Булат Окуджава - Упраздненный театр

• Название: Упраздненный театр
• Автор: Булат Окуджава
• Жанр: Современная проза

В “Семейной хронике” Булат Окуджава рассказывает драматическую историю своих родных и близких. Судьба поколения, вознесенного, а затем раздавленного революцией, панорама жизни в Тбилиси, в Москве и на Урале увидены глазами ребенка. В романе сплетены воедино трагическое и смешное, картины лирические и жестокие, и все окрашено свойственной Булату Окуджаве самоиронией.

В 1994 году роман удостоен международной премии Букера как лучший роман года на русском языке.

---

‑ Ну и что же? ‑ смеется Жоржетта. ‑ Все равно Марфушка.

Недолгое зимнее солнце садится за крыши, дети стреляют поверх сугробов "пиф‑паф! пиф‑паф!" и кричат "ура!".

Дома Ванванч, еще не успев раздеться, рассказывает, захлебываясь, проходящей по коридору Ирине Семеновне, как они там воевали с Жоржеттой на войне, но та проходит мимо, поджав губы, пока он орет из‑под руки Акулины Ивановны: "А мы все равно победили!.."

‑ Тише, малышечка. Тете Ире не до нас с тобой. А ну сымай поддевочку, сымай, сымай...

Но тут внезапно появляется сам Ян Адамович Каминский, и он спрашивает, заинтересованно тараща глаза:

‑ Что же это за война была? Кто с кем воевал?

‑ Красные с белыми, ‑ выпаливает Ванванч.

‑ Кто же пересилил?

‑ Да красные же, красные! ‑ хохочет Жоржетта.

‑ А кто из вас красный, а кто белый?

‑ Ну, конечно, мы с Жоржеттой красные, ‑ говорит Ванванч, ‑ не белые же.

‑ Они же не белые, батюшка, ‑ поясняет Акулина Ивановна.

‑ И Жоржетта красная? ‑ спрашивает Каминский тихо.

‑ А какая же? ‑ наступает на отца Жоржетта.‑ Белые ведь буржуи, и мы их всех застрелили!

В комнате Ванванч бросается к маме.

‑ Мамочка, мы всех белых победили!

‑ Да что ты?! ‑ поражается она, и брови ее взлетают, но Ванванч видит, что она думает о чем‑то другом, постороннем.

Однажды ночью он проснулся от перезвона церковных колоколов. За двойными рамами мартовских окон они гудели и переливались особенно загадочно. В комнате было темно, но с улицы врывалось разноцветное сияние, в котором преобладали желтые, красные и синие тона, и разноцветные пятна вздрагивали и шевелились на стенах. Это было похоже на музыку целого оркестра, а может быть, и на войну, а может быть, было предчувствие чего‑то нескорого, грядущего, зловещего, до чего еще надо дожить, как‑то докарабкаться, а может быть, это было предостережением на завтрашний день, и только Ванванч был пока еще не в силах увязать это предостережение с появлением в квартире Мартьяна.

Мартьян поселился у Ирины Семеновны. Он к ней приехал из какой‑то угличской деревеньки. Маленький, жилистый, в больших валенках, сидел на кухне и дымил самокруткой. От него пахло кислым хлебом и дымом. Пепел он стряхивал себе под ноги, и Ирина Семеновна покорно за ним подбирала. Он молчал, вздыхал и смотрел на всех входящих с собачьей преданностью.

Акулина Ивановна сказала маме как бы между прочим:

‑ Эвон и Мартьян в Москву приволочилси... Спасается вроде...

‑ Что за Мартьян? ‑ как‑то слишком строго спросила мама. ‑ Это кто?.. Ах, этот... Он же кулак, няня. Вы разве не знаете, что мы объявили кулакам войну?

‑ Он хрестьянин, милая ты моя, ‑ мягко сказала няня, ‑ чего уж воевать‑то? Он хлебушек растил и нас кормил, вот‑те и война...

Ванванч рисовал в это время пушку. Он прислушался, представил себе тихого Мартьяна на кухне и подумал, что Мартьяна жалко.

‑ С кулаком, няня, мы социализм не построим, ‑ сказала мама, ‑ он грабитель и кровосос. Вы вот его жалеете, а он бы вас не пожалел...

Пушка у Ванванча выстрелила, и, продолжая линию выстрела, он пририсовал человечка с бородой и криво написал: "кулак".

‑ Кулак, кулак, ‑ сказала Акулина Ивановна неодобрительно, ‑ а он‑то хрестьянин и нас всех кормит. А как же, родимая...

И Ванванч снова пожалел Мартьяна.

‑ Мамочка, ‑ сказал он неожиданно, ‑ я люблю Мартьяна, он хрестьянин...

‑ О? ‑ воскликнула мама без всякого интереса.

Остальное осталось для Ванванча за границей понимания.

Пришла в комнату Ирина Семеновна, растеряв остатки своей недавней гордости, теребила пуговицу на кофте и просила маму глухим, капризным голосом:

‑ Ты у нас начальница, партейная, слышь‑ка, не дай старика обидеть.

‑ Да вы что? ‑ И красивое мамино лицо стало чужим и далеким. ‑ Какая я начальница? Вы что?.. Вы его сами не обижайте, при чем тут я?

‑ Слышь‑ка, ты не дай, не дай. Его кулаком кличут, а нешто он кулак? Этак про любого сказать можно. Кулаки, они знаешь какие? Уууу... А он‑то кормилец наш... Глянь на него: вишь тихий какой? Нешто кулаки такие?

‑ Да при чем тут я? Я на фабрике работаю, ‑ обиделась мама.

‑ А чего ты, ласточка, к ей причепилась? ‑ спросила няня. ‑ У ей своих забот хватает...

Ирина Семеновна заплакала, и Ванванч заплакал тоже.

Акулина Ивановна вывела соседку из комнаты, бубня ей на ухо успокоительные слова.

‑ Он кулак, ‑ сказала мама Ванванчу, ‑ а кулаки грабят народ, они коварные и жестокие.

‑ А как они грабят? ‑ спросил Ванванч, задыхаясь от волнения.

Но мама ничего не ответила и вышла из комнаты. А героическое сердце Ванванча под влиянием различных загадочных процессов тоже увело его в коридор, мимо коммунальной кухни, где сидел на табурете тихий кулак Мартьян, сжимая самокрутку в жилистой ладони. Ванванч пробрался туда, где в темной глубине коридора возле самой двери Ирины Семеновны притулился небольшой мешок из серой холстины, и прикоснулся к нему пальцами. От мешка тяжело пахло Мартьяном, кулацким грабительским духом... Это уже потом, спустя час или два, началась в квартире паника, будто крысы прогрызли мешок. Тонкая струйка белой муки стекала на старый дубовый паркет.

‑ Да у нас сроду крыс не было, ‑ удивлялась Акулина Ивановна.

‑ Да кто ж еще‑то? ‑ сокрушалась Ирина Семеновна. ‑ Говорила тебе, Мартьян, не кидай мешок у двери!

В это время Ванванч, забыв о собственном подвиге, сидел в комнате напротив Жоржетты, и каждый на своем листке воссоздавал цветными карандашами свой мир революционных грез и пролетарских наслаждений.

‑ Красивая! ‑ в это же время говорила Акулина Ивановна на кухне, поражаясь ослепительно белому кудрявому кочану цветной капусты, который Юзя Юльевна похлопывала по бочкам, прежде чем опустить в кипящую воду. ‑ А вы ее так и варить будетя, не порезамши? Ну надо ж, ровно цветок какой!

Пока что аромат духов заглушал в кухне все остальные.

‑ Вот так, ‑ говорит Юзя Юльевна, выглядывая из‑под рыжих своих кудряшек, ‑ затем вот так... Вы глядите, Акулина Ивановна, глядите, потом и сами Отарику сварите такое...

‑ Да рази ж я смогу? ‑ лукавит Акулина Ивановна. ‑ Это ваше господское умение, а я ни в жисть не смогу.

‑ Да что ж тут мочь‑то! ‑ удивляется Юзя Юльевна и опускает кочан в кипящую воду. ‑ Оп‑ля! Теперь подождем. ‑ Она уходит в комнату, возвращается и потирает розовые руки. А Акулина Ивановна заглядывает в кастрюлю. Губы ее вытянуты по‑ученически, и голубые глазки прищурены, чтобы запомнить все и не прозевать главного. ‑ Теперь мы посолим водичку, улыбается Юзя Юльевна, ‑ вот так. А теперь мы приготовим сухарики. Белые, Акулина Ивановна, только белые и только хорошо подрумяненные... Мы их в ступочку, вот так, и побьем, побьем, оп‑ля... ‑ ступка сияет золотым сиянием. Капуста варится. Сухари крошатся. ‑ Теперь мы на эту конфорку поставим маленькую кастрюлечку и положим в нее маслице, вот так... Уууу, оно уже начало таять! Видите?

‑ Ага, ‑ говорит зачарованная Акулина Ивановна.

‑ Теперь сухарики опрокинем в масло, вот так... Теперь фине!.. Получилась у нас сухарная подливочка... О! А вот и капустка готова!

Меркнет аромат французских духов, вытесненный благоуханием нового блюда. Юзя Юльевна отрезала ломоть капусты, плюхнула его на блюдце, залила сверху сухарной подливкой, светло‑коричневой, дымящейся.

‑ Прошу, ‑ и протянула Акулине Ивановне.

‑ Да что вы! ‑ Акулина Ивановна отпрянула, застеснялась, но все‑таки вилкой отломила хрупкий кусочек и пожевала. Проглотив яство, сказала, закатывая голубые глазки: ‑ Ох ты, Господи, хорошо‑то как! Век бы ела!..

‑ Да вы ешьте, ешьте...

‑ Не, картошине снесу, ‑ и понесла блюдце торжественной походкой.

Вдруг случалось, что Настя чувствовала себя лучше, и тогда ее неторопливая тень привычно склонялась над столиком в кухне, и все становилось на свои места, словно от ее худых, длинных пальцев только и зависела коммунальная жизнь, когда они мяли тесто или подносили деревянную ложку к бледным губам, и пахло сытной гречневой рассыпушкой, сельдереем или ванилью, и Юзя Юльевна, избавленная от будничных хлопот, напевала в своей комнате по‑французски. Жоржетта на табурете раскатывала свой маленький кусочек теста, пытаясь слепить пирожок, и, подражая Насте, тыльной стороной ладошки стирала со лба мнимый пот и точно так же молчала, поджимая пухлые губки, и краснела при очередной неудаче.

‑ Ну, Настасья, ловка, ‑ говорила восхищенная Акулина Ивановна, ‑ ну ловка...

Ночью Ванванч не проснулся, когда во входную дверь резко позвонили. Было часа два. Он спал благополучно в гуще наивных сновидений, из которых не все, правда, знаменовали удачи, но сюжеты были привычны и, если даже вызывали тягостные сердцебиения, то лишь на один миг, чтобы затем смениться счастливым исцеляющим порханием над предметами или лицезрением маминого лица, ее теперь уже заинтересованных, любящих миндалевидных глаз. И, не пробуждаясь, он ощущал теплое спасительное прикосновение няниных ладоней, а впрочем, они, может быть, тоже лишь снились.