Акакий Гецадзе - Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе

• Название: Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе
• Автор: Акакий Гецадзе
• Издательство: Издательство «Мерани»
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1972

Роман А. Гецадзе повествует о жизни крестьян одного из горных районов Западной Грузии в дореволюционное время. Автор интересно и увлекательно рассказывает о быте и нравах грузинской деревни, передаёт сочный колорит её жизни, с художественной убедительностью рисует целую галерею образов. В центре романа судьба двух друзей — Карамана Кантеладзе и Кечо Чаладзе. Они с ранних лет дружат, вместе тянут суровую и безрадостную лямку жизни, вместе отправляются в город на поиски лучшей доли, но, потеряв надежду выбиться в люди, возвращаются обратно в родную деревню. Жизнь их полна лишений и превратностей, однако друзья не утрачивают душевного тепла и внутренней порядочности. И эти качества, а вместе с ними и присущий им необыкновенно тонкий юмор, помогают героям книги сохранить в себе всё самое лучшее, человечное.

---

— Деда!

— Что, радость моя, что, лапочка?

— Исполнишь мою просьбу?

— Конечно, жизнь моя, соколик мой, не одну, а тысячу просьб исполню! Проворкуй мне свои желания, проворкуй, счастье моё!

— Ты почему в обиде на бабушку?

— Я?!.. Нет, ласточка моя, нет, золотце! Отчего это мне на неё обижаться?

— Ба! Ты тоже не в обиде на деда?

— Что ты, радость моя! Какие там ещё обиды? Так, пошутили просто! Разве мы когда-нибудь обижались друг на друга?

— Тогда обнимитесь и поцелуйтесь!

Дед и бабушка расцеловались. Потом дед, косо взглянув на меня, спросил:

— Может, ещё её поцеловать?

— А, понравились сушёные персики? — засмеялся я. — Ладно, давай ещё разок.

Дед тотчас же воспользовался моим милостивым разрешением.

— Теперь садитесь рядом! — приказал я.

— Подвинься, мать, немного, — попросил дед бабушку и присел рядом.

— Помещаетесь? — спросил я и, оглядев старичков, рассмеялся.

— Помещаемся, помещаемся! — заквохтала бабушка. — Соколик ты мой! К радости, к добру бог дал нам тебя, чтоб одни розы и фиалки были у тебя под ногами.

— А теперь спойте что-нибудь! — попросил я.

Бабушка затянула колыбельную, дед поддержал её.

Они так трогательно пели, что я и не заметил, когда они кончили. Помню только, что я полетел куда-то высоко, высоко и превратился в райскую птицу.

Никогда в жизни потом я так сладко не спал, и никогда больше не видел таких красивых снов. А приснилось мне, что мы с Гульчиной летаем. У неё на голове венок из фиалок и роз, и одета она в пёстрое платье из горных цветов. На мне же точно такая чоха, какая была на дяде Пиране в день его свадьбы. Весь мир завидовал нашему счастью. Голуби, воркуя, летели вслед за нами, орлы благословляли нас, олени лобызали наши следы на земле, а три прекрасные розовые форели вы бросились на отмель и, радуя взор, плясали «Самайю».

Эх, вот бы ещё разок увидеть во сне такое, клянусь, всю жизнь я бы молился за царя Морфея!

Завещание дедушки и ссора на кладбище

Через некоторое время я встал с постели, но зато снова слёг дед. Бедной моей бабушке, наверное, на роду было написано сидеть у изголовья больных.

Мама по-прежнему приносила деду каждый день кувшин холодного вина, но чувствовалось, что оно уже не доставляет ему прежнего удовольствия.

Старик совсем сдал. У него теперь всё время мёрзли ноги, поэтому под ноги ему клали горячие кеци, завёрнутые в старую рубашку.

Мне, признаться, не приходилось видеть старика в колыбели, но несчастный мой дед так усох, что, клянусь, положи его тогда в колыбель, он бы прекрасно там уместился.

— Ты что такой маленький стал, деда? — спросил я его однажды.

— Смерть приходит, детка. Это она так уменьшает людей.

— Всех?

Дед раскрыл рот, чтобы ответить, но не смог и слова выговорить. Тут бабушка, еле сдерживавшаяся, не вытерпела, и слёзы потоком хлынули из её глаз. Но у деда зрение было ещё хорошее, и он, увидев, что она плачет, рассердился на неё:

— Ты что это, старая, нюни распустила, да ещё у постели больного! Нашла себе занятие! Вместо того чтобы улыбаться, смеяться и утешать, ты настроение портишь? Я ещё денька два так поваляюсь, а потом как встану, и вот посмотришь, проживу ещё столько, сколько жил! Ну, будет, кому я говорю? Или ты не Гванца? Да что с тобой? Что ты меня живого оплакиваешь? Позвала бы лучше сыновей, уж очень я по ним соскучился.

Ровно через неделю прискакали отец с Пираном из Владикавказа. Бедный старик при виде их ослабел окончательно.

— Как ты отец, как? — спросили его дети.

— Чтоб вашим врагам и завистникам было так! Во-он там, за дверью ждёт меня ангел смерти, видите? Миром правят два брата: один делает колыбели, другой гробы, и живут эти два брата всегда вместе, так что спрашивать меня ни о чём не надо. А оставлю я вам по маленькому участку земли и весь белый свет в придачу. Теперь вам нужно лишь постараться, чтобы в этом доме стояла колыбель, ну, а за гробом дело не станет… Утрите слёзы… Вам, наверно, завидно, что я оставляю вас в этом суетливом и несправедливом мире, а сам отправляюсь на отдых в рай?.. У меня все надежды на это, потому что я праведно прожил жизнь, тянул свою лямку и ни разу с чёрным сердцем не прошёл под солнцем. Кого ж ещё пускать в рай, если не меня? Ох, одолел меня этот проклятый кашель… всю мою душу выворотил… не могу больше! — Он так закашлялся, что едва перевёл дух, потом снова обратился к Амброле: — Хорошо, что ты застал меня в живых… а то я уже собрался писать завещание… В сундуке, в платочке, у меня спрятано немного денег. Заработал я их честно, кровью и пóтом и отложил на похороны мои и твоей матери. Ибо стыд и срам тому, кто после себя не оставит доброй памяти, а бремя своих собственных похорон свалит на детей своих и соседей. Деньги пополам подели — половина предназначается твоей матери. Ну, сам знаешь, какие по мне поминки справить. Правда, одному богу известно, будет ли мне от этого легче на том свете, но зато здесь люди будут довольны… вон, сколько голодных бродит по свету… пусть хоть раз досыта поедят… И от деревни тебе почёт и уважение будет, скажут — хороший сын у Нико, вишь, как уважил отца! Ну, конечно, преувеличат маленько, не без того. Люди это любят, сынок… И вот ещё что… я хочу, чтобы на моих поминках тостов было сказано двадцать один, да выпито тройными порциями. Ведь последний бедняк помрёт, и то на его поминках семь стаканов вина пьют. Но скажу без хвастовства — ты-то знаешь, что этого терпеть не могу, — разве я не стою хотя бы троих нищих? Сакиварцы от меня немало добра помнят, пускай и мои поминки им надолго запомнятся. Вина не жалей, бог щедрому ещё больше даст. Дай им вволю напиться…

— Что ты, отец, слыхано ли допьяна напиваться на поминках? Ведь так, чего доброго, и песню запеть можно?.. — прервал деда Пиран, до этого слушавший его внимательно.

— Ничего, сынок, пускай поют! Не обижусь. Только б до драки не дошло, а песни — пускай поют. Я хочу, чтоб у людей обо мне остались приятные, а не грустные воспоминания. Эта песня осветит мне путь на тот свет, поддержит меня, и я свободно пройдусь по волосяному мостику. Только, пожалуйста, обойдитесь без слёз, этот день настигнет всех…

Я слушал и думал про себя: «Хорошо, что бабушка Гванца суетится на кухне. Если бы она слышала всё это, ведь она слезами бы изошла». Впрочем, не мне её судить, я и сам еле держался, чтобы не разрыдаться, и отвернулся, чтоб никто не заметил моих мокрых глаз.

Мама накрыла на стол и накормила изголодавшихся в пути братьев.

— Живи сто лет! — пожелали они отцу и выпили по стакану вина.

Бедный дед, словно только того ждал, чтоб увидеть сыновей. Промучавшись весь день и, посмотрев в последний раз на закат солнца, скончался. Семья тихо плакала, чтоб не разбудить уставшую за день деревню. Ведь, пока дед был жив, он всегда старался чем-то помочь соседям, поэтому мы решили, — пускай он и мёртвый не причинит им никакого беспокойства.

Деревня узнала о смерти деда лишь ранним утром. Как только в окошко проник первый слабый луч света, женщины подняли истошный вопль, я хорошо помню до сих пор, как с черешневого дерева у нас во дворе слетела целая стая вспугнутых птиц.

В полдень я проходил мимо мельницы. Здесь собрались сакиварские старики. Они преспокойно сидели себе на длинной дощатой лавке и весело обсуждали свои стариковские невзгоды. Я удивился, — чего, думаю, они радуются, — и прислушался.

— Разве вам не кажется, ребятки, что бедный Нико рановато нас покинул? — спросил мельник Нестор.

— Что поделаешь, один раньше, другой позже, — ответил Виктор, — но зато лучше той смерти нет, которая вовремя приходит. А то вон — Киракоз шамкает своим провалившимся ртом, — мне, дескать, за сто. Только чем его жизнь на жизнь похожа? Нет. Нико в хорошее время помер, царствие ему небесное!

— Кто-то теперь на очереди? — невесело улыбнулся Егор.

— Что по сторонам смотришь? Как бы сам первый не отправился за ним, — усмехнулся в пожелтевшие от табачного дыма усы Ладуа.

Егор помолчал, потом повертел лежавший рядом с вытянутой ногой костыль и сказал:

— Что же это ты, мил человек, разве не видишь, что я хромой? Ты меня и опередишь!

Все расхохотались. Сам Ладуа так закатился в смехе, что трубка, которую он курил, выпала из его рук.

— Ну, а у тебя как дела, Илико, жена тебе ещё не передавала привета с того света? Небось, скучает там без тебя! — спросил Нестор старого Илико, у которого на затылке торчала громадная бородавка, почти с кулак.

— Скучает, зовёт, — ухмыльнулся Илико, — только мне не к спеху. Я человек мягкий, уступчивый, вперёд себя Виктора пущу.

— А вдруг я заведу там шашни с твоей женой? — оскалился Виктор.

— Если ты ещё способен на что-нибудь — то на здоровье, — подобрел Илико, — но она тебя на этом-то свете терпеть не могла, неужто там полюбит?