ОБЭРИУТЫ - ВАННА АРХИМЕДА СБОРНИК

• Название: ВАННА АРХИМЕДА СБОРНИК
• Автор: ОБЭРИУТЫ
• Издательство: «Художественная литература»
• Жанр: Прочий юмор
• Год: 1991
• ISBN: ISBN 5-280-01832-5

---

* * * К моменту вступления Константина Вагинова в ОБЭРИУ у него была устойчивая репутация мастера стиха, тонкого ценителя искусства стока У пего вышли две книги стихов В издательстве «Прибой» готовился к печати ромап о литературной среде Петрограда – Ленин1рада «Козлиная песнь» Вагинов был на перепутье, когда появились обэриуты Менял НЭЕЫЬИ работы уходчл от стихов к прозе Вчесте с ними пересматривалось и отполс'тие к литоратурр, возникал вопрос, что делает ее современной.

!3 педа^яе-! прошлом Пг' лиев Сил} частником групкы ‹ Звучащая р IK вила», рукоъодил которой HjKo-ай Гумилев Ученика Гумилева – Еэгиног.а интересовало творчество в пограничных областях Свободный стих, где тоньше пластика образа, где из пространства про16 зы рождаются ритмы стиха Повесть, как бы считанная со страниц дневника Покойных дней прекрасная Селена, Предстану я потомкам соловьем, Слегка разложенным, слегка окаменелым, Полускульптурой дерева и сна.

То, о чем пишет Вагинов лепка из сна и природы, соединение воображения с первозданностыо материала,- такое любили обэриуты.

Как и автогротеск и иронию – привычные художественные средства Вагинова.

Он называл себя «поэтом трагической забавы». И ей посвящен второй роман Вагинова о писательской работе – «Труды и дни Св!1стонова» Книга создавалась в период особенной близости автора к ОБЭРИУ (что, впрочем, не помешало ему насмешливо изобразить в романе выступление обэриутов в Доме печати).

В книге текст и подтекст, серьезное и комическое объединяются в сложные фигуры Любимые автором «полускульптуры» из противополояшых материалов требуют внимательного чтения И чем суше стиль, чем меньше в нем сравнений, метафор, развернутых описаний, тем сгущенней авторская мысль в строке. Многое недоговаривается, усиливается роль детали и чуть заметного литературного намека.

Главный герой книги – писатель Свистонов. Фамилия, как видим, образована от слова «свист». В быту «свистеть» означает привиргть, сочинять небылицы. Таких сочинителей обычно называют «свистунами» Но вульгарный суффикс -ун- автор заменяет греческим, благозвучным -он- Фамилия переводится из низшего стиля в высший, сохраняя все же следы беспородности.

Книга о писателе с полугреческой фамилией названа «Труды и дни», в точности как знаменитый античный эпос о пахаре, часто пародируемый в литературе. Перед революцией с таким названием, ориентированным на филолога-писателя, выходил журнал. Многие из приемов Свистонова: переписывание фамилий с кладбищенских плит в свою рукопись, откровенный плагиат, бесцеремонное обращение с историческими фактами,- выглядят запоздалым вызовом корректному, несколько педантичному журналу ученых петербургских поэтов И все же Свистонов, несмотря на свою любовь к иронии и плагиату, нашел бы с ними общий язык. Из всех карикатур в романе он наименее карикатурен. Его образ несет авторскую идею о писателе Мастере, о самозабвенной преданности литературе, о полном подчинении себя бумажной странице Ничего карикатурного в такой идее не было.

Жизнь для Свкстонова состоит в извлечении из нее художествеяного эффекта Быть мо/кет, все в жизни лишь средство Для ярко-певучих стихов, И ты с беспечального детства Ищи сочетания слов Наверное, этот призыв Брюсова к поэту звучал для Свистонова слишком красиво Но общее правило о самоотречении, о постановке знака тождества менаду восприятием жизни и литературной работой Свистонов признал бы без всякой иронии.

Художественное самосознание проделало большую эволюцию в среде петербургских писателей за четверть века. Еще до революции пятого года в моде были художники-пророки. Но жизнь несла «неслыханные перемены». Алогичные и страшные формы общественного бытия: террор, казни, войны межгосударственные и гражданские, революционные перемены, кровавые и бескровные,- все это превращало кабинетное пророчество в пустое занятие.

Вытесняя поизносившийся образ поэта-идеолога, в предреволюционной литературной среде формировался миф о поэте-артисте, человеке вне партий, аристократе духа. Классическими героями этого мифа были – по крайней мере в Петрограде – Блок и Гумилев. Вариантом такого мифа, распространившегося и в советское время, для которого аристократ духа уже не подходил, стали представления о поэте-мастере. Их широко поддерживали и сторонники «формалистических» теорий в литературе.

Все личное Свистонов отдает профессиональному. В пересказе это выглядит гоголевским гротеском. Но в книге растворение в профессии проходит методично, с холодной головой.

Детей Свистонов не имеет. Жена выполняет роль секретаря и заодно восторженной почитательницы. Писатель не семьянин и не соблазнитель женщин. Вот одна из них предлагает ему себя, но он равнодушен к ней, так как занят нроцессом сочинительства. Сцена, достойная будущих книг соцреализма, в которых производственные проблемы вытесняют и быт, и эротику.

Свистонов не религиозен, не принадлежит к какой-то определенной философской школе, не состоит в партии. Мастер не должен быть идеологически завербован. Впрочем, Свистонов (как и автор) доволь'но-таки осмотрителен. И не позволяет никаких критических обобщений насчет современности.

Свистонов словно занимается самоуничтожением. Он всячески урезает себя как личность. «Свистонов был у/ке не в тех летах, когда стремятся решать мировые вопросы. Он хотел быть художником, и только»,- пишет Вагинов. Быть художником – значит «переносить» людей из жизни в роман, так полагает автор. И не только людей, но фрагменты из прочитанных старых газет и книг – «связность и смысл появятся потом».

18 В известной мере роман Вагинова «остраненный» (если воспользоваться старым термином «формалистов») рабочий дневник писателя. Рассказано об условиях и режиме писательского труда. Очерчен замысел произведения. Произошло знакомство с прототипами.

Приподнята завеса над некоторыми секретами писательского ремесла.

Литература для Свистонова – мир особый, живущий по своим законам. Как мы уже знаем, это общее положение обэриутской эстетики. Оно утверждает, что искусство по отношению к действительности не «относительно независимо», а абсолютно самостоятельно.

По-разному этот тезис доказывается в романе. Одно из сильнейших доказательств – жизнь. Люди, сами того не замечая, усиленно подражают литературным образцам прошлого.

Вот Иван Иванович Куку, у которого «ничего не было своего – ни ума, ни сердца, ни воображения». Он банален и в своих претензиях на великого человека, и в самом строе размышлений, неглубоких, общеизвестных. Да и внешность его, стандартно одухотворенная, иронично выписана автором. Автора настраивает на риторику «его лицо, украшенное баками, его чело, увенчанное каштановой короной волос, его проникновенный голос…». Можно сказать, что Куку живет на проценты распространенного в предреволюционные годы в литературе и искусстве образа «властителя дум».

А вот сотворенный романтическими канонами в литературе фокусник и шарлатан «советский Калиостро» Психачев. Из эпохи сентиментализма переселились в советское Токсово «сухонькая Таня и сухонький Петя». Их отношения друг к другу трогательны, но наступает момент – и видишь механичность, повторяемость отношений, рожденных привычкой, подражательностью.

История литературных стилей опрокинута на историю человеческих отношений.

Порой Свистонов не совсем понимает, как ему выйти из литературного кольца. Иронизирует и автор – Константин Вагинов: он сочиняет книгу о писателе, который сочиняет книгу о книгах. Получается что-то похожее на литературный джем, якобы состряпанный Свистоновым. Разыгрывая Ию, энергичную современную девушку, он говорит: «Я взял Матюринова «Мельмота-скитальца», Бальзака «Шагреневую кожу», Гофмана «Золотой горшок» и состряпал главу.

Послушайте».- «Ото возмутительно! – восклицает Ия,-только в нашей некультурной стране можно писать таким образом. Это и я так сумею! Вообще, откровенно говоря, мне ваша проза не нравится, вы проглядели современность».

Свистонов не спорит с Ией: проглядел так проглядел, если сам критик в этом убежден, то никакая из сил, ни логическая, пи эстетическая, за исключением правительственной, его не переубедит.

И все же у Свистонова есть свои счеты с современностью. Может быть, не столь серьезные, как у самого Вагинова.

Время от врг 1»ни Свксгоноз – этот Мастер с холодп^«голоьои, отказавшийся от «нормальной» яи'зни – MJBCTBJCT себя то/ке каюй то штературчой фьгурси- Меф!*„гофелсм, лукавь м ЛОВЦ„У! душ Он входит в доьерио к заинтересовав!!! iu его людям, а затем ‹ по\и щает» их Переносит в другую область, засечяет ичь мир Кг'иги Можно сравнить Свистонова и с Чичиковым – собирателем «мертвых душ» Точько на этот раз «i ертвые души» – это «ьекое собрание интересных уродов и уродцев» Свистоьов ко ые^циоли рует, хочит своих питомцев, сам будучи таким я,е экспонатом музея городской жьзни * * * «С первых строк Машеньке показалось, что она вступает в незна комый мир, пустой, уродливый и зловещий» Безусловно, эта реакция молодой слушательницы романа Свистонова аначогична и нашей, когда мы знакомимся с рассказами Даниила Хармса Один охотник отрывает другому ногу («Охотники»), из окна вываливаются старухи – числом шесть – и разбиваются («Вывали Бающиеся старухи»), «Тикакеев выхватил из кошелька самый большой огурец и ударит им Коротыгина по голове» («Что теперь продают в магазинах)) Уродливо Зловеще Но в сравнении с романом Ваги нова – агрессивно зловеще, злобно уродливо Собирая уродцев, Вагинов, успокаивая себя и читателей, относил их к прошлому Наставляя на них сатирическое око своих книг, пи сатель помо!ал настоящему избавиться от них У Хармса «человеческое стадо», вытянувшееся в длинную очередь за сахаром,- не прошлое а настоящее и, может быть, будущее Норма позабыта и, что самое страшное,- забыта на небесах, где – очень может быть – такие зке порядки зловещей антилогики, что и на земле Хармс как художник решительнее, принципиальнее Вагинова Объединяет же их не только интерес к карикатуре У них был общий далекий литературный предок – гротески Гоголя А если ближе – то твердая, графически отчетливая «петроградская проза», в ее лучших образцах оставченная Блоком и серапионами Кредо этой прозы изложил Е Замятин в статье «Новая русская проза», где говоритось, что светят «новые маяки перед новой русской литерату рой от быта к бытию, от физики к философии, от аначиза к синтезу» Замятин звал писателей к емким художественным средствам фанта стшеском\ гротеску, иррациональным ситуациям Первые опыты Хармса в прозе относятся к концу 20 х годов паро дийная «Вещь», гротесковое жизнеописание мудреца Рундадарова, любителя знаний «высоких полетов» В «Истории сдыгр аппр» появ ляются и городские обыватели один отрывает другому руку, уши – без особой злобы, скорей из озорства 20 Злоба появится позднее – в цикле «Счучаи» В этом цикле, собранном из прочзведений 1933-1939 годов, лачоничная коьтурпая проза Хармса достигает художественного апо гея Здесь намечен и переход к рассказам, где абсурд «психологизирован» (например, в «Феде Давидовиче») Возможно, Хармс собрач бы «Случаи 2›, есчи бы не война Цш ч «Случаи» собран из разножанровых произведений Это мозаика из прозы, сценок, ритмической прозы, а они подразделяются на «эпизоды» «аьекдоты» «иллюстрации», «истории» и конечно, «случаи» Название цикла программно Случай – факт, небольшая иллюстрация к размышлениям автора о закономерном и случайном в нашей жизни Или же о явлении и с›ществовании – раз автор часто употребляет (всерьез или иронично) эти философские катего рии Закономерностей в своем и в общем существовании автор не набчюдает Еста они и существуют, то механизм их непонятен Честнее сказать что их пет Для доказательства и привлекаются «счучаи» – абсурдчые единицы сумрачного и непознаваемого це лого В цикле Хармса, как это часто бывает у обэриутов, заключен пародчйный элемент Но не следует преувеличивать его роль Не трудно уловить насмешку автора над псевдоисторическим повествованием («Исторический эпизод») Глубоко русскому человеку – Хармсу претила и сусальная народность, и не в меру разошедшиеся речи о патриотизме (с густым официальным налетом) Пародирует Хармс и невежественные представления о Пушкине, смыкавшиеся с юбилейными преувеличениями («Анекдоты из жизни Пушкина») Но пародийность не создает основные цвета цикла, она дополняет их, разнообразя читательское впечатление В цикле Хармса мы не встретим и намека на доброе, положительное, созидательное Царят разрушительные силы Основные мотивы цикла – ожесточение, убийство, исчезновение Последнее чаще всего Исчезают предметы («Потери»), сон («Сон дразнит человека»), жизнь («Охотники»), люди («Молодой человек, удививший сторожа») Об исчезновениях и смертях рассказывается с жутковатым смешком Без жалости Жизнь человека приравнивается к огурцу или медному подсвечнику Она не драгоценна, а заурядна, ни чтожна – это спичка в коробке, где лежат десятки подобных спичек Люди в рассказах Хармса зеркально похожи, духовно пусты Они кажутся одинакового роста, одинаково одеты Они одномерны Вот рассказ «Машкин убил Кошкина» Он начинается так «Товарищ Кошкин танцевал вокруг товарища Машкина» Затем следуют пантомимические сцены Затем «Товарищ Машкин вскрикнул и кинулся на товарища Кошкина Товарищ Кошкин попробовал убе г жать, но спотыкнулся и был настигнут товарищем Машинным Товарищ Машкин ударил кулаком по голове товарища Кошкина».