Газета День Литературы - Газета День Литературы # 79 (2004 3)

• Название: Газета День Литературы # 79 (2004 3)
• Автор: Газета День Литературы
• Жанр: Публицистика

---

Кто виноват, что в мелких униженьях

как тяжкий сон тянулись времена,

что на изобретеньях и прозреньях

тень первородной слабости видна?

И нас без вас, и вас без нас убудет,

но, отвергая всех сомнений рать,

я так скажу: что быть должно — да будет,

вам есть где жить, а нам где умирать!

Помнишь, что было дальше? Стихотворение могло пройти цензуру и вскоре было опубликовано в моём гослитовском "Избранном", но тогда ты взял в руку беспощадное редакторское стило и на полях стихотворения начертал суровую резолюцию: "Снять! В.Сорокин" . Я сохранил этот листок в своем архиве. Не хотел я вспоминать эту историю в двухтомнике своих воспоминаний, но сейчас ты вынудил меня рассказать всё до конца. Что было — то было. И в заключение — еще об одном событии.

Весной 2002 года в Армавирском государственном педагогическом институте в течение нескольких дней проходила научная конференция под длинным названием: "Наследие В.В.Кожинова и актуальные проблемы критики, литературоведения, истории, философии". На конференцию съехались около ста сотрудников, аспирантов и студентов из Краснодара, Ставрополя, Калуги, Твери, Волгограда, Тюмени, Кузнецка, Тольятти, Славянска-на-Кубани, города Горячий Ключ, а также из Украины, Узбекистана, Кореи и Китая. Темы докладов, отражающих различные стороны творчества Кожинова, были разнообразны: "Срединный русский литературовед и мыслитель — опыт прочтения книги В.Кожинова о Тютчеве", "Семейная хроника С.Т.Аксакова в осмыслении Кожинова", "Осмысление В.Кожиновым голосов автора и персонажей в творчестве В.И.Белова", "В.Кожинов о беллетристике и моде в литературе"... И подобного рода исследований были десятки, из них участники конференции даже сумели составить и издать, хотя и небольшим тиражом (100 экз.), настоящий двухтомник, ставший как бы скромным памятником Кожинову-педагогу.

Завидная судьба — остаться жить после смерти в исследованиях, спорах, поисках истины своих учеников, которых он так естественно и незаметно воспитывал и образовывал на протяжении нескольких десятилетий чуть ли не на всем гуманитарном пространстве страны в ее советском масштабе, если вспомнить его связи с Грузией, Арменией, Абхазией.

Вот так-то, Валентин Васильевич, а ты придумал для Вадима какой-то "путь одиночества"...

Если помнишь, когда мы прощались с Вадимом, то обширный зал в ИМЛИ был переполнен. Слова благодарности Вадиму за яркую подвижническую жизнь произнесли Петр Палиевский, Владимир Крупин, Феликс Кузнецов, Игорь Шафаревич, Леонид Бородин, Валерий Ганичев и я. Дай Бог, чтобы над нами подобные слова были сказаны. До сих пор в "Наш современник", членом редколлегии которого много лет был Вадим вместе с тобой, идут письма читателей, почитателей, учеников Кожинова, раскрывающие всё новые стороны его разнообразной деятельности во славу русской культуры и русской истории. Путь его жизни — это путь к Родине, к ее сыновьям и дочерям, а не в одиночество, как в наивной полемической запальчивости показалось тебе. На вечере, посвященном его памяти (2002 г.), Большой Зал ЦДЛ был переполнен, люди стояли вдоль стен целых три часа. Воспоминания об "архивном", "скучном" да еще и "русскоязычном" — с такими чувствами и терпеньем слушать не будут...

...Пишу я тебе сейчас ответ, сидя в родной Калуге, и время от времени включаю российское ("настоящее!") радио и слышу по нему "настоящую поэзию". Позавчера слушал стихи Сапгира, вчера — Гандлевского, сегодня какого-то Пригова вперемешку с выступлениями Андрея Дементьева и Бенедикта Сарнова. Ни Передреева, ни Тряпкина, ни Рубцова, ни Юрия Кузнецова, ни тебя, ни себя не услышал. Не "настоящие", значит, мы поэты. Сижу и думаю: как нам Вадима не хватает, чтобы он шуганул всю эту шушеру. Нам с тобой заниматься этой борьбой — нет времени: оба мы на важных должностях, ты тратишь силы на развенчание Кожинова, а я на его защиту. Так и живем.

А автограф моего стихотворения с твоей резолюцией "Снять! В. Сорокин", теперь могу подарить тебе на память, он мне уже не нужен.

Александр Малиновский ДВА РАССКАЗА

ИСТОКИ

Устав от назойливых поклевок мелочи, я собрал свои нехитрые рыбацкие снасти и направил лодку к берегу. Стоял конец августа.

На пологом речном берегу доцветали голубые васильки. Не слышно было привычной щебетни в поникших над водой ивовых кустах.

В задумчивости смотрел я на непривычно пустынную и тихую речную даль, когда вдруг внимание мое привлекло странное светлое пятно вдали. Словно большая бабочка, оно трепетало то у воды, то высоко на круче. Пятно приближалось. В этом месте речка, будто отдыхая от бесчисленных поворотов, выпрямляется и течет почти по прямой метров двести, поэтому-то я и смог видеть все происходящее на берегу.

До рези в глазах всматривался я в трепещущий светлый клинышек, когда вдруг понял: это же мальчишка, совсем маленький мальчишка в белой рубашонке.

Но почему один в такой дали? До нашей Августовки километров пять, но ведь он идет совсем в противоположную сторону, по направлению к Вязовке, а до нее раза в полтора больше.

Я стал с нетерпением ждать приближения мальчишки, гадая, пройдет он стороной по круче или мы встретимся. В полсотне метров от меня он неожиданно вынырнул из кустов, шумно плюхнулся в речку, набрал полную фуражку воды и, хватаясь за оголенные корни, влез на кручу. Почему-то встревоженный его долгим отсутствием, я стал внимательно всматриваться в кустарник. И, когда заметил синюю струйку дыма, не раздумывая, бросился наверх.

В глубине леса, чумазый, сорвав с себя мокрую рубашку, он бил ею, не останавливаясь, со всего плеча, по шипящим змейкам огня, обжигая пятки, перепрыгивал с места на место. Высушенная за лето трава пожиралась огнем со страшной быстротой, огонь десятками юрких ящериц ускользал из леса на опушку, на простор.

...Когда с огнем было покончено, и мы устало опустились на черную землю, он сказал:

— Деда Матвея работа, точно.

— Это которого же Матвея?

— Да нашего Самосада, сторожа клубного, он меня обогнал с удочками совсем недавно. От его самосада пожар...

Кого-кого, а Матвея Чугунова по прозвищу Самосад я отлично помнил. Как большинство жителей Августовки, он имел свою особинку: многие из мужиков здешних курили самосад, но такого крепкого и ароматного, какой готовил он, ни у кого не было. Секретом владел старик, за что и был отмечен прозвищем.

Спускаясь к воде, украдкой я присматривался к мальчишке. Я уже узнал его: Ленька — сынишка Трохина, бригадира тракторной бригады. Ему лет десять. Ладненькая фигурка, у пояса на ремне самодельный нож и старенькая сумка, в руках стеклянная банка. На загорелом подвижном лице сама озабоченность.

— Ну и куда путь держишь, путешественник?

Он тут же отозвался на вопрос вопросом:

— А откуда вы знаете, что я путешественник?

— Да уж видно по снаряжению.

— Бабка у меня в Вязовке, мамка отпустила меня к ней в гости.

Он присел около потухшего костра и поставил банку на песок. Взглянув на нее, мне стало понятно, почему он так странно шел по берегу — в банке были стрекозы, десятка два.

— А что, не побоялась мамка тебя одного отпустить?

— Не-е, я же не в первый раз,— он встал, собираясь уходить.

— Ну раз так, пойдем к лодке чай пить.

Он было уже сделал один шаг назад, но пересилил себя:

— Спасибо, дяденька, мне некогда, а еда у меня в сумке есть.

Так я и не смог с ним разговориться. Надев мокрую (в дороге высохнет) рубашку, он ушел.

"А ведь нет никакой бабки у него в Вязовке",— скорее догадался, чем припомнил я.

...Вечером, возвращаясь в село, я все же решил проверить свою догадку и свернул к дому Трохиных, того самого Трохина, который в нашем детстве был едва ли не героической фигурой. Ему, сыну конюха, колхозное начальство доверяло объезжать молодых лошадей, что он и проделывал самоотверженно, поражая нас какой-то нездешней ловкостью и лихостью. У новых тесовых ворот, чертыхаясь, отрывисто что-то говоря жене, располневший Трохин садился на дрожавший мотоцикл. Когда я подошел, Ленькина мать пояснила:

— Опять поехал искать нашего путешественника. Вот наказание-то. Хоть не выпускай из дому. Вбил себе в голову составить карту всей нашей местности — и всё тут. Вот теперь, говорят, вверх по речке ударился... Колумб доморощенный. Вы бы хоть забежали как-нибудь к нам, поговорили с ним, может, вас послушает, у моего-то терпенья уже не хватает.