Дан Маркович - ЛЧК (Записки старого человека)

• Название: ЛЧК (Записки старого человека)
• Автор: Дан Маркович
• Жанр: Современная проза

"ЛЧК" - по жанру относится к популярным в наши дни антиутопиям, Д. Маркович задумал ее в том самом "1984-м", в ней затронуты глубокие вопросы свободы творчества, ответственности перед будущим, судьба художника в тоталитарном государстве, и в то же время в ней много иронии, гротеска, намеков, лукавства и попросту веселья, эта вещь написана и всерьез и не совсем, что называется, на полном серьезе, ее герои часто неуклюжи, смешны, даже странны... И все же, в целом "ЛЧК" - вещь серьезная, это повесть-предостережение, в ней тревога за будущее и надежда на победу человеческого в человеке.

---

Я очень устал и был растерян, его слова доходили до меня с трудом...

- ...двести лет провисели на священном заборе... "у границы тучи ходят хмуро..,". Ждали неприятностей извне, а тут свои противоречия...

Наконец я немного пришел в себя и стал смотреть по сторонам. Почему-то трудно дышать... что он там несет?., неурядицы, противоречия... даже с глазу на глаз - привыкли... Первыми я увидел картины, они висели на всех стенах, грубые самодельные рамы в пыли...

- Откуда они?

- А, что?

- Картины эти...

- Не знаю, говорят, здесь жил какой-то художник, давно, то ли уехал, то ли исчез, одним словом, бросил все, а картины никому не нужны - висят... Так вот, что сейчас важней всего? Построить теорию, что-то вроде старой теории катастроф, но на новом основании. Я уверен, этот скачок в пустоту фазовый переход третьего рода...

...Ученый человек, ученый... такие все вам объяснят, хоть небеса разверзнись и просунься оттуда рука...

- ...важно, в какую точку истории мы откатились... как вы считаете?

- Не знаю, по-моему, это зависит от людей...

Он, кажется, возражал, говорил о какой-то объективности, а мне было не до него. Из темной рамы, из пыли и теплого сумрака смотрела на меня девочка в красном платье. Лицо у нее бледное, печальное, что-то ей надо было сказать... Она прижимала к груди черного кота, а кот не сомневался в жизни, смотрел на всех свысока, желтые глаза светились... Какая теплая пыль у нее под ногами... такая бывает в южных городах. Я всю жизнь любил эти города за свет, за тепло. Вот наберусь сил - может, найду себе дом среди теплых песков, рядом с южным морем...

Я встал и выглянул на балкон. Там стояло кресло, обычное кресло, обитое материей, потерявшей цвет. На сиденье клочья шерсти, черной с коричневым отливом, и много белых - седых волос...

Крылов позвал меня, он собрал наконец вещи, я помог ему перебраться, вернулся, с облегчением снял ботинки, лег, накрылся рваным, но теплым одеялом, которое он оставил мне, - и остался один. Кровать мягко опустилась и обхватила меня с боков. Совсем как в детстве, на раскладушке - безопасно и тепло... Вот и вернулся. Никто не узнает меня, слишком много времени прошло. Девочка эта совсем взрослая, живет далеко, а кот... кот давно умер, они ведь столько не живут... Отсюда был виден угол оконной рамы и кусочек выцветшего, синего с белилами неба. Злоупотребляем белилами. Что поделаешь - север... А небо становилось все светлей, и на нем отчетливо проступил зубчатый след. Шов на коже... такой хорошенький ровный шовчик. Медичка сказала: "О, как зажило!" Это в первый раз, потом заживало не так. Нет, это не шов, а молния, и небо - не небо вовсе, а голубоватый ситец, как на том кресле, на балконе, которое я помнил с детства. Молния бесшумно расползлась, из прорези вылезла большая рука, поросшая рыжим волосом, согнула корявый палец, и вежливый хрипловатый голос сказал:

- Ну, ты, иди-ка сюда... нет, подойди, падла...

Это уж точно мне. Вставать или не вставать? Сил нет, а не встанешь все равно поведут. Я с трудом вылез из мягкой люльки, всунул ноги в растоптанные ботинки. Шнурки?.. Зачем, наверное, идти недалеко...

- И душу, душу свою возьми,- сказал тот же голос. На столике лежала коробочка из-под рисовального угля, обтянутая резинкой. Там была душа, я взял ее и вышел.

Идти было недалеко. У парадного стол, накрытый зеленой тканью, за ним сидели двое. В большом кожаном кресле расположился декан Лунц, старик с лицом ученой свиньи, которая в молодости освоила несколько трюков и возомнила себя человеком. Слева от ученого на подлокотнике сидел тоненький белокурый мальчик, наш комсомольский вождь студент Белов. А, вот и Белов здесь. Толстая лапа декана поглаживала бедро студента. Ого, этого за ними я не знал... А за креслом стоял Подлинный, парторг факультета, человек с лицом боксера и улыбкой сводника. Он даже декана несколько смущал и после очередной оргии исчез, а через несколько лет объявился в столице, советник знатного вельможи, светло-серый костюм, золотые очки... С деканом и парторгом у меня были ясные отношения, а вот Белов удивлял. Талант, ученик знаменитого Лотмана, как же так?..

Мои размышления прервал Лунц:

- Дайте ваша дуща, - он брезгливо взял коробочку и стал ее простукивать.

"Перкуссия, - подумал я, -душа забьется в угол, и ничего он не услышит..."

Но простукивание удовлетворило ученого:

- Положите дуща во-он туда, - он указал под дерево. Там стоял большой фанерный ящик для посылок, в нем уже лежало несколько десятков коробочек, также обтянутых резинкой. А как же надпись? Коробочка-то не надписана...

- Ну, всё? - нетерпеливо махнул рукой Лунц. Я наклонился - все не надписаны... ну и ладно - и положил свою душу в ящик...

Вокруг было пусто, ни волнения, ни очередей, никто не спешил сюда.

- Что вы еще хотите? -с некоторым уже раздражением спросил декан.

-- Я?.. ничего, вы сами меня вызвали...

Подлинный наклонился и что-то зашептал Лунцу на ухо, с другой стороны к нему склонился мальчик Белов... Я отошел в сторону. Небо осталось расстегнутым, руки не было, за разрезом виднелась стена, красная, кирпичная, с высокими зубцами...

- Подойдите,-сказал декан. Он протянул мне коробочку, на ней печатными буквами было написано: "Возвращается. Невостребовано адресатом".

- Так быстро?..

- У нас все быстро, - самодовольно сказала свинья, как будто демонстрировала свой лучший трюк.

Ящик стали заколачивать - тук-тук-тук... а я уже был где-то в другом месте, в сумерках, в тепле, и передо мной маячила странная фигура, расположена она была перпендикулярно моему телу... Сознание медленно возвращалось - и я понял, что лежу на старой, продавленной кровати, а передо мной стоит человек:

- Ты новый жилец? Я суп приволок от Анемподиета - это тебе пенсия...

Я вспомнил, что управдом обещал мне суп. Когда-то город осчастливили огромной партией сухого вермишелевого супа с мясом. Потом не стало жителей, разъехались или исчезли, и нескольким старикам этих пакетов хватит на много лет, но, пожалуй, они умрут раньше, а суп останется... Ящик с пакетами притащил Коля, он жил надо мной на четвертом этаже. Коля бегал по всему дому без обуви, в толстых шерстяных носках, и мог появляться неожиданно и совершенно бесшумно. Лицо у Коли широкое, с маленькими, косо посаженными глазками, спрятанными под стеклами очков, толстых, как линзы телескопа, с оправой, замотанной шерстяной ниткой... А нос интересный - огромный, распластался по лицу, с битой-перебитой переносицей, с вялыми сизыми лопухами ноздрей. И голова у Коли необычная - сплющена в висках, как бывает у младенцев, которых силой вытягивают на свет Божий. И штаны у него непростые, вообще не застегиваются, не сходятся, и из широкой прорехи торчит Колин живот, обтянутый снизу трусиками в белый горошек. Потом я часто встречался с этим необычным Колей, и будет время рассказать о нем. А пока он ушел, я встал и вышел на балкон.

Солнце приближалось к горизонту. Склоны оврага в пологих местах и многие поляны были расчерчены заборами и изгородями из проволоки. Я заметил несколько одиноких фигур и вспомнил слова Крылова: "Здесь было двадцать тысяч народу и Институт искусственной крови - гигант, а теперь развалины и десяток стариков... овраги - дна не видно, ползут, вгрызаются в землю, а под нами озеро опустошенное - пропасть под холмом. Вот и кончилась утопия..."

В передней стоял ящик, в нем полсотни пачек супа. В кухне я нашел электроплитку, был чайник, из крана текла вода... котелок, тарелка, что нужно еще? Неплохо бы хлеба... Вместо хлеба я обнаружил пакетик картофельных хлопьев, вскипятил воду, сварил себе суп, медленно ел его, в наступающих сумерках, на кухне, перед окном, обращенным в сторону реки и леса, смотрел на деревья, на темнеющее небо, потом долго пил кипяток... Хорошо. Есть еще радости, доступные мне... Я вспомнил Колю - бесшумный мужик. Перед уходом он вплотную приблизил ко мне лицо, черные глазки смотрели куда-то сквозь меня:

- Слушай, я летом буду рыбу ловить, понимаешь - р-рыбу!.. наловлю много - и повялю... и для тебя повялю... дай три рубля...

- У меня нет...

- Тогда рубль дай.

- И рубля нет.

- Ну, извини...

- Ничего, ничего...

- Нет, извини, извини... - И он так же бесшумно, как пришел, исчез.

Поев, я стал осматривать квартиру. Крылов занимал одну комнату заднюю, а через первую проходил на кухню, и в этой, проходной, почти все сохранилось, как было раньше. Я ходил от одной вещи к другой и везде узнавал прежнюю жизнь, она пробивалась сквозь мусор и наслоения последующих безумных лет. Я знал, что эта жизнь когда-то была моей, но не верил, не узнавал ее...

У окна расположился столик с принадлежностями художника. В потемневшем стакане кисти - новые, с цветными наклейками, тут же -несколько побывавших в работе, но аккуратно промытых и завернутых в папиросную бумажку. Я осторожно потрогал - щетина была мягкой - отмыты хорошо... В другом стаканчике, металлическом, стояли неотмытые кисти... я представил себе, как масло высыхало на них, постепенно твердело и наконец сковало волос щетины так, что он превратился в камень. Одна кисточка оказалась в отдельном маленьком стаканчике - белом, фарфоровом, с черными пятнами от обжига, воткнута щетиной в бурую массу, каменистую на ощупь, видно, здесь он промывал совсем грязные кисти и оставил, забыл или не успел... Рядом со стаканчиком лежало блюдце, запорошенное мягкой пылью, но край почему-то остался чистым - синим с желтыми полосками. На блюдце находился крохотный мандаринчик, высохший, - он сократился до размеров лесного ореха и стал бурым, с черными усатыми пятнышками, напоминавшими небольших жучков, ползающих по этому старому детскому мандарину. Рядом с блюдцем пристроился другой плод, размером с грецкий орех; он по-иному переживал текущее время растрескался, - и из трещин вылезали удивительно длинные тонкие розовые нити какой-то интересной плесени, которой больше нигде не было, и вот только этот плод ей почему-то полюбился. Над столиком на полочке, узкой и шаткой, выстроились в ряд бутылки с маслом, и даже сквозь пыль было видно, что масло это по-прежнему живо, блестит желтым сочным цветом и время ему ничего не сделало, а может, даже улучшило... Повсюду валялись огрызки карандашей: были среди них маленькие, такие, что и пальцами ухватить трудно, но, видно, любимые, потому что так долго и старательно художник удерживал их в руке... и были другие, небрежно сломанные в самом начале своего длинного тела, и отброшенные - не понравились... и они лежали с довольно печальным видом... Стоили многочисленные бутылочки с тушью, конечно, высохшей, с крошками пигмента на дне, они нежно звенят, если бутылочку встряхнешь... и еще какие-то скляночки с красивыми фигурными пробками - стеклянными с матовым шлифом... И все эти вещи составляли единую картину, которая ждала, требовала художника: вот из нас какой натюрморт! а художника все не было...