Бар-Селла Зеев - Жизнь мародера

• Название: Жизнь мародера
• Автор: Бар-Селла Зеев
• Жанр: Публицистика

---

Зато был Рущук — турецкая крепость и портовый город на Дунае. Известностью своей, впрочем, Рущук обязан не победам русского оружия, а тому, что наступавшим Восточным отрядом Дунайской армии командовал тогдашний цесаревич и будущий император Александр III. Естественно, что в дореволюционной историографии Рущуку уделялось намного больше внимания, чем он того заслуживал...

Так вот, Рущук назван Рошичем дважды — в авторской речи и в речи персонажа. При этом никаких причин менять невнятное слово Рущук на не более понятное Рошич тоже не отыскать. Даже в турецком названии городка — Хрущук — для русского уха больше смысла, чем в слове "Рошич". Болгары же дали городу и вовсе нетрудное имя — Русе!..

Откуда же тогда взялся Рошич? От невежества и глупости.

С началом и концом — "Р" и "мъ" — Шолохов еще справился, зато со всеми прочими буквами в слове "Рущукомъ" оплошал:

"у" один раз прочел как "о" [ ], а потом как "и" [ ];

"о" перепутал с "е" [ ];

"к" принял за "ч" [ ]...

Так что, поставив "ш" там, где написано "щ", Шолохов совершил наименьшее из прегрешений. А вычитав из "пуза" — "пояс", он лишь подтвердил правоту русской поговорки, увековеченной неутомимым В. Далем:

"Дураку пo-поясъ, а умный сухъ пройдетъ"

(III, 376).

И что замечательно — до "пуза" Шолохов так никогда и не добрался, а поменял "пояс" на "брюхо". И это — второй вывод: у Шолохова и Автора романа "Тихий Дон" — разный словарь. Шолохов обозначает живот лошади словом "брюхо", а Автор — "пузо". Разный словарь — это разные языки. Ну, а уж где разные языки, там непременно — разные люди.

* * *

Нет, не ладилось у Шолохова с лошадьми...

Есть в III-й книге романа такой эпизод: к сидящим в засаде казакам приближается (на свою беду) конный разъезд красных.

"Человек десять конных молча, в беспорядке ехали по дороге. На пол-лошади впереди выделялась осанистая, тепло одетая фигура"

(III, 6, 30).

Так эта фраза выглядела уже в журнальной публикации 1932 года. Но до тех пор прошло три года (1929 — 1931), когда цензура третью книгу до читателя не допускала. Вначале, видимо, запрет этот не казался абсолютным, и в 1930 году Шолохову еще удавалось публиковать какие-то отрывки.

Напрасно он это делал, потому что в изданной "Библиотекой "Огонек"" книжечке "Девятнадцатая година (Неопубликованные главы "Тихого Дона")" мы можем сегодня обнаружить такое:

"На площади впереди выделялась осанистая, тепло одетая фигура".

Какая площадь? Откуда взяться площади на степной дороге?

Ясно, что площадь здесь не к месту, но как вообще можно было вычитать "площадь" из половины лошади?..

Русский язык начала ХХ века мы понимаем без большого труда, но знаем его очень приблизительно. И еще приблизительней наши знания о специфических сферах языкового обихода. Например, о сокращениях.

Даже в специальной литературе практически не отмечено, что в 10-е годы иными были не только аббревиатуры (это очевидно), но и правила их образования. Например, мы без труда расшифровываем аббревиатуру "гос." — "государственный (-ое,-ая)", но вряд ли отдаем себе отчет, что дожившее до наших дней сокращение "Гохран" отличается от аббревиатуры "Госстрах" не только содержательно, но и принципиально: в эпоху учреждения Гохрана слова в сокращениях были представлены открытыми слогами ("го=", а не "гос="). Потому и НЭП вначале назывался НЭПО — Н[овая] Э[кономическая] ПО[литика]... И языковый ландшафт карательных органов свидетельствует о времени их учреждения: СИЗО — С[ледственный] ИЗО[лятор], ШИЗО — Ш[трафной] ИЗО[лятор]...

Из той же эпохи и знаменитая аббревиатура "зе-ка" или "зека". Впрочем, здесь принцип сокращения иной — тройной. Вначале было слово "заключенный" (заменившее прежнего "узника" с его ненужными революционными ассоциациями), затем — сокращение первого рода, вполне понятное: "зак.". И вот здесь происходит главное — аббревиатура "зак." сокращается вторично: "з/к". То, что мы знаем теперь ("зе-ка", "зека"),- это третья степень сокращения — чтение названий букв, входящих в аббревиатуру. Но сама форма "з/к" такого чтения не предполагала; косая черта ("/") служила лишь обозначением пропуска гласного "з<а>к". Тому же правилу подчинялось и наводнившее деловую и частную корреспонденцию сокращение "к/к", заменившее самое обычное слово "как" (во всех его функциях).

Это — сокращения общепринятые, но были, наверняка, и индивидуальные, особенно в черновиках, записках для себя...

На такую мину, судя по всему, и напоролся Шолохов, пытаясь прочесть в рукописи слово "п/лошади" — "пол-лошади". С первой попытки не преуспел — вышло "площади"... Через два года все-таки справился. Или кто-то грамотный помог...

Страшная месть

История третьего шолоховского романа темна и невразумительна. Более того, в последние годы высказано мнение, что известные нам печатные фрагменты вообще не относятся к роману "Они сражались за Родину"...

С таким заявлением выступил бывший литературный секретарь Шолохова Федор Шахмагонов. Опирается он на слова самого писателя, сказанные, как можно понять из контекста воспоминаний, еще при жизни Сталина:

"— <...> "Они сражались за Родину" вовсе не роман, а фронтовая повесть...

И Михаил Александрович рассказал, каким образом фронтовая повесть превратилась молвой в роман"...[13]

Сразу же прервем мемуариста: не надо пенять на молву — сноской "Главы из романа" сопровождалась публикация уже самого первого отрывка из произведения "Они сражались за Родину"...[14]

Но продолжим слушание показаний Шахмагонова:

"<...> Некоторое время спустя после окончания войны в журнале "Знамя" была опубликована статья американского литературного критика. В ней он рассуждал о возможности появления всеохватывающей эпопеи в жанре романа о Второй мировой войне. В своих рассуждениях, сравнивая характер дарования Хемингуэя, Драйзера, Ремарка и Шолохова, он пришел к выводу, что создание такого масштаба произведений можно ожидать только от автора "Тихого Дона".

Сталин пригласил к себе Шолохова. Принимал его в присутствии Г.М. Маленкова. Они дали прочитать Михаилу Александровичу статью, и Сталин сказал, что ждет от него именно такого всеохватывающего романа о войне. Сталин даже добавил, что если в романе прозвучат мотивы пацифизма, это простится.

Михаил Александрович сослался на то, то он еще не окончил повесть "Они сражались за Родину".

— Пусть эта повесть войдет главами в большой роман.

<...> Так родилось обещание Шолохова создать роман-эпопею "Они сражались за Родину" в трех книгах. Правда, он нигде не разъяснял, что главы повести войдут в этот роман, хотя и пытался как-то их привязать к этой грандиозной задаче"[15].

Утверждение в последней фразе снова вызывает возражения, поскольку "разъяснял" — в частности И. Араличеву в 1947 году:

"Опубликованные главы романа — из середины"[16].

Кроме того, рассказ Шахмагонова входит в некоторое противоречие с версией ростовчанина Владлена Котовскова, также опирающегося на слова Шолохова:

"Мне не раз приходилось слышать рассказ Михаила Александровича о том, с чего начинался его военный роман. В июне 1967 года во время вешенской беседы Шолохова с молодыми писателями стран социализма я записал этот рассказ и теперь, дополняя ранее или позднее слышанными деталями, воспроизведу его:

"Когда и как я начал писать роман 'Они сражались за Родину'? На фронте, в сорок втором году. Однажды я задержался в Москве после контузии, и меня пригласил к себе на квартиру в Кремль Сталин. Были там члены Политбюро. Состоялся разговор. Сталин похвалил 'Науку ненависти' <...>

Сталин начал раскуривать трубку и спросил:

— Когда вышел роман Ремарка 'На Западном фронте без перемен'?

— В русском переводе в 1929 году.

— Поздно. Через десять лет после войны. Роман о нынешней войне надо писать сейчас. Ремарк — это буржуазный писатель, а вы — советский писатель, коммунист. К тому же нынешняя война является для нас освободительной, народной, священной — Отечественной войной.

Я заикнулся было, что Лев Толстой взялся за роман 'Война и мир' через пятьдесят лет после разгрома Наполеона в Отечественной войне, но Сталин прореагировал на это так:

— Ремарк, конечно, далеко не Толстой, но откликнулся на события войны быстрее,- пыхнув трубкой, Сталин продолжал: — Положение на фронтах, несмотря на разгром немцев под Москвой, остается тяжелым. В какой-то момент, когда Гитлер бросит ва-банк все свои силы, положение может стать даже критическим. Но мы выдюжим. Я верю в наш народ. Будет и на нашей улице праздник. Так что пишите роман.