Рэй Брэдбери - Кошкина пижама

• Название: Кошкина пижама
• Автор: Рэй Брэдбери
• Жанр: Научная Фантастика

В книге собрано больше десятка старых, но не публиковавшихся ранее рассказов (очевидно, не вписывавшихся в основной поток) и несколько совсем свежих, вполне традиционных для позднего Брэдбери.

---

Снова раздался свисток поезда. Огромный столб пара поднялся в ночное небо.

Затем, раскачиваясь, поезд тронулся, набрал скорость и скрылся из вида.

Сьюзен по-прежнему стояла у окна. В доме было тихо. Она смотрела на западный горизонт. Должно быть, это был не тот поезд. Через минуту придет другой. Сьюзен подняла с пола будильник. Он тихо звякнул в ее руке.

— Глупая старая хреновина, не умеешь показывать время! — крикнула она и выбросила будильник в мусорное ведро.

Она снова подошла к окну.

Прозвонил телефон. Она не обернулась. Телефон зазвонил снова, очень настойчиво. Сьюзен по-прежнему смотрела на горизонт. Телефон прозвонил еще шесть раз — и переставать не собирался.

Наконец она повернулась и подошла к телефону. На какое-то время ее рука задержалась на трубке, прежде чем поднять ее. Затем все же взяла ее и приложила к уху.

— Алло, мам?

Это была Линда.

— Мам, приходи, переночуешь у меня. Я знаю, что ты сейчас чувствуешь, — раздался ее голос.

— Что ты имеешь в виду? — сердито закричала Сьюзен в трубку. — Он только что был здесь!

— Что?

— Да, высокий и красивый, приехал на желтом такси, заскочил всего на минутку, и знаешь что я сделала? Я крепко-крепко обняла его, расцеловала и закружила по комнате!

— Да что ты, мама!

— А он со мной разговаривал, смеялся, был со мной очень мил и подарил мне десять долларов, а потом мы вспомнили старые добрые времена, все и всех, вот так, а потом он снова сел в желтое такси, вернулся на поезд и уехал. Он настоящий джентльмен!

— Мама, я так рада!

— Так-то! — сказала Сьюзен, глядя в окно, не выпуская из дрожащей руки телефонную трубку. — Настоящий джентльмен!

OLE, ОРОСКО! СИКЕЙРОС, SI!

Ole, Orozco! Siqueiros, Si! 2003–2004 год

Переводчик: Ольга Акимова

Сэм Уолтер ворвался в мой кабинет, пристально оглядел все коллекционные постеры на моих стенах и спросил:

— Каких ты знаешь знаменитых мексиканских художников?

— Ривера, — ответил я. — Мартинес-Дельгадо.

— А как насчет этого?

Сэм швырнул мне на стол яркую папку.

— Прочти-ка!

Я прочел то, что было написано большими красными буквами.

— Сикейрос, si, Ороско, ole. — И дальше. — Галерея «Гамбит». Бойл-Хайтc. У них на том берегу что, выставка Ороско-Сикейроса?

— Читай то, что мелким шрифтом, — Сэм ткнул пальцем в брошюру.

— Выставка, посвященная памяти великого художника Себастьяна Родригеса, наследника величайшего искусства Сикейроса и Ороско.

— Беру тебя с собой, — сказал Сэм. — Посмотри на дату.

— Двадцатое апреля. Черт, это ж сегодня, в два. Черт, через час начало! Я не могу…

— Можешь. Ты ведь эксперт по живописи, верно? Это не открытие, а закрытие. Похороны.

— Похороны?!

— Художник, Себастьян Родригес, будет присутствовать, но только мертвый.

— Ты хочешь сказать, что?..

— Это поминки. Там будут его мать с отцом. Придут братья и сестры. Кардинал Махони заскочит.

— Боже правый, неужто он был таким талантливым художником? Какие люди!

— Изначально предполагалось устроить вечеринку, но он упал и расшибся насмерть. И вместо того чтобы все отменить, они притащили туда тело. Так что теперь это будет что-то вроде заупокойной мессы со свечами и хористами в кружевах.

— Боже мой! — произнес я.

— Вот именно, можешь повторить это еще раз.

— Боже мой. Заупокойная месса по неизвестному художнику в третьеразрядной галерее где-то в мексикано-испано-еврейском районе Бойл-Хайтс?

— Листай дальше. Ты увидишь на этих страницах дух Ороско и Сикейроса.

Я перевернул несколько страниц и ахнул:

— Ничего себе!

— Вот именно, — сказал Сэм.

Мчась по автостраде, ведущей к еврейско-испанскому району Бойл-Хайтс, я постоянно твердил себе:

— Этот парень гений! Где ты его откопал?

— В полиции, — ответил Сэм, ведя машину.

— Где?

— У копов. Он нарушил закон. Провел несколько часов в КПЗ.

— Несколько часов? А что он натворил?

— Что-то ужасное. Невероятное. Но не настолько, чтобы засадить его в кутузку. С одной стороны, ужас, с другой — ничего особенного. Посмотри наверх!

Я поднял глаза.

— Видишь этот пролет наверху?

— Мост? Но мы его уже проехали! А что?

— Вот оттуда он и упал.

— Спрыгнул?

— Нет, упал. — Сэм нажал на газ. — Больше ты ничего не заметил?

— Где?

— На том пролете. На мосту.

— А что я должен был заметить? Ты ехал слишком быстро.

— На обратном пути. Увидишь.

— Место, где он погиб?

— Место, где он пережил свой звездный час. А потом погиб.

— Место, где в него вселились духи Ороско и Сикейроса?

— Ты попал в самую точку!

Сэм свернул с автострады.

— Приехали!

Это была не художественная галерея.

Это была церковь.

На всех стенах развешаны яркие картины, каждая из которых была настолько потрясающа в своем радужном великолепии, что казалось, они взвиваются в небо языками пламени. Но они уступали место другому пламени. Две или три сотни свечей горели огромным кольцом вокруг просторной галереи. Они горели так уже несколько часов, и от их пламени веяло таким летним зноем, что вы сразу забывали о том, что только что пришли с апрельского холода.

Сам художник тоже находился там, но был занят своим новым делом: наполнял вечность тишиной.

Он лежал не в тесном гробу, а на облачном возвышении, покрытом белоснежной тканью, которое, казалось, парит вместе с ним среди созвездий огней, всколыхнувшихся от дуновения из боковой двери, в которую только что вошел служитель церкви.

Я сразу узнал его лицо. Карлос Хесус Монтойя, пастырь огромного овечьего стада латиносов, по ту и другую стороны от пересохшего русла обмелевшей реки Лос-Анджелес-Ривер. Священник, поэт, искатель приключений в тропических лесах, разбивший сердца десяти тысяч женщин, герой журнальных заголовков, мистик, а ныне критик в «Арт ньюс квотерли», он стоял, словно капитан на носу утопающего в огне корабля, окидывая взором стены, на которых были развешаны еще никому не известные фантазии Себастьяна Родригеса.

Я взглянул туда, куда смотрел он, и тихо присвистнул.

— Что такое? — шепнул Сэм.

— Эти картины, — сказал я, повышая голос, — вовсе не живопись. Это цветные фотографии!

— Тс-с-с! — прошипел кто-то.

— Замолчи, — прошептал Сэм.

— Но…

— Так и задумано. — Сэм нервно оглянулся по сторонам. — Сначала фотографии, чтобы возбудить любопытство зрителей. Потом настоящие картины. Двойная премьера выставки.

— Однако, — сказал я. — Как фотографии они просто великолепны!

— Тс-с-с, — прошипел кто-то еще громче.

Великий Монтойя уставился на меня через море знойного огня.

— Блестящие фотографии, — прошептал я.

Монтойя прочитал это по моим губам и величественно кивнул, как тореро перед корридой в Севилье.

— Постой! — сказал я, что-то смутно припоминая. — Эти картины. Я их уже где-то видел!

Карлос Хесус Монтойя снова устремил взгляд на стены.

— Уходим, — прошипел Сэм, подталкивая меня к двери.

— Подожди! — сказал я. — Не сбивай меня с мысли.

— Идиот, — чуть не закричал Сэм, — тебя же убьют!

Монтойя прочитал это по его губам и подтвердил едва заметным кивком.

— За что меня убивать? — спросил я.

— Ты слишком много знаешь!

— Я ничего не знаю!

— Знаешь! Andale! Vamoose![3]

И мы уже собрались выйти из знойного лета в апрельский холод, но в дверях нас смыло в сторону волной плача, за которым последовали и плакальщицы: темная толпа рыдающих женщин в черных платках.

— Родственники так не убиваются, — заметил Сэм. — Это бывшие любовницы.

Я прислушался.

— Точно.

Послышался другой плач. Вошли другие женщины, менее изящные и более толстые, а за ними — важный джентльмен, спокойный и благородный, как знаменосец.

— Родственники, — сказал Сэм.

— Так мы уходим или нет?

— Это кульминация. Я хотел, чтобы ты ничего не пропустил и увидел все как сторонний наблюдатель, непредвзято, прежде чем поймешь, как все обстоит на самом деле.

— И сколько ты просишь за весь этот мешок с дерьмом?

— Это не дерьмо. Всего лишь кровь художника, его фантазии и вероятные отклики критиков — хорошие или плохие.

— Дай мешок. Я накидаю тебе этого добра.

— Нет. Зайди еще раз внутрь. Взгляни в последний раз на убитого гения и на истину, что вскоре будет извращена.

— Такие слова от тебя обычно слышишь поздним субботним вечером, когда ты сидишь, не раздеваясь, за пустой бутылкой.

— Сегодня не суббота. А бутылка — вот. Выпей. Сделай последний глоток, брось последний взгляд.