Акакий Гецадзе - Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе

• Название: Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе
• Автор: Акакий Гецадзе
• Издательство: Издательство «Мерани»
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1972

Роман А. Гецадзе повествует о жизни крестьян одного из горных районов Западной Грузии в дореволюционное время. Автор интересно и увлекательно рассказывает о быте и нравах грузинской деревни, передаёт сочный колорит её жизни, с художественной убедительностью рисует целую галерею образов. В центре романа судьба двух друзей — Карамана Кантеладзе и Кечо Чаладзе. Они с ранних лет дружат, вместе тянут суровую и безрадостную лямку жизни, вместе отправляются в город на поиски лучшей доли, но, потеряв надежду выбиться в люди, возвращаются обратно в родную деревню. Жизнь их полна лишений и превратностей, однако друзья не утрачивают душевного тепла и внутренней порядочности. И эти качества, а вместе с ними и присущий им необыкновенно тонкий юмор, помогают героям книги сохранить в себе всё самое лучшее, человечное.

---

Мы прошли долину, отдохнули и зашагали по узкой тропинке.

— А знаешь, без хурджина идти даже лучше, — заметил я.

— И не говори, действительно, какое эти бандюги нам доброе дело сделали, освободили нас от такого тяжёлого груза, — подтвердил Кечо.

— Чему смеёшься, несчастный?

— А что пользы плакать, руки-ноги у нас, слава богу, целы, да и голова в придачу.

— Головы у нас с тобою и вправду что надо.

— Живы мы, парень?

— А что, разве нет?

— Ну, а раз живы, так что тебе ещё нужно. Говорят, это и есть истинное богатство, а остальное всё чепуха — люди придумали.

В душе я восхищался Кечошкой — парень возвращался с заработков с пустыми руками да ещё и без зубов, и смеялся, смеялся так, будто самый счастливый человек на земле.

Рассмеялся и я.

Смехом мы заглушали голод.

Мы шли медленно. Кечо что-то мурлыкал себе под нос, я тоже, сам того не замечая, начал напевать.

Реро, реро,
Генацвале, реро!

На небе солнышко, тёплое, весеннее, кажется, что оно тоже смеётся.

— Кечули, слышишь?

— Что?

— Солнышко поёт, нам подпевает, вот послушай.

Дели дела,
Дели дела-о!

— Дурачок, это же твоей песне скалы вторят.

— Ну что ты, скалы умеют только кричать, где это слыхано, чтобы камни пели. Это солнышко, честное слово, солнышко!

— Хорошо, пусть будет по-твоему.

Мы брели извилистой тропкой, солнце сопровождало нас и что-то тихонечко напевало, а я и не знал, что оно умеет петь, да ещё по-нашему. Так дошли мы до Рионского леса. Ничто нас не отягощало — ни хурджины, ни животы. Как только спустились в долину, солнце вдруг спряталось за тучки, небо нахмурилось.

Не знаю, то ли потому, что оно исчезало, или потому, что подходили мы к Сакиваре, но песня вдруг застряла у нас в горле, и стало так грустно и тихо, словно кто-то злой и нехороший выстрелил в нас из ружья тоской-печалью.

Как только подошли мы к мосту, что-то вдруг блеснуло и страшно загрохотало из-за прилипившихся друг к другу скал. Это столкнулись между собою два облака. Большое наскочило на маленькое и, торжествуя победу, радостно загремело, а побеждённое глухо вздохнуло, уронило на землю две прозрачные слезинки, потом, словно испугавшись нового натиска, съёжилось в комок и перестало плакать.

Я посмотрел на небо и подумал, что облака похожи на людей — среди них тоже есть сильные и слабые.

На мосту нам повстречалось пятеро всадников. Впереди — на вороном коне — девушка в белом платье, на голове у неё белое лечаки — фата, на шее голубые бусы, рядом с нею парень в белой чохе, сразу видно — жених и невеста.

— О-о! — вырвалось у меня из груди. Я остановился как громом поражённый, делая отчаянное усилие, чтобы удержаться на ногах.

Жених что-то объяснил невесте, указывая рукой на видневшуюся вдалеке крепость, а она счастливо и радостно внимала ему, и на улыбающемся её лице играли тени.

Кони прошли мост и зацокали подковами по каменистой дороге. Невеста проскакала мимо, так и не заметив меня. А жених и вовсе не взглянул в мою сторону…

— Что это тебя так взволновало, Каро? На тебе лица нет! — Кечо схватил меня за плечи и стал трясти изо всех сил.

Очнувшись, я ещё раз посмотрел вслед удаляющемуся свадебному поезду, и ноги мои снова подкосились.

Что это за мужчина, если он хоть раз в жизни не плакал, если хоть раз не подумал покончить с собою, значит, не было у него сердца и не досталось ему в удел самого великого человеческого чувства — любви!

— Что с тобою стряслось? — тормошит меня Кечо. — Паралич, что ли, тебя хватил, или сердце беспокоит, так я тебе водички из Риони принесу, тут вот, рядом. Что онемел-то? Ну скажи хоть слово. Громом что ли тебя поразило? Хочешь воды, я мигом сбегаю.

— Кечошка, парень, на что мне сейчас твоя вода? Чем она поможет, брось меня лучше в Риони, кончилось всё, ничего теперь моя жизнь не стоит…

— Не пойму, что это на тебя напало. Может, всадники те метнули в тебя невидимое копьё?

— По сердцу прошли, по самому сердцу, раздавили его и ускакали.

— О чём ты говоришь, Караманчик? Никак я в толк не возьму, — удивляется Кечо. — Тебе, парень, очевидно, что-то померещилось…

— Ты видел девушку на лошади?

— Конечно, не слепой же я… Правду сказать, на девушку я внимания не обратил, но жениха в белой чохе узнал — это сын Эристави…

— А девушка… девушка была Гульчина!

— А-а?

— Вероятно, они поженились и едут в город гулять, так ведь у князей заведено.

— Может, ты обознался, Караман?

— Разве мог я спутать Гульчину с кем-нибудь другим? Кечо, парень, как жить мне теперь, ведь во всей вселенной нет человека несчастней меня!

— И… что придумал… Дуралей! Что ты нюни распустил, не знал разве, что священник Кирилэ не для тебя дочь растил, — и Кечошка поднёс ладонь к моим глазам. — Разделим слезу пополам!

— Помнишь, как ты хотел с Накералы вернуться, чтобы Гульчину похитить, помнишь…

— Мало ли что я спьяна болтал… А ты что же, несчастный, всё за чистую монету принял?

— Так ты держишь данное слово?

— Пожалуйста, я к твоим услугам, но что можно сделать голыми руками?

— Ты прав, меня это просто убивает, похитить девушку дело не простое, одного желания недостаточно. Ты из-за меня зубов лишился и деньги мне принёс, уж лучше бы купил на них ружьё. Вот тогда бы мы и разбойникам этим проклятым отомстили, и девушку с другим не отпустили бы.

— Не такие мы с тобою люди, не рождены мы, чтобы человека убить. И всё-таки упрёк твой я принимаю… Ничего, не падай духом, живы ведь мы ещё. Вставай, пошли, не то ночь нас посреди дороги застанет. Пошевеливайся! Посмотрите-ка на него, еле колени разгибает, а ещё разбойником стать собирался…

— Эх, Кечошка, Кечошка, не знаешь ты, какой огонь у меня в груди пылает. Любил я её, и как любил. А разве ты знаешь, что такое любовь?..

— Думаешь, только ты один знаешь? И мне многое нравится, да кто мне даёт? Если хочешь знать, то в Гульчину и я был влюблён, только тебе говорить не хотел. Потому, давай и эту потерю пополам разделим, как и слезу. Возьми себя в руки, не то помрёшь, а я не переживу твоей смерти. Вставай, умойся в Риони, пусть унесёт она твою печаль… Не перевелись ещё женщины на свете… Подумаешь, какая красавица, ничего в ней особенного и нет, обыкновенная девчонка, возьмёт на спину кувшин, так, не дай бог, ещё пополам переломится. Разве такая женщина тебе нужна! Если бы она за тебя и пошла, знаю я твоё дело, быстренько бы богу душу отдала. Да тебе только стоит захотеть, я мигом такую красавицу достану, что князья от зависти лопнут, а Гульчина покажется в сравнении с нею жабой поганой. Пусть меня смерть заберёт, если неправду говорю! Вставай, вставай, милый. Не то ночь нас в лесу застигнет, нападут на нас голодные волки и сожрут так, что червям на завтрак не останется.

— Ах, мне всё равно…

Встал я, утёр глаза, и пошли мы дальше. Идти было трудно, горло что-то сдавило, и мне стало казаться, что я задыхаюсь. Позднее я понял, это было воспоминание о бусах, украшавших шею Гульчины.

Эх, Гульчина, Гульчина, разве бусы Эристави блестели сильнее, чем те, которые я вёз тебе из города?! Разве виноват я в том, что бусы у меня отобрали разбойники, а тебя — княжеский сын?

Часть третья В поисках счастья

Постель, постланная мамой, и завещание отца

Домой, в Сакивару, мы пришли глубокой ночью, крались тихонько, как воры, — не хотелось привлекать внимания соседей.

Дверь нашего дома была слегка приоткрыта. Это теперь каждую дверь на девять замков запирают, а тогда такого не было. Осторожно, чтобы не напугать спящих родителей, я легонько поскрёбся у порога.

— Ц-ц, проклятая, т-с-с! — послышался мамин голос — Эй, мужик, проснись! Амброла, тебе говорю, проснись!

— Ну, чего орёшь, женщина, житья от тебя нет!

— Свинарник хорошо закрыл?

— Да…

— А кто же тогда там в дверь тыркается, спать не даёт?

— Свинья, верно, чужая, или телёнок чей-то приблудился, да спи ты, бога ради, эк пристала…

— Не бойтесь, это я, Караман, — сердце у меня застучало так громко, что самому слышно стало.

— Ой, сыночек, ой, генацвале, воротился, воротился, родимый!

Тусклый огонь лучинки осветил родительскую спальню.

— Проходи, садись, садись, родной. Устал небось с дороги, — мама подставила треногий стул к самому очагу. Я сел.

— Ну рассказывай про своё житьё-бытьё. Что город? — пристроился рядышком отец.

— А что город. Город как город, для одних хорош, для других хуже злой мачехи…

— Слушай, мужик, ты чего расселся, уши развесил, пойди-ка лучше хурджин в дом занеси! — прикрикнула на него мама.

— Ой, правда! Чего это я, дурной! — спохватывается отец, — ты что его у амбара оставил, или?..