Пантелеймон Романов - Товарищ Кисляков(Три пары шёлковых чулков)

• Название: Товарищ Кисляков(Три пары шёлковых чулков)
• Автор: Пантелеймон Романов
• Издательство: Изд-во им. Чехова, Нью-Йорк, 1952.
• Жанр: Советская классическая проза

Пантелеймон Романов родился в 1884 году в селе Петровском Тульской губ. После окончания гимназии в Туле поступил на юридический факультет Московского университета. Успешности занятий юриспруденцией, по собственному признанию Романова, мешал рано пробудившийся в нем интерес к литературе, смутное чувство, что ему предстоит написать что-то значительное. Всё свободное от занятий время Романов посвящает пристальному изучению человеческого лица, разных типов характера, пытается проникнуть в тайну творчества больших мастеров слова. Любопытно, однако, что уже тогда внимание Романова привлекают не столько тема и фабула, сколько живые детали жизни.

В 1907 г. он садится за свой первый роман «Русь». Над этим произведением Романов работал больше 15 лет. Первый том его вышел в 1924 г. Повествование всё расширялось, превращаясь в большую эпопею. Она осталась незаконченной, вышло только три тома. Но в истории новейшей русской литературы Романов останется не как автор «Руси», а как острый бытописатель, откликавшийся на все волновавшие современность вопросы.

В годы НЭП'а юмористические рассказы Романова конкурировали с новеллами Зощенко («Юмористические рассказы», «Крепкий народ» и др.). Еще большей популярностью пользовались рассказы Романова, освещавшие «загибы» в быту молодого советского общества («Рассказы о любви», «Без черемухи», «Черные лепешки», роман «Новая скрижаль»). Эти его произведения читались и страстно обсуждались не только беспартийной молодежью, но и комсомольцами.

Самого писателя, однако, больше всего интересовала одна проблема — проблема общественного поведения интеллигенции в ее отношениях с новой властью. Этой теме Романов посвятил большую повесть «Право на жизнь или проблема беспартийности», вышедшую в 1927 году. Ее герой — беспартийный писатель Леонид Останкин мучительно хочет сохранить «свое лицо», но редакторы отвергают его рассказы. Тогда он начинает приспособляться, подличать, рассказы его становятся «политически выдержанными», но редакторы опять недовольны и упрекают Останкина в том, что он потерял свое «творческое лицо». Останкин находит выход из тупика в самоубийстве, оставляя «братьям-писателям» записку, в которой он горько обвиняет их в том, что «из близорукой трусости» они лгут перед своим временем. А «великие эпохи требуют от человека великой правды».

Продолжением и развитием той же темы, которая в те годы волновала многих писателей, — явился роман «Товарищ Кисляков» (1930 г.). Хотя его герой не писатель, а советский служащий, читатель без труда опознает в Кислякове Останкина. Только под влиянием новой волны террора, разразившейся в начале первой пятилетки, Кисляков еще более душевно разложился. Он весь в плену слепого инстинкта — держаться во что бы то ни стало, чтобы уцелеть.

Вскоре после выхода романа он был конфискован и перед писателем закрылись двери всех редакций журналов и издательств. Только в 1936 году вновь появилось несколько очерков Романова, в которых он, наподобие своего героя Останкина, пытался удовлетворить редакторов оптимистической картиной итогов строительства, но из этой попытки ничего не вышло, а через два года Романов умер от лейкемии.

Вскоре после того, как роман «Товарищ Кисляков» был конфискован в Советском Союзе, эта книга под другим заглавием — «Три пары шелковых чулок» — была переиздана заграницей. Кроме того, роман этот был переведен на английский, французский, немецкий, итальянский, испанский, шведский, норвежский, польский и другие языки.

Теперь книга эта печатается по советскому изданию 1930 года.

В. А. Александрова

---

Эта нелепая тревога была тем более досадна, что сегодня были именины жены; она просила его пригласить товарищей, а через два дня уезжала на месяц к родным на Волгу. Он рассчитывал без нее побыть спокойно в одиночестве и как-то собрать себя и проверить свою внутреннюю наличность.

Теперь же вместо этого опять беспокойство и нервное ожидание, что стало в последнее время основной чертой его жизни.

После службы он пошел получить жалованье. Ему причиталось 200 рублей и предстояло получить дополнительно 50 рублей за давнишнюю командировку. Эти пятьдесят рублей он хотел оставить для себя и не отдавать жене, чтобы хоть немного более свободно пожить без копеечных расчетов и обращений к жене за каждыми тремя рублями. Она была очень аккуратна в денежных вопросах и вела счет каждому рублю.

И тут же пожалел, что напрасно как-то рассказал ей (желая сделать ей приятное), что ему предстоит получить эти 50 рублей. Но он решил, что она не вспомнит о них, так как он говорил об этом довольно давно.

Когда он стоял в очереди у кассы, у него появилось знакомое ему противное ощущение, которое в последнее время особенно часто бывало у него. Ему стало стыдно перед кем-то, что он стоит в очереди. Он, личность особая, ни на кого не похожая индивидуальность — в очереди…

Что тут было стыдного — он не знал, но это чувство было настолько же сильно и невыносимо, как и то, когда он чувствовал заштопанную дыру на своей спине.

Может быть, это был результат того, что в последние годы, со времени оставления им своего настоящего дела и поступления в этот музей, он чувствовал себя каким-то дезертиром, у которого ушло из жизни всё большое и значительное. И каждый толчок болезненно напоминал ему об этом и о внутреннем ничтожестве его настоящей жизни.

На именины он пригласил Андрея Игнатьевича, Галахова и Гусева.

— Что, с горя? — сказал Гусев, засмеявшись. — Во всяком случае — спасибо, — это как нельзя более кстати. С женой приходить?

— Конечно, конечно! — сказал поспешно Кисляков и пошел домой.

IV

Огромный дом, в котором жил Ипполит Кисляков, поражал своим величественным фасадом. На всех его пяти этажах, начиная с бельэтажа, лепились красивые балкончики с фигурными — в виде листьев — оградками, похожие на цветочные корзины. Весь он блистал снаружи чистотой нежно-розовой свежей краски. По тротуару были расставлены урны для окурков. А по вечерам он весь горел огнями своих пяти этажей.

В огромном парадном с зеркальными стеклами всякого входящего поражали наставленные в большом количестве детские колясочки, висела, как полагается, черная разграфленная доска с фамилиями жильцов, а около нее был привешен лист бумаги, засиженный мухами, на котором было написано:

«Граждане, берегите силы, пользуйтесь лифтом».

На самом же лифте висела такая же давняя бумажка с таким же количеством мушиных следов; на ней было лаконически написано:

«Лифт не работает».

Его как пустили после ремонта, так на другой день и сломали, потому что каким-то жильцам, возвращавшимся в веселом настроении целой гурьбой, вздумалось посмотреть, не может ли он поднять тяжести больше, чем это обозначено у него на табличке. Благодаря этому все жильцы теперь путешествовали наверх пешком, а по вечерам, если лампочки, освещающие лестницу, оказывались сворованными, двигались ощупью, сталкиваясь в темноте и пугаясь друг друга.

Эти лампочки, — несмотря на то, что их запрятывали в проволочную сетку и пристраивали на невероятной высоте, — всё равно крали. Домоуправление уж давно махнуло на них рукой, а самим жильцам покупать не хотелось.

На каждой двери висела очень изящная картонная табличка, на каторой был длинный список жильцов и против фамилии жильца стояла цифра, указывающая, сколько раз к кому звонить.

Обыкновенно звонки переживали четыре стадии. Вначале у двери красовалась новенькая деревянная лакированная розетка с белой кнопкой в середине. Потом розетка с кнопкой исчезали, оставались только две медных пластинки на деревянном кружочке. Затем исчезал и кружочек, мотались лишь концы проволок. Звонили, уже соединяя эти концы. А когда исчезали и концы, то вместо звонка все приходящие колотили напропалую кулаками в дверь. Тут количество ударов уже совсем путалось, и из-за этого была постоянная ругань.

Кисляков подошел с улицы к парадному, чтобы быстро вбежать по лестнице на третий этаж (доктор, между прочим, предписал медленный подъем) и, наскоро пообедав, отдохнуть после службы.

Но, подойдя к двери вплотную, он с озлоблением плюнул: парадное было заперто, и на стекле двери с внутренней стороны была прилеплена бумажка, на которой корявыми буквами значилось:

«Парадный закрыт по случаю мытья лестницы. Ход с черного».

Хотя лестницу мыли только раз в неделю — у Кислякова было впечатление, что ее моют каждый божий день.

Он пошел через двор на черный ход.

Двор этого дома был с четырех сторон окружен пятиэтажными домами, и, чтобы со двора увидеть небо, нужно было всякий раз задирать голову, как на колокольню.

Во дворе первое, что бросалось в глаза, это — протянутые по всем направлениям веревки с сушившимся бельем и невероятное количество детей и собак. При чем почти все дети были пролетарского происхождения (такого же происхождения были и колясочки на парадном), а собаки исключительно буржуазного вида: легкомысленные фоксы, выписывающие круги по всему двору, важные бульдоги, немецкие овчарки, беспокойно бегающие по двору, как волки, — потом шли какие-то коричневые длинношерстные, белые нарядные шпицы, похожие на комки пуха, непременно с голубыми бантами, и уж на худой конец — вульгарные мопсы.

Дом был населен наполовину интеллигенцией всяких сортов, наполовину — пролетариатом. У пролетариата были в изобилии дети, у интеллигенции — собаки.

И в те часы, когда собак выводили на прогулку, двор превращался в какой-то вертеп. Собаки, вырвавшись на свободу, начинали носиться по двору, как оголтелые. Неосторожный посетитель, сунувший нос в калитку, с испугом захлопывал ее опять, когда перед ним в тот же момент вырастала собачья стая душ в пять-шесть, а хозяева в несколько голосов кричали на них и предлагали войти, так как «собаки не кусаются».

Если посетитель нерешительно вступал во двор, на него со всех сторон бросалось еще столько же псов всех пород и мастей. Одни виляли хвостами, другие нюхали полы, третьи, закинув вверх головы, лаяли. А хозяева продолжали убеждать, что собаки не тронут и лают в виде приветствия, а не со зла, в доказательство чего просили погладить.

На черной лестнице посетителя сразу, как пар на банной полке, покрывали с головой кухонный дым и сковородный чад. А в углу на каждой площадке, против раскрытой в кухню двери, стояли ящики и ведра, переполненные всякой кухонной благодатью — огуречными очистками, яичной скорлупой и арбузными корками. Некоторые не могли вместить всего изобилия, и очистки всех видов накапливались уже кругом них на полу и даже распространялись по всей лестнице, когда ребятишки, затеяв игру, начинали поддавать ногами попавшуюся арбузную корку, перебивая ее друг у друга.

Тут же всегда шныряли грязные, отрепанные кошки.

Квартира, в которой жил Ипполит Кисляков, вмещала в себя десять семейств, что составляло двадцать семь человек.

Огромный коридор с дверями по обеим сторонам был сплошь заставлен сундуками, корзинами, шкафами.

Благодаря обилию вещей, в коридоре было темно, и проходившие из уборной или кухни к себе в комнаты жильцы то и дело сажали шишки на лоб или синяки на коленку, поминая при этом подходящими словами тех, кто наставил тут этой благодати, хотя и их собственные вещи занимали здесь немалую долю, и еще было неизвестно, о чужое он ушибся или о свое. Квартира в противовес фасаду дома производила впечатление мебельного или ломбардного сарая, где после аукциона валят всё в кучу.

Около парадной двери висел телефон, и вся стена около него была исписана номерами телефонов и изрисована женскими головками. Вешалка стояла пустая, так как на нее боялись вешать платья из опасения, что украдут.

В маленьком коридорчике перед кухней помещалась уборная, которая была вечно кем-то занята. Утром занята, днем занята и ночью занята.

— Какой чорт только там сидит! — говорил кто-нибудь в отчаянии и злобе, избегавшись взад и вперед — из комнаты до уборной и обратно. Объяснялось это отчасти тем, что вместе с уборной была и ванная.

Обитатели квартиры были такого разнообразного состава, таких различных занятий и положений, как будто они во время случившегося потопа бросились сюда и наспех захватили, кому что пришлось. Но в общем здесь было две трети интеллигенции, одна треть пролетариата.

Из пролетариата здесь жили два слесаря с семьями и партия штукатуров, от которых постоянно была белая дорога из их следов по коридору по направлению к уборной.