Хуан Рульфо - Педро Парамо

• Название: Педро Парамо
• Автор: Хуан Рульфо
• Издательство: АСТ, Астрель
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-17-060955-0, 978-5-271-24621-0

Роман мексиканского писателя Хуана Рульфо (1918–1986) «Педро Парамо» увидел свет в 1955 году. Его герой отправляется на поиски отца в деревню под названием Комала — и попадает в царство мертвых, откуда нет возврата. Чуть раньше, в 1953-м, был напечатан сборник «Равнина в огне», состоящий из пятнадцати рассказов и как бы предваряющий роман. Вместе получилась не слишком большая книжка — однако ее автор не только безоговорочно признан крупнейшим латиноамериканским прозаиком, но и не раз назывался в числе авторов, сильнее всего повлиявших на прозу XX века. И в таких оценках нет преувеличения. Габриэль Гарсиа Маркес откровенно писал, что учился именно у Рульфо: «…не один раз перечитав его произведения, я наконец-то нашел тот путь, который так долго искал, — и тогда смог продолжить работу над собственными книгами». Позднее он сказал: «„Педро Парамо“ — это самый прекрасный из всех романов, какие когда-либо были написаны на испанском языке».

---

Легла я с ним. По доброй воле легла и с радостью. Так вся к нему и прилипла. А ему хоть бы что, бесчувственный лежит, до того за день умаялся от гульбы, что всю ночь без памяти прохрапел. Только ноги свои за мои заплел — тем все и кончилось.

Поднялась я еще до света и побежала к Долорес.

«Теперь ты иди, — говорю. — Сегодня тебе уже можно».

«Было между вами что?» — спрашивает.

«Не разобрала я».

А на другой год ты народился, но не у меня, хотя не стала я твоей матерью по чистой случайности.

Мать, наверно, постыдилась тебе про это рассказывать.

«…Смотреть на зеленые равнины. Видеть, как линия горизонта дышит в такт колыханию нив, волнуемых ветром. Как струятся по лицу вечера прозрачные кудри дождя. Впитывать краски земли, запах люцерны и свежеиспеченного хлеба. И сладковатый, — будто от пролитого меда, — аромат, растворенный в воздухе улиц…»

Она никогда не любила Педро Парамо. А он злился: «Долорес! Подадут мне сегодня завтракать или нет?!» И мама твоя подымалась до зари. Сама разводила огонь в очаге, пекла лепешки, поджаривала зерна какао и кофе. Почуяв дымок, просыпались кошки. Долорес хлопотала с готовкой, а кошки — всей стаей — ходили за ней, куда она, туда и они.

«Донья Долорес!»

Сколько раз на дню приходилось твоей матери слышать этот окрик! «Донья Долорес! Жаркое простыло! Мясо нельзя в рот взять!» Сколько раз? И хоть она уже привыкла к такому обращению, ее кроткие глаза стали угрюмыми.

«…Вдыхать вместе с теплым воздухом запах цветущих апельсиновых деревьев, поглотивший все другие запахи».

Ходит, бывало, и все вздыхает.

«О чем это вы так вздыхаете, Долорес?»

В тот вечер я гуляла вместе с ними. Мы шли по полю и смотрели, как перелетают с места на место стаи дроздов. В небе над нашими головами кружил ястреб.

«О чем это вы так вздыхаете, Долорес?»

«Были бы у меня крылья, как у того ястреба, полетела бы я к своей сестрице».

«Зачем же лететь, донья Долорес? Неужто я вам пожалею денег на дорогу? Сегодня же и поезжайте, не откладывайте. Идемте домой. Я прикажу уложить ваши чемоданы. Полетела бы! Надо же такое придумать».

И твоя мать уехала.

«Прощайте, дон Педро».

«Счастливого пути, Долорес!»

Она не вернулась больше в Медиа-Луну. Прошло много месяцев, и я спросила Педро Парамо, как поживает Долорес.

«Сестра была ей дороже меня. Видно, ей там медом помазано. А мне она последнее время только на нервы действовала. Будь спокойна, наводить о ней справки я не собираюсь».

«Но надо же им на что-то жить?»

«Не пропадут, Бог милостив».

«…Он ни разу про нас с тобой не вспомнил, сынок. Пусть же он дорого тебе за это заплатит»'.

С тех пор мы о ней ничего больше не слыхали. До вчерашнего дня. Вчера она предупредила меня, что ты ко мне пожалуешь.

— Да, много было всего пережито, — проговорил я. — Мы с мамой поселились в Колиме, у тети Гертрудис, и она попрекала нас, что мы сидим у нее на шее. «Почему ты не возвращаешься к мужу?!» — кричала она матери.

«А разве он присылал за мной? Пока он сам меня не позовет, я не вернусь. Я приехала к тебе, потому что хотела повидаться. Потому что люблю тебя».

«Очень хорошо. Но не гостить же тебе у меня всю жизнь. Пора и честь знать».

«Если бы дело было за мной».

Я думал, что женщина слушает меня, но вдруг заметил — она сидит, чуть склонив голову набок, словно силится уловить какой-то отдаленный шум. Наконец она спросила:

— А не пора ли нам спать?

«В тот день, когда ты ушла, я понял, что больше не увижу тебя. Ты удалялась, вся залитая алым светом вечернего солнца, омытая кровью меркнущего неба. Ты улыбалась. Ты покидала селение, о котором часто говорила: „Я люблю его из-за тебя, но ненавижу за все остальное, даже за то, что родилась здесь“. Я подумал: „Она не вернется“. И я несколько раз повторил про себя: „Сусана никогда не вернется. Никогда. Никогда“».

— Что ты тут делаешь в такое время? Почему ты не на работе?

— Я на работе. Но Рохелио велел мне присмотреть за малышом. Вот я и вышел с ним погулять. Рохелио себе в бильярдной посиживает, пиво распивает, а я тут разрывайся между мальчишкой и телеграфом. Да он и не платит мне ни черта.

— Ты ведь к нему не для заработка поступил, а в ученики. Выучишься, тогда и будешь требовать. Ученик — еще не настоящий работник. Ничего, зато после, может, начальником-то станешь ты. Но для этого нужно иметь терпение, а главное — быть исполнительным. Посылают тебя с малышом гулять — не прекословь, иди. Что поделаешь, Господь терпел и нам велел, надо покоряться.

— Покоряются пусть другие, бабушка. А я быть покорным не собираюсь.

— Ну пошел чудить, норов показывать. Ох, чует мое сердце, не погладит тебя жизнь по головке, Педро Парамо.

— К чему вы прислушиваетесь, донья Эдувихес?

Она встряхнула головой, будто очнулась ото сна.

— Это конь Мигеля Парамо. Он скачет по дороге на Медиа-Луну.

— Значит, в Медиа-Луне еще живут?

— Нет, там никто больше не живет.

— А как же конь?

— Конь? Он сам по себе. Его часто слышно. То туда проскачет, то обратно. Они ведь неразлучные были. Вот он и ищет его, носится по округе, а об это время непременно возвращается. Видать, совесть его мучает, он и не находит себе места. Скотина, она тоже чувствует, если виновата.

— Я не понимаю, о чем вы говорите. Никакого лошадиного топота я не слышал.

— И сейчас не слышишь?

— Нет.

— Стало быть, это у меня вроде шестого чувства. Наградил меня Господь таким даром. А может, и не дар это вовсе, а проклятие мое. Ни один человек на свете не знает, что я из-за этого выстрадала.

Она примолкла.

— Началось все с Мигеля Парамо, с крестника моего, — заговорила она снова. — Одной только мне и открылось, что с ним было в ту ночь, когда он убился. Я уж спать легла. Вдруг слышу: жеребчика его топот. Мчится конь назад в Медиа-Луну. Чудно оно мне показалось: никогда Мигель об эту пору не возвращался. Все на рассвете. К девчонке он в Контлу ездил, городок такой у нас тут есть. Путь-то не близкий. Выедет рано, а вернется поздно, всю ночь у окошка с ней пролюбезничает. Только не вернулся он в тот раз… Вот теперь, слышишь? Да слышно же, так и топочет! Возвращается.

— Нет, я ничего не слышу.

— Стало, до меня лишь оно доходит. А что не вернулся он в ту ночь, так ведь это только сказалось — не вернулся. Было-то оно вот как. Заглох конский топот, чую, будто мне в окошко стучат, тихонько этак. — Может, померещилось, думаю. Но ровно подтолкнуло меня: встала, отворяю окно: «Кто там?» Смотрю — Мигель Парамо. Я и не удивилась, он ведь прежде ко мне хаживал, ночевать оставался, пока краля эта ума его не лишила.

«Ну что, — спрашиваю, — дала тебе от ворот поворот?»

«Нет, — отвечает, — она меня любит. Да только не доехал я до нее сегодня: городка отыскать не смог. Дорогу туманом застлало, а может, дым это, не знаю, — нету города и нет. Поеду, думаю, дальше. Поехал — и опять ничего, поле пустое. Я и вернулся тебе рассказать. Ты-то хоть поверишь, а то заикнись я про это в Комале, совсем сбрендил, скажут. И так уж меня шалавым зовут, я ведь знаю».

«Сбрендил, говоришь? Нет, Мигель, нет. Умер ты, видно, вот что. Твердили же тебе: „Брось этого жеребца, больно норовист, гляди, как бы жизни тебя не решил“. Помнишь, Мигель? Или, может, это не конь виноват? Может, это ты сам вытворил что, набедокурил?»

«Ничего я не вытворил, только через ограду каменную перескочил, знаешь, которую отец недавно велел поставить. Не хотелось мне в объезд ехать, крюку давать. Стегнул я Рыжего, перемахнул через стенку и дальше поскакал; но говорю ж я тебе, тьма кругом пала, дым глаза застилает, — дым, один дым кругом».

«Отца твоего горе в дугу согнет, когда он утром узнает, — говорю ему — Жалко мне твоего отца. А теперь, Мигель, уходи, покойся с миром. Спасибо, что не забыл, пришел со мной попрощаться».

И я затворила окно.

А под утро прибегает ко мне батрак из Медиа-Луны:

«Меня к вам хозяин послал. Ниньо[1] Мигель насмерть убился. Дон Педро просит: приходите скорей».

А я ему: «Знаю, мол, все». И спрашиваю:

«Ты чего плачешь? Велели тебе, что ли?»

«Ага, — отвечает, — мне дон Фульгор наказывал: „Станешь говорить, а сам плачь“».

«Хорошо. Передай дону Педро, сейчас приду. Давно его привезли?»

«Полчаса не будет. Раньше бы нашли — спасли, может. Но только доктор говорит — нет. Он когда его смотрел, общупал всего и сказал: давно, дескать, он кончился, успел закоченеть. Мы бы и не знали про Мигеля, да Рыжий назад прискакал — один, храпит, землю копытами роет, всех перебудил. Они же с Рыжим друг без друга жить не могли, сами знаете. И сдается мне, конь сильней по Мигелю крушится, чем дон Педро. Ни к кормушке, ни к поилке не подходит, в стойле не стоит, то туда кинется, то сюда. Будто каленым железом жжет его изнутри или грызет что, отрава какая».