Александра Бруштейн - Свет моих очей...

• Название: Свет моих очей...
• Автор: Александра Бруштейн
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1963

«Вечерние огни» — книга советской писательницы Александры Яковлевны Бруштейн — по-существу продолжают серию ее повестей «Дорога уходит в даль», «В рассветный час» и «Весна». Так же как эти книги, завоевавшие широкую популярность у читателей всех возрастов, «Вечерние огни» носят в значительной степени автобиографический характер.

Но, в отличие от трилогии «Дорога уходит в даль», куда вошли воспоминания о детстве и ранней юности писательницы, «Вечерние огни» вводят читателя в события и обстановку поры возмужалости и зрелого возраста. Здесь и революция 1905 года («И прочая, и прочая, и прочая»), и тяжелое безвременье между революцией побежденной и революцией-победительницей («Цветы Шлиссельбурга»), и бурное строительство новой культуры в первые годы советской власти («Суд идет!»). Действие последней части книги — «Свет моих очей…» — происходит в 1940 и 1960 годах.

Александра Бруштейн прожила долгую жизнь, прошла большой жизненный путь. Самым важным, самым замечательным на этом пути были, по авторскому признанию, люди. О них, о тех многочисленных хороших людях, каких встретила в жизни Александра Бруштейн, с кем она делила жизнь, труды, радость и горе, и рассказывает книга «Вечерние огни».

---

— Но уж если он опя-а-ать начнет… — говорит Сашок с угрозой. — Тогда уж никаких! Бросим в речку, чтоб он утоп!

Приходит Дарья Рихардовна звать детей — их будут купать перед ужином. Я остаюсь сидеть у окна. Сашок, правда, еще раза два возвращается с неотложными вопросами:

— А можно на самолете полететь так высоко, чтоб потрогать рукой солнце? А солнце горячее или как?

2. Взрослые

— А вы тут, я гляжу, развлекаете смертников сказками?

Этот вопрос задал подошедший Георгий Дмитриевич. В недавнем прошлом известный инженер, Георгий Дмитриевич уже два месяца находится здесь, в институте. Все примененные до сих пор лечебные средства оказались безрезультатными.

— Почему, Георгий Дмитриевич, смертников?

Он отвечает не сразу:

— Помните, у Гюго в «Человеке, который смеется» за Гуинпленом приходит вестник несчастья — Черный Человек, Уэппентэк? Черный Человек не произносит ни слова. Он только делает знак: следуй за мной, обреченный! И обреченный человек идет за ним. На горе и гибель…

Георгий Дмитриевич на миг умолкает. Потом говорит:

— Всех нас привел сюда Черный Человек — Уэппентэк…

Я не отвечаю, да Георгий Дмитриевич не для того говорит, чтобы услышать ответ. Он садится рядом у окна и начинает один из своих обычных монологов:

— Если бы шквал огня из сверхмощных орудий сокрушил стены вот этого самого Офтальмологического института имени академика В.П. Филатова… Как вы думаете, что бы тогда произошло?

— По законам физики стенам полагалось бы рассыпаться в прах…

— А вот и нет! — возражает Георгий Дмитриевич. — Не рассыпались бы. Они остались бы стоять незыблемо, подпертые изнутри густым перенасыщенным рассолом человеческих слез… И самое удивительное ведь не то, что страданий так много, а то, что они так дьявольски изобретательно разнообразны! Так несхожи у разных людей!

— У Толстого, — вспоминаю я, — в «Анне Карениной» говорится: «Все счастливые семьи похожи друг на друга. Всякая несчастливая семья несчастлива по-своему…»

— Вот-вот! — мрачно подхватывает Георгий Дмитриевич. — Горе разнообразно, а счастье — это, в общем, стандарт. Это такая же однокрасочная схема, как положительные герои в ваших произведениях, товарищи советские писатели… Может быть, — оговаривается он, — в литературе это получается оттого, что вы хотите воспеть именно счастье нашей эпохи?.. Ну, а «ура» — оно ведь всегда проще и беднее, чем жалоба. Не правда ли?

— Вот и хорошо! — вставляет подсевший к нам Володя Горев. — Веселее кричать «ура», чем хныкать! По-моему, писатель не должен хватать меня за селезенку: «Ох, бедняга! Ох, несчастный! Пропадешь, горюша, пропадешь, как чернь капустный!» Терпеть этого не люблю!

Володю Горева недавно оперировали. С оперированного глаза еще не снята предохранительная проволочная сеточка, и, как у всех оперированных, половина Володиного лица еще выкрашена трудносмывающимся дезинфицирующим составом — «бриллиантовой зеленью». Володя — совсем молодой инженер, недавно окончивший институт, красивый, веселый, необыкновенно дружелюбный к людям. Здесь все его любят; дети — те просто влюблены в него!

Не так давно с крыши дома, мимо которого проходил Володя, сорвался ком оледенелого снега и угодил Володе в голову. Удар был так силен, что Володя потерял сознание. Очнулся в аптеке, куда его перенесли прохожие, поблагодарил всех, посмеялся над своим приключением и пошел домой. А вскоре после этого Володя начал терять зрение и почти ослеп: у него оказалась атрофия зрительного нерва. Здесь — «у Филатова» — его лечат, считают его заболевание излечимым, да и в самом деле зрение у Володи улучшается, хотя еще и очень медленно. «Терпение! — повторяют ему врачи. — Терпение!» Но как трудно дается оно, это терпение!

Володя никогда не жалуется, да это здесь и не в чести! Хнычущих, ноющих больных здесь сторонятся: у всякого хватает своего горя. Даже Георгия Дмитриевича, облекающего свои жалобы в форму парадоксальных отвлеченных монологов, слушают не слишком охотно. «Стонет, как несмазанная дверь!»

— Обратите внимание на то, — продолжает Георгий Дмитриевич, — а вам следует об этом подумать в связи с проблемой положительного героя! — как мало добрых богов выдумало человечество за миллионы лет своего существования! Добрых богов — единицы, и все они у разных народов, в разных религиях и литературах, похожи друг на друга, как близнецы! Добрые, благостные, всепрощающие — словом, сплошь голубые роли, как выражаются актеры! Различить их почти невозможно! Только у греков боги полнокровны, потому что наделены всеми человеческими страстями и пороками. Даже ведущие греческие боги были обжоры, лгуны, клятвопреступники, прелюбодеи, злопамятные, мстительные, нахалы!

Мы с Володей невольно смеемся.

— Но у остальных народов, — говорит Георгий Дмитриевич, — добрые боги были скучны, как анемичные барышни! И пересчитать эту богадельню добрых богов можно по пальцам… Зато с каким вдохновением, аппетитом, с какой творческой фантазией выдумало человечество сонмы бесов, воинство чертей, легионы демонов! До малейших деталей продумана специализация по родам бесовского оружия. Каждый демон или бес ведает каким-нибудь мельчайшим оттенком, крохотным завитком человеческого порока! Точно установлено — как на параде или официальной церемонии! — место проникновения каждого пустякового бесенка в человеческое тело: одному — влетать в смеющийся рот, другому — в зевающий рот, третьему — залезать через задний проход (не барин, — довольно с него и этого!)… Вот так же и болезни. Здоровье — одно. Определить его можно одной и довольно скучной фразой: здоровье — это когда человек здоров, и все! А болезни? Одними их названиями, хотя бы только наших глазных болезней, можно исписать целые тетради!..

Георгий Дмитриевич внезапно умолкает. Можно подумать, он и не собирался говорить и разговорился нечаянно и выложил с три короба незаметно для себя, а сейчас опомнился, и больше говорить ему не хочется… А нас, слушающих его, стало больше. Подошел пожилой слепнущий врач Корнев из Ленинграда и маленькая тихая женщина Александра Артемьевна.

Георгий Дмитриевич хмуро оглядывает всех нас и, резко повернувшись, уходит. Он удаляется по безрадостному длинному коридору, такой ссутулившийся, такой удрученный, словно его в самом деле поманил за собой вестник горя — Черный Человек Уэппентэк.

Александра Артемьевна смотрит вслед Георгию Дмитриевичу и тихонько качает головой.

— Мается человек… — говорит она негромко.

Но тут неожиданно сердится доктор Корнев. Сердится и брюзжит совсем по-стариковски:

— Мается он! Да кто тут не мается? Что это — курорт? Сочи — Ривьера? Плел тут, плел! Врал-врал! Пропади он совсем!

— Он не врал, — пытаюсь я успокоить Корнева. — Конечно, горе сложнее, чем счастье, и болезни многообразнее, чем здоровье…

— А кто его просит об этом распространяться? Можно подумать, без него, благодетеля, не знали мы этого!

Когда и Корнев уходит, сердито шаркая подошвами по паркету, Володя Горев рассказывает:

— Знаете, этот Корнев был врачом детского санатория под Ленинградом. Во время пожара он шестнадцать ребят из огня вынес. А уж самому уйти не пришлось: хотел прыгнуть с балкона второго этажа, — балкон рухнул вместе с ним. Когда вылечился от ожогов, оказалось в одном глазу десять процентов зрения, в другом — и того меньше. Теперь его здесь лечат. Филатов сказал — поможет ему лечение…

— Значит, поможет, — спокойно говорит Александра Артемьевна. — Филатов зря не скажет.

— Да уж! Как же! Филатов… — ядовито поджав губки, встревает в разговор Нонна Александровна, мрачная старуха, похожая на тощую осеннюю ворону. — Помогут ему, как же! Что-то не вижу я здесь таких счастливцев, которым Филатов помогает!

— Смотреть не умеете! Или не хотите видеть! — резко откликается Володя. — А вы поднимитесь этажом выше, во второе отделение, — там чудеса увидите!

— Зачем же мне в чужое отделение ходить, чужие чудеса смотреть? Я хочу, чтобы мне помогли, — здесь, в нашем отделении, помогли! Да и вы того же хотите, и все этого хотят, не скрывайте! — И Нонна Александровна плывет прочь. Она ведь ходит по коридору не просто, а целеустремленно: каждые два часа — по 15 минут. Моцион!

— У! — сердится Володя, глядя ей вслед. — Каркнула — и улетела! Знаете, как ее Георгий Дмитриевич прозвал? Не Нонна Александровна, а «Ворона Кассандровна». Была у греков такая злая вещунья, Кассандрой звали… Смотрите, она к Шурочке подсаживается… Ух, ты!

Теперь мы с Александрой Артемьевной одни у окна. Она удивительный человек. Как многие из нас, она теряет зрение. Сама врач, она понимает, что случай ее неизлечимый. Но с утра и до ночи Александра Артемьевна занята чужими горестями. Как ни мало осталось у нее зрения, она водит тех, кто совсем ослеп, в умывалку, в столовую, в кабинет врача. Вьется вокруг тех, кто нуждается в участии, а таких здесь, ох, много. И всем существом переживает чужие беды.