Анатолий Гончаров - Император умрет завтра

• Название: Император умрет завтра
• Автор: Анатолий Гончаров
• Жанр: История

---

- Не хотели войны и не могли жить в мире...

- Да, это тот самый случай, когда ни ложь, ни правда, ни мир и ни война ничего изменить не могут, и на поверхности мирового свершения одновременно царят ожидаемое и непредвиденное. Силы ищут и требуют выхода в будущее, оглядываясь на прошлое. И тут любая иллюзия, любая интрига - любовная, это уж скорее всего - то есть, то, что не поддается прогнозу и счислению, становится направлением истории и судьбы: Мария Валевская поселяется со своим сыном на улице Шантерен в Париже!.. Сошлись знаковые символы, совпали время и место: здесь Наполеон когда-то начинал в доме Жозефины свой путь к славе и власти...

- Выходит, что не будь Валевской...

- Не знаю. Не берусь судить, как вышло бы. Скоро всего была бы другая Валевская. Историей движут не факты, а образы. И Наполеоном владел образ не черты поголовного и анонимного, как у Дантона или Робеспьера, а трагический стиль великой личности.

- Трагический - потому что утверждался великой кровью?

- Кто об этом сейчас вспоминает? В той же Франции. Кого теперь трогает, что Петр I рубил головы тысячам? Великий - и точка. И Наполеона боготворят. Народ любит трагедии... Не знаю, сумел ли я ответить на ваш вопрос.

- Во всяком случае мне уже не кажется странным что книга Тарле уводит в сторону от этих вопросов.

- Она не уводит. Тарле сам прошел мимо, потом что не видел и не мог их увидеть. Да и не историку отвечать на подобные вопросы, ибо это и не вопросы даже, а их призрачные тени.

- Кому же? Философу?..

- Только самой истории, которая заново расставит действующих лиц, распишет роли и будет коротать вечность новым интересом к старой драме.

- Но вы-то сумели найти ответ.

- Ну, что вы!.. Всего лишь популярно объяснил некоторые несущественные частности, - усмехнулся Днепров. И, погасив усмешку, суховато напомнил: - Я изучаю домарксовый период...

- Чтобы знать, от чего вздрогнут миллионы в послемарксовый?

Вечность расположилась на лице академика новым интересом к революционному энтузиазму собеседника.

- История не пишется заранее, милостивый государь! И вздрогнут - тогда и будем анализировать от чего... Однако ваш вопрос, мне кажется, выходит далеко за рамки обозначенной проблематики. Как вас прикажете понимать?

Берия посмотрел на него, как на милиционера с Арбата.

Секунды разгоряченно скакали из прошлого в будущее.

- Любой вопрос хорош сам по себе, если он хорош... Вы же не станете утверждать, что для вас смерть Жозефины де Богарне ограничивается анонимными интересами кучки последних визитеров Мальмезона...

- Не стану. Иначе вы, чего доброго, отмените свое приглашение на форель.

- Ну, это было бы уже слишком!.. - Берия засмеялся.

- Тогда позвольте и мне, в свою очередь, заметить. что вы лукавите, спрашивая о причинах ее смерти.

- Это почему?

- Потому, что знаете ответ.

Секунды замерли и потащились вспять.

- Да, знаю... - тихо ответил Берия.

Глава десятая ТВЕРСКАЯ ПОЛУБОГИНЯ

Молчать тяжко, а говорить бедственно.

В России снова замышлялось убийство царя: "И сильный тамо упадает...".

Александр I оказался не сильным и не решительным. Надежды поэта обманули дух - "ангельская душ, смотрелась ленивой и лживой.

Жить петербургскому свету было не страшно, I скучно.

Свет удивлялся, откуда у императора столы желаний, а у императрицы столько слез.

Александр желал политических реформ и конституции, но... как-нибудь после. Он мечтал о военной славе, но изучал не стратегию Наполеона, а его позы. Он искал употребить ко благу народа законность, но злым параграфом стояла в глазах проклятая табакерка Зубова. Он проливал публичные, слезы о "страдающей Польше", но герцогство Варшавское обещал подарить прусской королеве.

Еще он мечтал о любви и мире для Европы и годами вынашивал идею Священного союза. Монархи, вступающие в этот союз, обязывались руководствоваться в управлении подданными, а также и во внешних сношениях не соображениями политических, экономических и национальных интересов, а токмо заповедями священного Евангелия.

Никогда еще Европа так не смеялась: сказано королю "не укради" - он и не крадет! Не лишенные солидарного юмора суверены Австрии, Пруссии и Франции скрепили этот акт своими подписями, ибо ни повредить, ни явить пользу кому бы то ни было Священный союз не мог. Он мог только растрогать. Что и случилось с Наполеоном на Эльбе. Правда, ссыльный император усмотрел в мистической инициативе русского царя возросшее влияние Нарышкиной и по инерции долго размышлял, почему столь безрезультатной оказалась некогда патронируемая им гастрольная миссия мадемуазель Жоржины в Петербурге.

Надо было знать Александра.

С мадемуазель Жоржиной все было в порядке, и миссию свою она исполняла с величайшим служебным рвением. Мадемуазель, как то и требовалось от нее, добросовестно одаряла страстью русского императора, однако досматривать сны он неизменно отправлялся к любезной Марии Антоновне Нарышкиной. Так было у него и с актрисой Филлис, и с мадам Шевалье, и со всеми прочими. По-другому не могло быть и с милой Жоржиной. От Нарышкиной он имел троих детей, в то время как от императрицы - только двоих. От кого-то, наверняка, были еще, но где туг упомнить!..

В письмах к бывшему воспитателю Лагарпу, к бывшим сподвижникам на стезе либерального прогресса - Строганову, Чарторыйскому, Сперанскому, Новосильцеву, иным идеалистам "негласного Комитета" - Александр не забывал усилиться глубокой любовью и сердечной преданностью к своей жене Елизавете Алексеевне. Не исключено, что это не было только расчетом на короткую память поколений, для которых все канет, все улетучится, а письма останутся. Очень может быть, что по-своему он любил супругу и по-своему был предан ей.

Тут все не так просто. Надо было Александра знать, к его пытались угадать.

Пустое дело. Он был никаким.

Вероятно, поэтому великая княгиня Екатерина Павловна, унаследовавшая крутой нрав от совместной с Александром великой бабки, безгранично его презирала.

Единственно, в чем не ошибся Александр в своей жизни и чего страшился вплоть до таганрогского конца неполных сорока восьми лет - была обреченная уверенность в трагическом исходе собственной судьбы. Так и вышло. Мистическое он чувствовал острее, тоньше реального. И по прошествии ста семидесяти с лишним лет Россия так и не знает, кто упокоен в усыпальнице Петропавловского собора - "самодержец Всея" или очень похожий на него фельдъегерь Масков.

Молчать тяжко. Светлейшие умы в России были готовы к прогрессивным реформам еще менее Александра. Если, конечно, не брать во внимание разрешенных им круглых шляп, заграничной упряжи и щегольских сапог с отворотами, именуемых на английский манер "ботфортами". Благом России можно считать уже и то, что сильно подсократит количество сановников, наделенных правом всеподданнейшего доклада государю. Это существенно снизило ежегодный ущерб казне от их личного влияния на податливого Александра. Нижайше испросить меж делом августейшую милость - тысчонок эдак в пять - шесть крепостных душ - стало гораздо сложнее. Однако и грешить тоже нечего. При Павле о той милости вовсе не помышляли - самим бы не угодить в порку или и высылку.

При Павле пороли даже священников.

Хорошо иль худо, а пороли.

И говорить о том бедственно.

Александр I не стремился расширять владения России, как это не уставал делать первый консул Франции. Для него и здесь на первом месте были благо, любовь и мир. Он свято верил, что со временем станет во главе всего человечества. Поскольку эту же цель преследовал и первый консул, то Александр просто не мог не начать первым войну с Францией. Из-за чего? А хотя бы из-за безвинно убиенного герцога Энгиенского: "И Бонапарт в боязни лютой, крестясь, пойдет оттоле прочь!..".

В двух последовавших одна за другой кампаниях "ангельский источник всего изяшнаго и высокаго" был жестоко разбит Наполеоном. Бежал Александр со свитой врассыпную и не помнил, где у него восток, а где запад. Забыл и креститься: "Кукушка стонет, змей шипит, сова качается на ели, и кожей нетопырь шуршит - я ль создан мира господином?..."

Не стал бы счастливым исключением и год 1812-й, если бы самые близкие царедворцы, включая генерала Аракчеева, не настояли на скорейшем и невозвратном отбытии царя из ставки, где он в видах будущих викторий опять "делал унтер-офицерскис позы".

Пока отступал Кутузов, который не отступать не мог, зная, что только в этом сейчас спасение России, пока таяла "великая армия", Александр I часто повторял супруге один и тот же вопрос: "Где-то мы в этот день будем в следующем году?"

В каждом предыдущем и последующем году Россия смутно надеялась увидеть своего самодержца в Петропавловской крепости - не особо и располагаясь предпочтением к роскошному саркофагу красного мрамора, но уповая хотя бы на скромный уют одиночной камеры Алексеевского равелина: "Там серый свет, пространства нет - и время медленно ступает..."