Владимир Вернадский - Коренные изменения неизбежны - Дневник 1941 года

• Название: Коренные изменения неизбежны - Дневник 1941 года
• Автор: Владимир Вернадский
• Жанр: Биографии и Мемуары

Этот дневник академика Владимира Ивановича Вернадского (1863-1945) — один из интереснейших в его рукописном наследии — делится как бы на две части, рубежом между которыми стал трагический день 22 июня. Как и в предыдущих публикациях дневников Вернадского 1938-1940 годов («Дружба народов», 1991, № 2 и 3; 1992, № 11-12; 1993, № 9), для удобства восприятия текста авторские сокращения и купюры публикатора не показываются; смысловые вставки заключены в угловые скобки. Рукопись дневника хранится в Архиве Российской академии наук, фонд 518 В. И. Вернадского (опись 2).

---

Особенно ясно для меня становится это, когда в радио слышится его <Сталина> речь: зычный и неприятный кавказский акцент. И при таких предпосылках такая власть над людьми и такое впечатление на людей.

Одну основную ошибку он сделал под влиянием мести или страха: уничтожения цвета людей своей партии — невознаградимы, так как реальные условия жизни вызывают колоссальный приток всех воров, которые продолжают лезть в партию, уровень которой в среде, в которой мне приходится вращаться, ярко ниже беспартийных. По-видимому, по рассказам, он готовил себе заместителем Кирова, убийство которого партийными кругами, может быть, смертельный удар для партии.

1 декабря. Понедельник.

Вчера была лекция Орлова[151] о «Слове о полку Игореве» и <имела> маленький успех. Мне <она> не очень понравилась.

В связи с этими лекциями внутри нашей Группы <возникли> «политические осложнения». Оказывается, идея о них была поднята П. П. Масловым во время какого-то заседания, — кажется, на митинге, на котором я не был, по случаю речи Сталина.

Маслов говорил со мной как о председателе — но я наотрез отказался и, кажется, его убедил. Я, в сущности, полуслепой (мне необходимы телеочки, которые у нас можно сделать только в Оптическом Институте в Ленинграде, и я не успел это сделать — но <по> состоянию здоровья это не так просто <было сделать>). А затем я не могу бывать на всех заседаниях. Маслов (для большевиков только терпимая, по его мнению, фигура; мне кажется, у него были идейные несогласия с Лениным)[152] имел разговор с Зерновым, который считает, что этот вопрос должен пройти раньше через партийную организацию. Мы предполагали <избрать> председателем Зелинского, заместителем Бернштейна[153], секретарем — Берга. Кандидатура Гамалеи для всех нежелательна. Партийцы выставляют кандидатом Баха. Их здесь трое: Бах, Зернов и Андреева. Но при Бахе Берг не может быть секретарем. Бах при выборах в 1939 году Берга в академики (по биологии) подписал первым донос <в «Правде»> о его антидарвиновских тенденциях. Возражать Бергу, конечно, не было возможности. Это одна из подлостей старика для своей семьи, ее будущего.

Вчера у меня были вечером Маслов, Зелинский, Щербатской[154] (потомок князя Щербацкого), говорили об этом инциденте, а затем — о литературе. Маслов очень интересно рассказывал о Гарине-Михайловском; он хотел сделать <о нем> доклад. Он терпеть не может Блока, Белого, Маяковского и tutti quanti. Я выделяю Белого — некоторые вещи.

Читал сегодня «Былое и думы» — 1, 3 и 5 тома, издания 1939 года. Давно не читал и все некогда...

2 декабря.

15 августа 1940 года был арестован по дороге в Буковину, в Черновцы, Николай Иванович Вавилов — один из крупнейших наших ученых. Известие об этом очень быстро стало известно. Разрушена огромная работа. Думают, что это связано с каким-то неосторожным выбором людей, которым он доверился. Я в первый раз познакомился с ним, когда он был студентом старшего курса Петровской Академии до революции — он нашел тогда, если не ошибаюсь, дикую рожь, чуть ли не в Персии. Проф. Самойлов Я. В. обратил тогда на него мое внимание. Он работал по генетике в Петровско-Разумовской Академии. Потом у меня были с ним самые хорошие отношения. Этот арест — одна из самых больших ошибок власти с государственной точки зрения.

4 декабря, утро. Четверг.

Неожиданно удалена со службы в буфете очень порядочная женщина Матвейчик. Ряд академиков и я подали заявление Орловой — и для той <это> было неожиданно. Она тоже было заступилась. Оказалось — <рука> НКВД: муж ее поляк. Все <ее> жалеют. На ее место <взяли> жену красноармейца.

Вечером вчера был у Ляпунова[155] — милый, глубоко порядочный человек. Брали ванну — устроено как на бивуаке. Нет четкости в работе.

Большое впечатление на меня и других произвели выдержки из статьи Дэвиса (бывшего посла американского в Москве) из «Sundy Express», опубликованные в «Правде» от 18.XI.1941 о Бухарине — из времен <процессов> 1935-1938 годов. Дэвиса спросили <о них> после нападения Германии <на СССР>[156].

5 декабря.

На меня эта заметка произвела очень большое впечатление. Шли переговоры не с Гитлером, а с германским генералитетом, который много раньше имел у нас — говорили — заводы, и в иностранной политике мы шли вместе <с Германией>. В конце 1920-х годов очень яркая картина сближения <с Германией>. Антисемитизм Гитлера внес в это согласие резкую брешь.

Убийство Кирова — за которое пострадали невинные люди, а виноваты партийные враги Сталина, часть которых погибла в «чистке» 1935-1938 годов.

Киров был, мне кажется, единственным человеком государственного калибра, за исключением Ленина и Сталина, — сила последнего.

Я держался в стороне от всех чествований. Но убийство Кирова произвело на меня глубокое впечатление. Я знал тогда о нем из разговоров с Ферсманом в Хибинах он <Киров> играл большую роль. Я знал и обратную сторону — <его> боевой характер, по рассказам профессора в Ташкенте Уклонского.

Я пошел на чествование его памяти в академический клуб в Ленинграде. Увидел, что это произвело впечатление, и мне пришлось отбояриваться от выступления; я отказался выступать, но сказал председателю <собрания>, что <хотя> я видел его <Кирова> немного — но очень ценил его деятельность.

Я думаю, что убийство <Кирова> было сделано партийными, <которые> хотели — и успели (Ягода) — перевести внимание террористов на других лиц. Это последнее — было огромной ошибкой Сталина.

Слабость утром была опять — хотя я принимал Бехтеревское питье, <были> галлюцинации. Утром, хотя у нас в комнате <было> темно, я видел, проснувшись, наяву (и на таком расстоянии, на котором без очек так ясно видеть не могу) спину в рабочей блузе человека, <стоявшего повернувшись> спиной у двери — в нескольких шагах. <Это было> продолжение сна? <Неприятное> ощущение. Давно <такого> не было.

Работал с Аней. Отделал впервые до конца места Тихого Океана в схеме строя планеты.

7 декабря, утро. Воскресенье.

Вчера впервые на двух фронтах хорошие известия. Здесь скарлатина (в школе), сыпной тиф, дифтерит в поселке. Карточек еще не приготовили — и муку купить нельзя. Население страдает.

Работал с Аней над моей лекцией. Таблица геологических и геофизических оболочек. Мне кажется, лекция должна быть интересной. Для меня самого стало ясно, что планетарная астрономия явно указывает на жизнь на всех планетах. Астрономы не учитывают достижений радиогеологии.

Работаю над «Хронологией» родовой жизни нашей семьи. Дневники жизни Нюты — полные религиозной жизни.

Здесь и Аня, и Катя Ильинская — обе верующие. Молятся каждый день. Аня православная — сектантка. Молитва у обоих каждый день, к удивлению Прасковьи Кирилловны. После войны религиозная жизнь — рано ли, поздно ли восстановится, думаю, очень сильно.

Но разрушительная критика наукой исторически сложившихся религий неизбежно скажется, когда религии, такие, как католичество и православие, потеряют государственную поддержку. Дикие построения нацизма — исчезнут, как больное явление.

Впервые на двух фронтах благоприятные известия — и под Ростовом-на-Дону, и под Москвой. Наконец-то поворот. Начало конца Гитлера.

9 декабря, утро. Вторник.

Вчера занимался с Аней отделкой предполагаемой лекции «О геологических оболочках Земли как планеты». При этой отделке для меня выяснилось, что планетная — микробная — жизнь широко распространена.

7.XII приехали Алексеевы, Фрейманы[157]. Ехали в холодных теплушках, а из Петербурга — на аэроплане с минимальным багажом. Условия <жизни> в Петербурге крайне тяжелые — письмо Е. Г. Ольденбург[158] рисует тяжелую картину. Битвы <идут> около Охтинского моста — в сущности, в городе. Все недостатки аппарата сказались. Некоммунисты сейчас ведущие, а патриотизм народная масса. Государственный человек — один Сталин. «Аппарат» ниже среднего — посмотрим, не явятся ли <новые> люди.

Щербатской и Ляпуновы убедили Алексеева прочесть <доклад> о Ленинграде. И я, и Зелинский были в ужасе — а Василий Михайлович не понимал <положения дел>. Я вспомнил Сергея <Ольденбурга> и вспомнил выступление Василия Михайловича, когда он переживал тяжелые «политические» преследования. В конце концов <это> кончилось скандалом. Кажется, мои и Зелинского уговоры подействовали, и он <В. М. Алексеев> согласился не делать публичного доклада и рассказать <о положении в Ленинграде> у нас в комнате. Но слух пошел, и в комнату набилось много народу, и опять перешли все в столовую. Бах прислал запрещение <доклада>, так как он <В. М. Алексеев> не получил предварительного разрешения.