Александра Бруштейн - Свет моих очей...

• Название: Свет моих очей...
• Автор: Александра Бруштейн
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1963

«Вечерние огни» — книга советской писательницы Александры Яковлевны Бруштейн — по-существу продолжают серию ее повестей «Дорога уходит в даль», «В рассветный час» и «Весна». Так же как эти книги, завоевавшие широкую популярность у читателей всех возрастов, «Вечерние огни» носят в значительной степени автобиографический характер.

Но, в отличие от трилогии «Дорога уходит в даль», куда вошли воспоминания о детстве и ранней юности писательницы, «Вечерние огни» вводят читателя в события и обстановку поры возмужалости и зрелого возраста. Здесь и революция 1905 года («И прочая, и прочая, и прочая»), и тяжелое безвременье между революцией побежденной и революцией-победительницей («Цветы Шлиссельбурга»), и бурное строительство новой культуры в первые годы советской власти («Суд идет!»). Действие последней части книги — «Свет моих очей…» — происходит в 1940 и 1960 годах.

Александра Бруштейн прожила долгую жизнь, прошла большой жизненный путь. Самым важным, самым замечательным на этом пути были, по авторскому признанию, люди. О них, о тех многочисленных хороших людях, каких встретила в жизни Александра Бруштейн, с кем она делила жизнь, труды, радость и горе, и рассказывает книга «Вечерние огни».

---

— Ну зачем же вы ей неправду говорите? — возмущается Кассандра. — Она должна знать: ей будет больно!

— Не будет больно, не слушай ее, Женечка! — Это подошел Володя Горев (танцы кончились). — Вот кого хочешь спроси — всех, кого оперировали, — все скажут: не больно!

Кассандра хочет возразить, она ищет «кинжальных слов», чтоб уничтожить Володю… Но губы у нее дрожат. Беспомощно хлюпнув носом, она резко поворачивается и продолжает свой «моцион».

Десять часов вечера. Дети давно спят. День у больных трудный, утомительный. Больные за день устают. Ложатся рано.

Перед оном вспоминаю, что Кассандра просила меня «уделить ей черносливцу». Иду в ее палату. Там пусто, — все обитательницы палаты, вероятно, в умывалке. При свете синей лампочки замечаю какое-то шевеление на Кассандриной кровати. Подхожу к ней ближе. Худое, истаявшее тело почти неразличимо под одеялом. Подаю ей чернослив.

И вдруг Кассандра плачет.

— Шпашибо. Ужашно тут жлые люди! — Зубы Кассандры мирно покоятся в кружечке с водой, отсюда неожиданное косноязычие. — Штрашно жлые люди!

Положив в рот черносливину, Кассандра старательно разминает ее языком и беззубыми деснами.

3. Пересадка роговицы

Иду по коридору третьего этажа, и кажется мне, что попала я совсем не туда, куда шла… Все просто, буднично, — а ведь я пришла «смотреть чудеса»!

Никаких чудес. Осторожно приоткрывая двери, заглядываю в одну палату, в другую, в третью. Везде на кроватях — люди, лежащие неподвижно. Сперва кажется, что они спят (глаз не видно — забинтованы). Мелькает даже пугающее опасение: да живы ли они? Никак не верится, что это — счастливцы, прозревшие после операции, каких я надеялась увидеть здесь.

Врач объясняет мне: да, это слепые, которым сделана операция пересадки роговицы. Сказать с уверенностью, что они прозрели, пока еще нельзя. Они будут терпеливо лежать еще очень долго, пока выяснится окончательно, вырвались ли они из мрака слепоты, в каком пребывали иногда по двадцать — тридцать лет. Подробно об операции я расскажу дальше, — пока же я смотрю на этих оперированных, и в каменной, неодушевленной неподвижности своей они напоминают мне те коконы и куколки, из которых в положенный срок вылетают бабочки. Можно надеяться, что и эти неподвижные оперированные слепые станут в свой срок зрячими, счастливыми, обретшими свое место в общей жизни, труде, борьбе.

А вот наконец и те, для которых период послеоперационной неподвижности уже миновал.

Касимова, колхозника-татарина из-под Уфы, в поле кто-то нечаянно ударил серпом по глазам. Он стал слепнуть; стало глохнуть и правое ухо. Было Касимову тогда одиннадцать лет.

В районной больнице ему впускали в глаза капли. Но это причиняло мальчику боль, и родные «пожалели» его, стали применять более мягкие средства. Бабки-знахарки прикладывали к его слепнущим глазам пуговицы, давали есть заговорный хлеб с сахаром, вылизывали у него языком под веками глаз. Однако Касимов продолжал слепнуть. Мир стал отодвигаться, затуманиваться, как погружающийся в море желток заходящего солнца. Исчезли лица близких, знакомые места и предметы. Дольше всего оставался виден черный переплет оконной рамы, освещенной солнцем. Потом исчезла и рама… Оба глаза затянуло сплошными бельмами.

Мальчик Касимов был одаренный и упорный. Одиннадцати лет, совершенно слепой на оба глаза и глухой на одно ухо, он стал драться за жизнь. Пятиклассное училище для слепых он окончил за четыре года. После училища поступил на рабфак — общий, не для одних только слепых. Слушал лекции вместе со зрячими, но записывал услышанное по-своему: по слепому методу Брайля (так его научили писать в училище для слепых). Точно таким же образом «считывал» он потом записанное: ощупью. После рабфака Касимова послали на курсы организаторов работы среди слепых. Вот тут, учась на курсах, Касимов впервые услыхал, что есть в Одессе академик Филатов, возвращающий зрение людям, ослепшим от бельм.

Академик Филатов сделал Касимову первую операцию на правом глазу. Результат получился отличный: пришел конец двенадцатилетним потемкам — в оперированном глазу появилось 80 процентов зрения. Спустя некоторое время В.П. Филатов сделал Касимову операцию и на втором глазу — с таким же результатом: 80 процентов зрения. В.П. Филатов не удовлетворился этим. Он продолжал лечить Касимова разными способами до тех пор, пока в обоих глазах не оказалось 100 процентов зрения.

Отличный этот результат был достигнут не только благодаря открытиям академика Филатова. И не только благодаря удивительно теплому и человечному отношению к Касимову самого академика и всех его сотрудников. Тут имели значение и редкая дисциплинированность больного, его умная воля к выздоровлению. Две операции заняли около двух лет (тогда это длилось долго). Особенно тяжел был период после первой операции, когда еще не было известно, помогла операция или нет. Невольно появлялась опаска: вдруг все — и труд врачей и твои собственные страдания — затрачено впустую? Вдруг не прозреет оперированный глаз? Касимов лежал неподвижно, как труп, — врачи изумлялись его мужественной выдержке.

В перерыве между двумя операциями Касимов использовал зрение, обретенное в одном глазу, для того, чтобы переобучиться со слепой грамоты на грамоту зрячих. Сейчас он остался работать среди слепых, здесь, в Одессе, — «чтобы поближе к Филатову».

Касимов кажется даже немного взрослее своих лет. Рядом с ним Толя Черненко совсем мальчишка. У него озорно надутые губы, веселые, плутовские глаза. Слепнуть Толя стал еще подростком. Как-то незаметно — среди шалостей, купанья с мальчишками в пруду («Раков ловили, — воны хитрющи, по пещерах сидять») — надвинулась на Толю слепота. Оказалось, заболевание роговой оболочки, помутнение ее — и бельма на обоих глазах. Родители (отец — донбасский шахтер) поместили Толю в местную больницу, — видел он уже очень мало, в обоих глазах оставалось зрения, всего 2–4 процента, да и это продолжало утекать. Приходя в больницу навещать сына, родители с отчаянием видели, что веселый, умный, способный мальчик с каждым днем все больше слепнет. В одно из родительских посещений Толя по сговору с санитарками решил обмануть отца и мать («Жалко ж! Старенькие, убиваются же!»). При входе родителей в палату Толя встретил их радостными криками:

— А, мамо! Батько!

— Видишь нас? — обрадовались они.

— А как же! И в чем одеты, вижу: вы, мамо, в синей хустке, батько в черном пальте.

И чтобы окончательно убедить их в том, что он отлично видит, Толя «с шиком» прошелся по палате, но вместо того, чтобы выйти в дверь, врезался головой в стену!

Мать заплакала:

— Мамунюшка родна! Да ты ж, сынок, совсем слепой!

Пока Толя был слепой, к нему ходили товарищи, рассказывали, «где и что и чего», даже водили его в кино. Глазами он фильмов уже не видел, но по икающим, хриплым выкрикам простуженной шахтерской кинопередвижки схватывал перипетии сюжета.

По чьему-то совету родители отвезли Толю в Одессу. Здесь академик Филатов сделал ему пересадку роговицы. Результат оказался блестящим: сейчас у него в обоих глазах — 110 процентов зрения. Это больше нормы: так бывает у людей с особенно острым зрением.

Касимов был слеп в течение двенадцати лет, Толя Черненко — четыре года. Оба они родились и росли уже в советское время. А Павло Адамченко провел в плену у слепоты целых двадцать пять лет! Родился он еще в царское время и натерпелся такого, чего ни Касимов, ни Толя уже не застали. Ведь в нищей и темной царской деревне он даже в своей родной семье чувствовал, что он самое нежеланное: лишний рот. Для окружающих он — был бесправнее, чем собака или кошка, — ведь те как-никак приносят пользу: лают на чужих, ловят мышей. Спотыкаясь о слишком длинный подол посконной рубахи (ни сапог, ни штанов, ни тулупа он не знал!), еле передвигаясь на обмороженных ногах, слепой мальчик бродил, как одичалый звереныш, привыкший опасаться всех и каждого.

Вероятно от долгих лет сознания своего «дармоедства», остались у Павло Адамченко застенчивость, стремление быть незаметным. Оттого и говорит он о себе неохотно и скупо. Ну да, был слепым целых двадцать пять лет… Ну, скучновато, конечно, было… Но когда рассказывает о том, как стал видеть, обо всем, что сделал или сказал ему «прихвессер Хвилатоу», Павло становится словоохотливым, припоминает любовно, радостно:

— Разбинтовали мне глаза у первый раз по операции, а прихвессер спрашует: «Видишь меня?» Я кажу. «Вижу». — «Ну и який же я?» — «А вы, прихвессер, кажу, сывенький». А прихвессер страшным голосом говорит: «Ах, та-а-ак? Я сывенький? Ну, так забинтуйте его обратно!» А сам смеется!

В.П. Филатов вернул и Адамченко полное зрение. Поначалу оно дважды начинало слабеть и затемняться. «Думал, кончилось мое счастье», — вспоминает Адамченко. Но потом зрение возвратилось и держится стойко уже много лет. Адамченко работает в своем колхозе, «як уси». Даже лучше, чем «уси»: он бригадир. Люди, говорит он с гордостью, его уважают! Наверно, и любят тоже, — такой он скромный, сердечный, его любишь с первой минуты.