Евгений Наумов - Черная радуга

• Название: Черная радуга
• Автор: Евгений Наумов
• Издательство: Магаданское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-7581-0054-4

Книга замечательного человека Евгения Ивановича Наумова о простых людях, тружениках Севера и о смысле жизни.

«Алкоголь. Откуда он взялся, почему к нему так тянутся люди? Да что люди — все живое. Там и сям в прессе были разбросаны сообщения, которые подавались как курьезные факты, — о пьяницах-слонах, пьяницах-свиньях, пьяницах-кошках и даже пьяницах-муравьях — трудяги при случае если дорывались, то забывали и работу, и родной муравейник… Но мне эти факты казались совсем не курьезными.

Начинают пить всегда почти насильно — по примеру, под давлением старших, по традиции, в компании, для закрепления знакомства, для общения, для взаимных излияний. Еще Джек Лондон верно заметил, что никто не начинает пить в одиночестве. Вот заканчивает алкаш часто в одиночестве, брошенный и преданный всеми. Те, кто настойчиво уговаривал его выпить первую рюмку, приобщиться к братству зеленого змия, толкал в пропасть, — где они? Возможно, еще злорадно показывают пальцами: вот до чего докатился, не умеет пить!» (Евгений Наумов «Черная радуга»)

---

Действительно, зачем держать здесь культурного и так мучающегося чувством вины человека, если то и дело поступают уже не люди, а человекообразные, одичавшие, не мывшиеся годами, забывшие половину алфавита и даже имя родной матушки, если месяцами ждут принудлечения уже приговоренные судом: не хватает мест, а они ведь не просто ждут, а ежедневно накачиваются пойлом, того и гляди совершат антиобщественный поступок, а то и преступление! Этот же ведет себя тихо, скромно, санитары характеризуют положительно, клянется в рот больше не брать. Правда, все клянутся, но этот ведет совсем иные речи.

— Дорогой Евгений Дмитриевич! (Опять, кажется, он?) Не нужно говорить мне разные укоризненные слова, я сам их сказал, и покрепче! Из эпикриза вы видите, что у меня сызмала предрасположенность к алкоголю, — уже десять раз мог спиться! А я держусь, противоборствую всей силой воли, всей моралью! Но он, гад, коварен, — подстерег! Вы меня вытащили, укрепили, спасибо и слава вам, всей нашей могучей медицине! Теперь я снова чувствую в себе силы бороться, творить, тяга полностью исчезла. Дайте мне сейчас сотню и отправьте по городским соблазнам, а вечером я вернусь как стеклышко. Я равнодушен к водке! Зачем я буду занимать у вас драгоценное койко-место, потреблять дефицитные препараты? У меня дел… эх! Надо впрягаться в работу, наверстывать упущенное…

Не речи, а масло по сердцу похметолога. И, видя такое искреннее раскаяние, печаль в светлом взоре, красноречиво поникшие плечи (руки он прятал между колен, чтобы скрыть тремор, а со стороны казалось — переживает), свободное владение речью и даже специальными терминами (другие-то маму родную не помнят), похметолог сдавался. Ну, бог с ним, если врет, все равно сюда залетит, куда денется, все они бумерангами летают — кто выше, кто ниже.

К чести Матвея нужно сказать, что он не врал, искренне верил в то, что говорил. Каждый раз разрабатывал все новые, все более изощренные планы борьбы с зеленым змием. Только одного не было в этих планах: просто бросить пить. Как метко сказал один из похметологов: «Вы из тех, кто хочет пить и в то же время оставаться непьющим…»

Но он и вправду боролся, изнемогал и напрягал все свои физические и моральные силы. Цель была — небывалая, фантастическая: победить змия на его же почве. Не уйти, не сдаться, а победить. Ведь должно быть у него слабое место, ахиллесова пята. У любого чудища она есть.

Когда чувствовал, что, несмотря на зеленый чай с молоком по утрам, настои шиповника, зверобоя, томатный и фруктовые соки и прочее, отрава все же переполняет организм, тогда начинал голодовку от трех до пяти суток. Пил только воду и чувствовал, как организм торопливо освобождается от ядов, как светлеют сны, крепнут нервы, возвращается уверенность, та самая целеустремленность, против которой так выступал Иноземцев. По утрам делал сначала короткую, а потом часовую гимнастику с тяжелыми гантелями, обливался холодной водой. И когда, веселый, стремительный, жизнерадостный снова появлялся среди друзей, они удивлялись:

— Да с тебя как с гуся вода! Ты что, петушиное слово знаешь?

Он мрачно предупреждал:

— Кто предложит сивухи, бью без предупреждения в зубы.

Однажды на пятые сутки голодовки его уговорили, прямо-таки затянули на чьи-то именины или какое-то другое семейное торжество: «Мы тебя по всему городу искали! Все просят, ты же душа общества! Без тебя и веселье не веселье…» — «Ну смотрите — пить не буду и есть тоже». — «Как хочешь, только поехали!»

Компания подобралась высокоинтеллектуальная, не запивохи, все чисто, пристойно — даже белоснежные скатерти и салфетки ни столах. Старый граммофон с жарко полыхавшим медным раструбом, которым явно гордились хозяева — молодые ученые. Пластинки Лещенко, Шаляпина, Шульженко, Ларисы Мондрус… Полумрак, холодная закуска в виде натюрмортов, дымящаяся баранина в горшочках. Матвея принялись бурно уговаривать выпить, но хозяин вступился: «Мы договорились!» Там оказался еще один абстинент, правда, не голодал, и они вдвоем нажимали на местную минеральную воду «Ласточка», поднимая стопки с пузырящейся влагой, когда все остальные поднимали со зловеще-синеватой. И здесь впервые в жизни он посмотрел на пьяную компанию как бы со стороны, проследил все стадии ее самооглушения.

Интеллектуалы пили крепко — скоро у Матвея и его коллеги по трезвости вода булькала уже в горле, а стопки все поднимались, и водка беспрепятственно проходила в пересохшие глотки (женщины пили, правда, вино) под добротную закуску. Сначала еще кое-как слушали друг друга, зажав стопки в кулаке, дожидаясь окончания очередного цветистого тоста. А потом тосты стали куцыми, да их никто и не слушал, говорили кто во что горазд, перебивая самих себя. Разговор шел какими-то обрывками, рывками, и Матвей, превыше всего ценивший связность и стройность речи, уныло созерцал перерождение еще совсем недавно милых и умных людей в каких-то портовых амбалов с багровыми физиономиями и бессмысленно выпученными глазами.

Зачем все это? К чему? Кому нужно?

А потом все как-то разом осовели от поглощенных напитков и яств, сидели, тупо глядя перед собой, кое-кто беззастенчиво икал. Правда, хозяин и хозяйка держали себя в узде — положение обязывает, ухаживали, меняли тарелки с окурками в порушенных натюрмортах («Ну почему даже культурный человек, окосев, норовит окурок в салат воткнуть?»), подливали, заводили граммофон.

И тогда Матвей и его друг абстинент принялись веселить компанию: рассказывали анекдоты, интересные истории, подзуживали, разыгрывали интермедии, показывали фокусы (отрывание большого пальца), кукарекали, тормошили осовевших, плясали. В конце концов кто-то из гостей не выдержал:

— Слыш-те, д-да они, наверное, какую-то особую сивуху пьют. Г- гля, какие веселые!

И все по очереди принялись пробовать из их стопок: тьфу, обычная минералка. Как же укоренилось в сознании людей, что веселиться можно только с выпивкой. А на самом деле никакого веселья, одно утробное иканье…

При воспоминании об этом вечере у Матвея всегда появлялась горькая улыбка. Улыбка над самим собой: веселился ведь без допинга, да еще как! Казалось бы, наглядный урок, но он так ничему и не научил.

Напряжение — вот бич современного человека. На столе у Матвея всегда лежало несколько листочков бумаги, с утра заполненных: кому позвонить, что написать, что сделать, куда зайти… И эти бумажки стегали его весь день, словно бич: работай, работай! А входя в штопор, он с наслаждением рвал их в клочья: пропади оно пропадом, да здравствует беззаботность!

Правда, сладкое забытье потом неизменно переходило в черное с кошмарами, наплывающими звериными ликами, гоняющимися за тобой оскаленными пастями, гадюками, пауками, из которых вырываешься с тяжким испуганным всхрапом, словно конь из трясины, и скорее тянешься к спасительнице сивухе, чтобы хлебнуть и хоть немного прийти в себя. Но краткий проблеск быстро проходил, опять тяжкое забытье, кошмары…

Проблески становились все короче, забытье все тяжелее, и где-то подспудно-инстинктивно тлело понимание того, что неуклонно, шаг за шагом приближаешься к роковой красной черте, к самому краю пропасти без дна и возврата…

И тогда появлялось противоестественное жгучее желание: скорей бы! Однажды, не выдержав, Матвей отправился к переезду положить голову под проходящий поезд. Все понимал, но шел, словно вели под уздцы. К счастью, переезд был далеко, он устал, задыхался: «Нет, без допинга не дойду, надо вернуться…» Но допинг снова бросил его в забытье…

— Четверо суток, — повторил, качая головой, врач. — И как этакое выдержать…

Ни о каких интеллектуальных разговорах теперь, конечно, и речи не могло быть. Покорно слушал Матвей краткие энергичные распоряжения лечащего похметолога: десять суток вывод интоксикации, витамины, глюкоза, тотально поддерживающие, снимающие тягу… сульфазин регулярно… («Сволочи, без серы не обойдутся!»), потом лечение по обычной схеме: антабус, рефлекторное («И рыгачка!»). Ну и, естественно, трудотерапия.

Тело казалось ватным, в сознании все еще крутился черный вихрь, глаза не фокусировались.

— Мне бы… в туалет… — еле выдавил и не узнал своего голоса — слабый, хриплый, какой-то пропадающий.

— Лежите, лежите. Сейчас принесут утку… или еще что?

— Я… я стесняюсь… ведь культурный человек, — он начал мобилизовывать волю. Вырваться, хоть на миг вырваться… сориентироваться.

— Культурный, так напиваетесь, — проворчал похметолог. — Вас проведут.

Его подхватили под руки, он с трудом поднялся, и все завертелось перед глазами, в голове забухали колокола. Это не игра. Закрыл на миг глаза, пытался сгруппироваться, но ничего не получилось. Так и повели его — растрепанного, жалкого, дрожащего. Врачи внимательно наблюдали, фиксировали каждое неточное движение.