Юрий Доманский - "Тексты смерти" русского рока

• Название: "Тексты смерти" русского рока
• Автор: Юрий Доманский
• Жанр: Культурология
• Год: 2000

В пособии к спецсеминару предпринята попытка описать возникновение и бытование биографических мифов трех представителей русского рока — Александра Башлачева, Виктора Цоя, Майка Науменко. Рассматриваются особенности репродукции "текстов смерти" рок-поэтов в средствах массовой информации; анализируются источники такой репродукции, главным из которых является поэтическое творчество. В результате автор приходит к выводу о том, что каждый из биографических мифов, вписываясь в культурную традицию (от русского романтизма до западной рок-культуры), вместе с тем, формирует модель, соответствующую новому этапу истории русской культуры.

---

Итак, «текст смерти» Майка Науменко воплотился прежде всего как «текст смерти» рок-звезды, включающий в себя такие семы как классик рока, законодатель традиции, учитель молодых, пьяница, добрый человек. Все эти семы интерпретируются по-разному: одни настаивают, что Майк был именно таким как человек, другие полагают, что он лишь играл эти роли. Но факт остается фактом — Майк воплотил в русской культуре сему рок-звезда. Наиболее лаконично и точно майковский биографический миф представил Н. Харитонов: «Майк был рок-звездой старой закалки и считал алкоголь неизменным спутником рок-н-ролла».[325] Именно это можно считать квинтэссенцией майковского биографического мифа — мифа рок-звезды, но рок-звезды с поправкой на национальное своеобразие.

Отсюда — дополнительные смыслы, привносимые в эту сему, благодаря чему в «тексте смерти» Майка легко обнаруживаются такие семы как поэт, герой, романтик и ряд других. Но все они бытуют не самостоятельно, как это мы наблюдали в «текстах смерти» Башлачева и Цоя, а внутри семы рок-звезда, где они контаминируются и своеобразно коррелируют генетически «западную» сему в русле русских биографических мифов. И биографический миф Майка Науменко может, таким образом, быть обозначен как миф русской рок-звезды.[326] Миф такого рода просто не может иметь аналогов в предшествующей культурной традиции. Вероятно поэтому, в силу необычности и неординарности для русской культуры, «текст смерти» Науменко так и не получил сколько-нибудь широкого распространения. Но именно этот «текст смерти» кладет начало новой модели — как жизнетворческой, так и воплощаемой в биографических мифах. Вся вышеизложенная семантика не только обнаруживает себя непосредственно в поэтическом наследии Науменко, в его песнях, но и своей сложностью и многообразием обязана именно стихам. При соотнесении стихов Науменко и его «текста смерти» речь идет, прежде всего, об автобиографическом мифе, поскольку, повторим мысль М. Гнедовского, «большинство песен Майка написано от первого лица, поэтому большинство подробностей кажутся автобиографическими».[327] Расхожим стало мнение, что «лирический герой песен Майка — сам Майк <…> большой обиженный городской ребенок, которому не купили игрушку» (252). Сентенции такого рода, безусловно, порождены, автобиографическим мифом. Разумеется, герой поэзии Майка — именно герой, лирический герой в традиционном понимании, если угодно, персонаж. Как и всякий персонаж, он творение автора с относительно автономной точкой зрения, а вовсе не слепок с него. Но именно майковский герой и формирует тот биографический миф, который оказался востребован «текстом смерти». А.Э. Скворцов, обозначая героя поэзии М.В. Науменко именем «Майк», пишет, что тот «внешне открыт и даже простодушен. На самом деле <…> он не столько прост, сколько прикидывается таковым».[328] Эта маска одного героя на другом и становится в биографическом мифе определяющей. Утверждая, что персонажи Майка — «типичные слепки с представителей рок-богемы 1970-80-х гг.»,[329] А.Э. Скворцов тем не менее однозначно дает понять, что «скромное стремление “быть как все”, не выделяться, но не из толпы, а из своей тусовки, парадоксальным образом выделяет героя из оной».[330] Таким образом, герой (правильней будет сказать — герои) Майка неординарен и, вместе с тем, как это ни парадоксально звучит, типичен. Каковы же его (их) характерные черты? «Легкая ироничность и созерцательность, в итоге позволяющая герою совпасть с самим собой и дать почувствовать другому близость к герою <…> честный, независимый человек, индивидуальность, не нуждающуюся в экстравагантных жестах ради самоутверждения, что делает его фигуру нетипичной в отечественной рок-поэзии <…> “свой парень”, выделяющийся интеллектуальными качествами из среды, но не кичащийся этим».[331] Такой портрет героя, согласимся, не очень подходит для «традиционного» «текста смерти», так как напрочь лишен трагизма и других важных составляющих, ставших необходимыми в текстах такого рода. Поэтому поиски трагических знаков в поэзии Науменко очень часто (хотя и не всегда) будут разбиваться о самоиронию.

Сам Майк Науменко в «Рассказе без названия» иронизирует над будущими мифотворцами, которые станут отыскивать в его песнях знаки предчувствия собственной смерти:

«— А что вы хотели сказать песней “Завтра меня здесь уже не будет”? — поинтересовался я, поднося воображаемый микрофон к ярко накрашенным губам Зу.

— Песней “Завтра меня здесь уже не будет” я хотел сказать, что завтра я еду отдыхать в Зеленогорск и вернусь только послезавтра, — важно изрек Зу, приняв соответствующую позу и изобразив на лице подобающую мину» (11).

Получается, что сам Майк попытался редуцировать свой будущий «текст смерти» еще при жизни (вспомним в этой связи суждение Науменко о Цое). Может быть, в том числе, и поэтому «текст смерти» Науменко оказался на периферии русской культуры, ведь мифотворцев привлекает прежде всего трагизм. Сочетание же трагедии и комедии в «тексте смерти» до Майка было прерогативой лишь А.С. Пушкина. В автобиографическом мифе по этому же пути шел Башлачев, но его «текст смерти» сохранил лишь трагизм, почти полностью (во всяком случае до сего дня) утратив комизм.

Однако «текст смерти» Майка потенциально готов стать традиционно трагическим. Посмотрим, как в его стихах актуализируются принципиальные для «текстов смерти» семы смерти, ухода, одиночества.

Смерть — довольно частотный мотив в рок-поэзии Науменко. Мы попробуем представить все основные случаи актуализации этого мотива, поскольку в отдельных стихах мотив смерти не кажется основным, но в системе всего поэтического наследия обретает глобальные масштабы. Смерть в стихах Науменко актуализируется в разных ипостасях — это может быть

— покушение на убийство: «Ты встанешь и улыбнешься, как ангел, / И вонзишь мне в спину свой нож» («Седьмая глава», 11),[332] «Мои руки в огне, мое сердце — мишень» («Свет», 29), «Ты чувствуешь себя так, будто у тебя на спине татуировка — мишень <…> В тебя стреляют — значит, не просто так. В тебя стреляют — значит, ты заслужил <…> Сколько раз ты умирал, так почему же ты жив до сих пор?» («Выстрелы», 117–118), «Нас убьют, если им прикажут» («Ожидание», 144);

— самоубийство (в русле мифологемы «самоубийство поэта»): «И вот самоубийца берется за перо и пишет. / И скрип пера по бумаге — как предсмертный хрип. / <…> И я пишу стихи всю ночь напролет, / Зная наперед, что их никто не прочтет. / <…> Просто я — часть мира, которого нет. / Мой последний шедевр — бессмысленный бред. / Мой последний куплет давно уже спет / <…> И нет другого пути» («Все в порядке», 36–37), «Смотри, как влюбленные прыгают вниз / С крыш и балконов» («Вот и все», 128) «И я держал заряженным свой пистолет, / Но, слава Богу, не спустил курок. <…> И я оставил завещание, и я намылил веревку, / Но, слава Богу, не нашел крюка» («Я знал», 131);

— страх перед жизнью: «Я боюсь жить» («Пригородный блюз», 27), «Но мне все трудней / Жить в этом мире, где мало любви, / Где так мало тепла, где так много зла» («Злые ангелы осени», 141);

— предчувствие смерти: «И я знаю — что-то случится, / Я знаю — скоро что-то должно случиться» («Всю ночь», 38), «Нет сил думать, нет сил, чтобы петь. / Я прожил жизнь, я попался в сеть, / И я уже не боюсь умереть / В эти странные дни» («Странные дни», 71), «Наступит день, и я забуду, что мне нужно жить» («Я продолжаю забывать», 105), «Каждый день ты просыпаешься с мыслью: “А не последний ли это день?”» («Выстрелы», 117), «Я не могу не просыпаться в пять утра, / В час смертей и самоубийств <…> А ты лежишь в постели и думаешь о том, / Что же в конце концов будет со всеми нами <…> Почему сегодня я выжил в Час Быка?!» («Час быка»,[333] 134);

— знанье о смерти: «Я знаю лишь то, что быть мертвым — / Это хуже, чем быть живым» («Несоответствия», 103), «Он сказал мне: “Мы здесь ненадолго, / И в этом есть свой резон, / Понимаешь, жизнь — это просто жизнь, / Но ее кто-то принял за сон» («Ожидание», 144), «И, хотя они умирают, они не плачут, / Наверное, это не так трудно, как кажется» («На крыле бумажного самолетика», 148);

— виденье собственных похорон (довольно частотный мотив в мировой поэзии): «В зеркале процессия: идут не спеша. / Спроси: “Кого хоронят?” — ответят: “Тебя!”» («21-й дубль», 62) и собственной смерти: «Однажды я заснул под этим странным небом, / Я уже не вернусь назад» («Блюз твоей реки», 34), «Я опять тону в песках, / Хоть мой огонь еще горит» («Позвони мне рано утром», 39), «И я тонул, но ты не могла, / А может, не хотела меня спасти» («Золотые львы», 55);

— попытка избежать смерти: «А я пытаюсь поднять свой якорь, / Чтоб не пойти ко дну. // И я хотел бы вернуться в те времена, / Где не было могил» («Ожидание», 146);

— надежда на воскрешенье: «Ведь герои на экране, погибнув, всегда встают опять <…> Каждый финал это просто / Начало одного из начал» («Иллюзии», 126), «И мертвые встанут, да мертвые встанут» («Ожидание», 144);