Иван Рукавишников - Проклятый род. Часть III. На путях смерти.

• Название: Проклятый род. Часть III. На путях смерти.
• Автор: Иван Рукавишников
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-89259-020-8

Рукавишников И. С.

Проклятый род: Роман. — Нижний Новгород: издательство «Нижегородская ярмарка» совместно с издательством «Покровка», 1999. — 624 с., илл. (художник М.Бржезинская).

Иван Сергеевич Рукавишников (1877-1930), — потомок известной нижегородской купеческой династии. Он не стал продолжателем фамильного дела, а был заметным литератором — писал стихи и прозу. Ко времени выхода данной книги его имя было прочно забыто, а основное его творение — роман «Проклятый род» — стало не просто библиографической редкостью, а неким мифом. Было известно, что такой роман существует, но его практически никто не читал по причине крайней редкости.

Настоящее издание исправляет эту историческую несправедливость, поскольку роман достоин того, чтобы его читали и знали.

---

- А, вот она, Лупонар-стрит.

На Виктора с Ириной поглядывали все. А больше на улице нездешних не было видно. Говорили непонятное негромко. Молоденькие две, лет по шестнадцати, суетливо за Виктором пошли, но другие их отозвали, на Ирину глазами указывая. Качанием головы, а не словом ответила Ирина, когда услышала голос брата:

- Уйдем отсюда.

Глаза ее, сверкая и разбегаясь, стали круглы и влажны; любовно обжигали они лица, и ноги, и руки тех женщин, глядевших на нее спокойно-презрительно, не двигая накрашенными бровями.

Повторил:

- Уйдем.

Грустно стало Виктору. Вспомнились танцы священные во имя бога Шивы и страшного, вековечного символа его. И вдруг, странно, вспомнил попика русского маленького, с бородкою русой растрепанной; лицо мгновенное любя вспомнил и слова певучие:

- А то как же! Как же, сынок... Не без Бога, не без Господа. Творя молитву, плотию любить надлежит. Не то враг в плоть вселяется, ну и в душу стало быть. Враг, он того и ждет, часа то есть этого.

Вспомнился-предстал попик милый. Откуда попик? Живой, рядом тут вот по улице турецкой идет, говорит-говорит, в глаза загляды­вает, ответного взора ищет. Ожил, а где и когда виделись - не вспомнить.

- А без молитвы как же! Без молитвы - аки скот. Да что! Хуже скота бессловесного. У скота-то, может, своя молитва.

Но сказала, попика прогнала Ирина:

- Вот так улица! Смотри. И там еще. Целый квартал. Если б знала, оделась бы в мужской костюм. Как они на меня смотрят! Это им досадно, что ты не один. Оставайся, я уйду. А тебе здесь интересно будет. Факирам это полезно.

Надрывно смеялся голос ее.

III

Жаль было чего-то. Прочь ли отсюда рвалась душа, тосковала ли желанием целовать родную землю.

После многих-многих дней чужого лета, знойного и сказочного, родная весна краткими минутами истомила.

Слезно радовал в углах теневых докипавший снег, воскрешая белых призраков страдания. Привыкла душа к ним, к призракам тем, как к детям своим. А ныне казалось, что они - дети родины.

Город без лица, не шепчущий стенами домов своих ни слова о том, когда возник и чему молился; город - страж кораблей и кладовых, бесстрастно поглядывал на приезжих, не узнавая в них родичей; постукивал молотом в гавани, на горе заводил по вечерам глупую медную музыку.

На почте депеша поджидала Ирину.

«Отцу плохо. Выезжай немедля».

- Видишь? Не тебе. И о тебе ни слова. Отверженец ты. Пария ты, а не факир. Ну, надо спешить. И так уж сколько дней.

Гуляли, тоску свою в словах случайных пряча и в молчаниях длинных. Вдруг сказала:

- Знаешь что! Они мне пишут, а не тебе и не обоим... Это они меня за девчонку почитают, за ребеночка.

- Что так?

- Молчи. Ты смеешься. Вижу. Губы твои наглые знаю. Конечно, за ребеночка. Что ты им сделал? Оба мы их равно обидели, если обида то. Тебе не пишут: боятся. Вдруг не приедет. А мне приказ. Не сомневаются. И кто пишет? Коська, наверно. Не поеду.

- Может быть отец умирает. Поезжай сегодня же.

- Не верю в то. Подвох.

- Ну, что ты, Ирочка!

И от нее отвернувшись, глядел в даль моря глазами загрустившими. Думами плачущими, не словами уст, говорил морю:

«К отцу, к матери. В дом свой. Где дом мой? Нет его». Сказал:

- Ах, скучно мне.

И опять в синюю, в предвечернюю даль моря:

«Что это? Что? Впервые так. Старость, ты?»

И чуял будто ответ бесстрастно-величавый:

«Нет. Но знаешь, жизнь не прощает тех, кто...»

Как обрадовался словам сестры, перебившим речь далекого.

- Ни за что не поеду. Ни за что. Или и ты со мной. В Петербург успеешь. Поедем, право. Куда я одна? Страшно мне. Знаешь, страхи на меня напали. К русскому берегу подплыл пароход, еще тогда напали. И все хуже с каждым часом. И к чему мы... Не гони ты меня, Виктор. Или в Петербург, или туда, только вместе.

Говорила, в лицо брата засматривала. На скамью сели. Рукой руку его трясла, слов прося, а другою рукой сквозь бархат сумочки своей прощупывала жесткие узкие конверты нераспечатанные. То - письма от той, от московской.

- Страхи? Какие страхи?

И с болью вспоминал. И казалось то невозможным. Памятью шел, осторожно ступающею по коленчатому коридору, где окошки ред­кие, где на стенах, ныне тусклых, письмена ожили, и потому непонятны они, ползущие, шевелящие тонкими лапами, длинными усами тараканьими. И все заколенивается коридор. И не видно мгновенно-вчерашнего. И опять, и опять.

- Так поедешь?

- Туда? Нет.

- Ты в Петербург? Когда?

- Не знаю. Все ехать и ехать... Я здесь пока. Недолго, конечно. И почему на том пароходе из Константинополя те поехали? Помнишь? Тот вдоль кавказского берега. Высадились бы давно. Все лучше.

- Поедем на Фонтан.

Перед ночью в комнате гостиничной чай пили, самоварий шип и свист после слушали забвенно. Зарождались слова и умирали. Загорались глаза огнями обетованной страны мечтанной и найденной и вот потерянной. И были огни те огнями грусти, как огни костров степных.

С книгой в руках уснул. Сон навалился тяжелый, шептал и глумился в ночи.

Под небом высоким, легким и любовно голубым мрамором белым сверкают и золотом, и каменьями бесценными пагоды великие, великих божеств. То под тень пальм под узорную вступая, то под золото Бога Солнца, важно-скромные брамины шествуют в процессии праздничной, на баядерок любовною мудростью глядят, на танцы волшебные оживших цветов земли. И он, Виктор, с ними, с браминами. И мудра душа его вспоминанием светлой истины; смотрит на священные танцы цветов земли, смотрит на шумных обезьян, колеблющих листья пальм, и сквозь стены пагод, божьих домов, видит сонно-внятную истину, видит прозрачность вселенной. И нет тревоги. Ароматы цветов, ароматы жертвенных курений так святы, так нужны молящейся богам душе. И не мешает то, что богов много и что Он один - всепроникающая жизнь. Поет душа тихую песнь муд­рости, и любо ей чуять-слушать песни, рядом возникающие. К воротам подошли спяще сверкающим великими богатствами морских жемчужин.

И вспомнил спящий и, улыбнувшись, прошептал:

- Мити-дервазе...

Прошли. И вот вступили в храм великий. И запело, и засверкало, и восторг души чрезмерен стал. Смутною тревогой душа закипела. Будто озиралась, ища, и не находила. Тревога сна, как дым сырого костра, росла, туманила горько. Заволок белый дым очи души. Поняла-вспомнила: то не ныне идет она по великим камням, но тогда, тогда, в веках далеких, когда Индия цвела и не слезилась, когда была она Рам-Баг, что значит Сад Божий. И задрожали, и попадали каменные цветы лотоса с высоких стен, и закричали, заплакали баядерки-кенчини, и завела белые очи свои белая душа.

И жутка была тревога сна. И пропал-провалился солнечный день среди мраморов белых. И плакала душа. Но плакала безвольно и безнадежно, будто где-то во тьме, будто в чистилище.

- Виктор! Витя! Отопри дверь. Мне страшно.

Потом говорила-шептала, в своей комнате невидимая, туфлями пол скребя:

- Так пусть, так. Не закрывай больше. Жуть какая-то. И к чему мы в Россию заехали... Да, деньги... Ну, как-нибудь. Чего молчишь? Да говори же. Ехать мне туда завтра, или нет? О, Господи... Виктор, у тебя бром есть?

- Веронал... Там, у тебя же... сак.

Вздохнул. К стене повернулся. Глаз не открывая, книгой лениво свечу загасил. Думал обрывно:

- Что за книга? Когда взял? Не вспомнить...

Уснул, провалился в недавний сон. Тревожная душа, во тьме не видящая, руки белые навстречу кинула, к себе повлекла. Тьма нестер­пимая чрез краткую вечность засветилась лучом яростным, красным. И погас, оставил тусклый свет ленивый. Земля черная предвесенняя зыбко и лукаво целовала ноги поцелуями мокрыми.

Шел, не знал куда; забыл - откуда. И душа шла рядом, а не в нем жила. Чуял-видел ее, белую, жуткую, исстрадавшуюся. Здесь вот идет. И кто кому путь указывает... И когда тоска отпустила, и когда оба постигать стали настоящее, уразумели-увидели многие встречи. По черной земле, по целующей - а кой-где и травка выбивалась - шли кто-то куда-то, и души белые с ними. Встречаясь, будто стали и беседовать. Но о чем? Там, где небу начало ли, конец ли, зарево жуткое, длинное повиделось. И не светило оно. Так. Горит и горит, будто что-то нездешнее. Попика встретили, того самого, маленького. Порадовались все: знакомец. Про что говорили? Что вспоминали? Гром грянул оттуда, где зарево. Близко, у ног земля разверзлась. Озеро оказалось мутно серебряное. Звон колокольный оттуда, серебряный тоже. И хором нестройным язвящим пели молитвы просящие. И тоска, тоска святая разлилась по земле. Опять гром раскатился. Будто ближе. Сон растрепался, будто птица в порыве бури. Еще ударил гром. Пала птица, предсмертно крикнув.

Проснулся Виктор. Сердце стучало. И стучало-грохотало там, за дверью открытой, в комнате, где Ирина. Лежал, нахмурив брови. Из цепких щупальцев не отпускал сон.

Потом, стащив с крюка пальто, вошел. Ирина, на спине лежа, разметавшись, кричала порывно, рукой окровавленной била по осколкам стакана; и дребезжанья стекла на мраморе столика не было слышно. Кричала-выла: