Алексей Югов - Шатровы (Книга 1)

• Название: Шатровы (Книга 1)
• Автор: Алексей Югов
• Жанр: История

"ШАТРОВЫ" — это первый роман историко-революционной эпопеи Алексея Югова, которая в целом охватывает время от конца первой мировой войны до 1921 года.

Второй роман — "СТРАШНЫЙ СУД" — посвящен событиям гражданской войны, в горниле которой окончательно разрешаются судьбы героев первой книги.

---

— Истинно! Истинное слово молвили, Анатолий Витальевич: истерический краснобай. Болтун. Кликуша. Погубитель отечества!

Могучий мельник гневно потряс дремучей своей бородищей и даже кувалду богатырского кулака сжал, словно бы «адвокатишка» Керенский уже зажат был в этом страшном кулаке:

— Я бы его!..

Кошанский усмешливо, но и вполне учтиво смотрел на Сычова и несколько мгновений молчал, видимо обдумывая ответ.

Страстная эта и беспорядочная беседа, ежесекундно готовая разразиться столкновением, происходила как раз в те смутные и грозные дни, когда под сводами Большого театра только-только успело отбушевать наспех, после ужасов Тарнопольского прорыва, отчаявшимся Керенским созванное Московское государственное совещание.

Почта на большую Шатровку доставлялась из волости один раз в неделю, а потому и на газеты трех- и четырехдневной давности набрасывались, как на самые свежие.

Арсений Тихонович наскоро просматривал все три большие газеты, что из года в год выписывали Шатровы, — "Русское слово", «Речь» и "Русские ведомости" — и, омраченный и раздраженный тем, что вычитывал в них, передавал их затем в полное распоряжение Володи. С недавних пор мальчуган, наряду со старым прозванием — начальник штаба верховного, стал все чаще и чаще именоваться «пресс-атташе».

За почтой в Калиновку, за четыре версты, ездил почти всегда он, и непременно верхом, с заседельными сумками в тороках, на спокойном гнедом иноходце Орлике, который так и считался его.

Эти выезды преисполняли его гордостью.

Только вот пистолета — "Ну, хотя бы маленький браунинг!" — отроку так и не удалось выпросить у отца: мама не разрешила!

Из привезенной почты «Огоньком», «Нивой», «Искрами» Володя завладевал надолго. Еженедельники эти щедро уснащались в те дни портретами и хвалебными жизнеописаниями новых прославленных генералов, которых с быстротою опытного картежника то и дело перетасовывал на высоких постах Керенский.

По этим снимкам и жизнеописаниям мучительно силился четырнадцатилетний страдалец угадать: кто же, в конце концов, из них "спасет Родину", остановит "развал армии", "обратит вспять полчища тевтонов"?

А для газет, немного спустя, придумал он совсем особое применение. За это главным образом отец и прозвал его «пресс-атташе».

И не думал Володенька, и не предчувствовал, какие неожиданности, какие бури душевные ждут его на этом новом посту!..

Началось все с того, что Володю перестали зазывать на воза помольцев — читать солдатские письма солдаткам и старикам. Да и надобность в том перестала быть, когда сами они, окопные страстотерпцы, пахари и кормильцы, были теперь во множестве налицо. Считалось уволенные на побывку, а поди спроси милиционер или кто другой из сельских властей: где, мол, твое отпускное свидетельство, солдатик? Айда спроси, ежели тебе жизнь надоела!..

Правда, почитывались и теперь на том, на другом возу письма с фронта, но уж читал их, бойко и складно, да еще и с приговорочкой, кто-либо из самих солдат. И уж не теми, не теми словами были написаны эти окопные письма, что прежде! Не жалостно-обреченные они были, не с просьбою слезной к старикам-родителям о молитве родительской, которая, мол, и на море и на суше спасает, и от штыка и от шрапнели сохранит, — о, нет! — а такие теперь стояли в этих солдатских, ржаным мякишем склеенных треугольниках словеса, что когда "хозяйский сынок" проходил близ того воза, где читалось письмо, то читавшему подавали знак: приостановись, дескать! Тот переставал. И Володя с закипавшими на глазах слезами горькой обиды проходил, не оглядываясь, спиной и затылком чувствуя провожавшие его недобрые взгляды.

Однажды все же донеслись до него кое-какие из теперешних посланий солдатских слова: "А ты скажи им, Настенька, прямо в глаза, не бойся: что сволочи, мол, вы, тыловые паразиты-експлоататоры! Наживаетесь на крови народной. А ее уж не стаёт, кровушки нашей. И вам от этого тошно, что некому скоро будет воевать за ваши ненасытные карманы. Посидите-ка сами в окопчиках! А мы, солдаты, решили так, что хватит. И постановляем через свои солдатские комитеты положить конец международной кровавой бойне народов, которую запрещает наш товарищ Ленин. Ждите скорого мира. А тем скажи, паразитам, что скоро, мол, Иван мой вернется, — тогда он с вами хорошо поговорит. По-солдатски!"

Все понял Владимир! Понял и ужаснулся. Разве не об этих вот настроениях и в народе, и в армии изо дня в день вопили и «Речь», и "Русское слово", и "Русские ведомости", называя их, эти настроения, и «нездоровыми», и "навеянными вражеской пропагандой", и "грозящими гибелью нашему великому, но изнемогающему отечеству"?!

Обидно, горько до слез было и за себя. Но свои обиды, подумалось, можно и забыть и простить! А родина?! Да ведь если бы до этих людей дошло, если бы они могли прочитать хотя бы воззвание генерала Брусилова, этого героя, главнокомандующего, против братания с коварным врагом, разве бы они стали так думать и говорить?! Но в том-то и беда, что они газет не читают, а попадется им «газетина», так пойдет на «цигарки».

Так решил он в своих тяжелых раздумьях и однажды, воспользовавшись отъездом отца, на свой риск и страх велел одному из плотников, заплатив ему из «своих», вытряся серебряные пятачки из копилки, устроить недалеко от мельницы, на пригорке, большую стоячую доску на столбах, с покатым козырьком над нею — на случай дождя. Видел такое в городе.

Затем наклеил сверху печатный заголовок газеты "Русское слово" вместе с передовицей, зовущей к наступлению, к верности "благородным союзникам", а дальше, на остальные гранки, сделал тщательно избранную подборку из всех трех газет, — что казалось ему наиболее способным поднять дух патриотизма в народе.

Местами печать перебивалась портретами героев, награжденных георгиевскими крестами, и над всем главенствовал портрет генерала Брусилова в полушубке, вырезанный из «Огонька».

Отец, вернувшийся вскоре, и удивился, и рассмеялся, и похвалил. Назвал эту его выклейку «стендом». А сам Володя с этих пор и стал именоваться «пресс-атташе».

Печатные столбцы в своей выклейке он решил обновлять еженедельно. Портрет Брусилова оставлен был навсегда.

Сначала народ подивился было, постоял кучками перед его «стендом». Потом, к великому огорчению Володи, редко-редко кто стал останавливаться перед выклейкой.

Но вот однажды заметил он перед своей выклейкой особенно плотную, сочувственно галдящую и долго не расходившуюся толпу. О чем это они? Что им так пришлось по душе?! Подойти и послушать при народе постеснялся: "хозяйский сынок"! Выждал, когда никого не осталось, и подбежал.

Вот самые боевые столбцы, как раз под портретом Брусилова. Но что это?! Брусилов звал к наступлению, он велел на все попытки немецких солдат вступать в мирные переговоры "отвечать пулею и штыком". А тут что написано?! Да нет, не написано, а напечатано. Черным по белому. И целый газетный столбец. Володя быстро читал, в полушепот: "Товарищи! Рабочие, крестьяне, солдаты! Временное правительство, Керенский, стакнувшийся с контрреволюционными генералами и капиталистами, еще не насытились кровью трудового народа! Они вновь хотят погнать в наступление обескровленную, истерзанную трехлетней бойней, разутую и голодную армию. Жестокий молот войны дробит и стирает в порошок последние уцелевшие остатки накопленного народного труда. Война, точно огромный вампир, высасывает все соки, всю кровь из народа, пожирает все силы. Довольно!.. Солдаты всех стран, рабочие и крестьяне должны остановить эту бессмысленную мясорубку войны, братски протянуть друг другу свои мозолистые руки через головы своих подлых правительств. Долой войну! Долой Временное правительство! Долой предателя-корниловца Керенского!.. Вся власть Советам!.."

В гневном недоумении он стоял, не зная, что делать. Рука протянулась было: сорвать. Сдержался. Смеяться станут! Конечно, он сразу понял, что это столбцы из чужой газеты кто-то вклеил в его подборку. Нетрудно было догадаться и зачем это сделано! Но вот кто посмел это сделать?!

Первой мыслью его было: пойти сказать отцу. Отверг. Гордость и стыд восстали.

В это время высоко на балкончике белобревенчатого здания крупчатки появился Костя Ермаков. Володя обрадовался: вот кому сказать! Любовь-дружба у них с Константином была прежняя.

Константин теперь уж не плотинщиком был, а крупчатным мастером: заступил старшего Кондратьича, брата, когда Арсений Тихонович прогнал Семена из-за солдатки. Народ был им доволен. Доволен был и хозяин. Из Кости отличный вышел механик. В свое время он поучился кой-чему и у брата, да и у отца Раисы Вагановой, когда тот устанавливал турбину и вальцы.

С народом был обходителен и справедлив — не то что Семен. — "Да, вот, — говорили, — от одной яблони, да, видно, в разны стороны яблоки падают!"