подачку хотя бы!

Ыа грош популярности -- вот их мечта!

Бот Мендель и все его швабы!

Богиня, сегодня я нездоров,

Настроен сентиментально,

Но я слегка послежу за собой,

И это пройдет моментально.

Да, я нездоров, но ты бы могла

Настроить меня по-иному.

Согрей мне хорошего чаю стакан

И влей для крепости рому".

ГЛАВА XXV

Богиня мне приготовила чай

и рому подмешала.

Сама она лишь ром_ пкла,

А чай не признавала.

Она оперлась о мое плечо

Своим головным убором

(Последний при этом помялся слегка)

И молвила с нежным укором:

"Как часто с ужасом думала я,

Что ты один, без надзора,

Среди фривольных французов живешь -

Любителей всякого вздора.

Ты водишься с кем попало, идешь,

Куда б ни позвал приятель.

Хоть бы при этом следил за тобой

Хороший немецкий издатель.

Там сто лысо соблазна от разных сильфид!

Они прелестны, но прытки,

И гибнут здоровье и внутренний мир

В объятьях такой силъфидкк.

Не уезжай, останься у нас!

Здесь чистые, строгие нравы,

И в кашей среде благочинно цветут

Цветы невинной забавы.

Тебе понравится нынче у нас,

Хоть ты известный повеса.

Мы развиваемся, -- ты сам

Найдешь следы прогресса.

Цензура смягчилась. Гофман стар,

В предчувствии близкой кончины

Не станет он так беспощадно кромсать

Твои "Путевые картины".

Ты сам и старше и мягче стал,

Ты многое понял на свете.

Быть может, и прошлое наше теперь

Увидишь в лучшем свете.

Ведь слухи об ужасах прошлых дней

В Германии -- ложь и витийство.

От рабства, тому свидетель Рим,

Спасает самоубийство.

Свобода мысли была для всех,

Не только для высшей знати.

Ведь ограничен был лишь тот,

Кто выступал в печати.

У нас никогда не царил произвол.

Опасного демагога

Лишить кокарды мог только суд,

Судивший честно и строго.

В Германии, право, неплохо жилось,

Хоть времена были круты.

Поверь, в немецкой тюрьме человек

Не голодал ни минуты.

Как часто в прошлом видели мы

Прекрасные проявленья

Высокой веры, покорности душ!

А ныне -- неверье, сомненье.

Практической трезвостью внешних свобод

Мы идеал погубили,

Всегда согревавший наши сердца,

Невинный, как грезы лилий.

И наша поэзия гаснет, она

Вступила в пору заката:

С другими царями скоро умрет

И черный царь Фрейлиграта.

Наследник будет есть и пить,

Но коротки милые сказки -

Уже готовится новый спектакль,

Идиллия у развязки!

О, если б умел ты молчать, я бы здесь

Раскрыла пред тобою

Все тайны мира -- путь времен,

Начертанный судьбою.

Ты жребий смертных мог бы узреть,

Узнать, что всесильною властью

Назначил Германии в будущем рок,

Но, ах, ты болтлив, к несчастью!"

"Ты мне величайшую радость сулишь,

Богиня! -- вскричал я, ликуя. -

Покажи мне Германию будущих дней -

Я мужчина, и тайны храню я!

Я клятвой любою покляться готов,

Известной земле или небу,

Хранить как святыню тайну твою.

Диктуй же клятву, требуй!.."

И строго богиня ответила мне:

"Ты должен поклясться тем самым,

Чем встарь клялся Елеазар,

Прощаясь с Авраамом.

Подними мне подол и руку свою

Положи мне на чресла, под платье,

И дай мне клятву скромным быть

И в слове и в печати".

Торжественный миг! Я овеян был

Минувших столетий дыханьем,

Клянясь ей клятвою отцов,

Завещанной древним преданьем.

Я чресла богини обнял рукой,

Подняв над ними платье,

И дал ей клятву скромным быть

И в слове и в печати.

ГЛАВА XXVI

Богиня раскраснелась так,

Как будто ей в корону

Ударил ром. Я с улыбкой внимал

Ее печальному тону:

"Я старюсь. Тот день, когда Гамбург возник,

Был днем моего рожденья.

В ту пору царица трески, моя мать,

До Эльбы простерла владенья.

Carolus Magnus -- мой славный отец -

Давно похищен могилой.

Он даже Фридриха Прусского мог

Затмить умом и силой.

В Ахене -- стул, на котором он был

Торжественно коронован,

А стул, служивший ему по ночам,

Был матери, к счастью, дарован.

От матери стал он моим. Хоть на вид

Он привлекателен мало,

На все состоянье Ротшильда я

Мой стул бы не променяла.

Вон там он, видишь, стоит в углу,-

Он очень стар и беден;

Подушка сиденья изодрана вся,

И молью верх изъеден.

По это пустяк, подойди к нему

И снять подушку попробуй.

Увидишь в сиденье дыру, и под ней,

Конечно, сосуд, ко особый:

То древний сосуд магических сил,

Кипящих вечным раздором.

И если ты голову сунешь в дыру,

Предстанет грядущее взорам.

Грядущее родины бродит там,

Как волны смутных фантазмов,

Но не пугайся, если в нос

Ударит вонью миазмов".

Она засмеялась, но мог ли искать

Я в этих словах подковырку?

Я кинулся к стулу, подушку сорвал

И сунул голову в дырку.

Что я увидел -- не скажу,

Я дал ведь клятву все же!

Мне лишь позволили говорить

О запахе, но --боже!..

Меня и теперь воротит всего

При мысли о смраде проклятом,

Который лишь прологом был,-

Смесь юфти с тухлым салатом.

И вдруг -- о, что за дух пошел!

Как будто в сток вонючий

Из тридцати шести клоак

Навоз валили кучей.

Я помню ясно, что сказал

Сент-Жюст в Комитете спасенья:

"Ни в розовом масле, ни в мускусе нет

Великой болезни целенья".

Но этот грядущий немецкий смрад -

Я утверждаю смело -

Превысил всю мне привычную вонь,

В глазах у меня потемнело,

Я рухнул без чувств и потом, пробудясь

И с трудом разобравшись в картине,

Увидел себя на широкой груди,

В объятиях богини.

Блистал ее взор, пылал ее рот,