Вадим Шефнер - Бархатный путь

• Название: Бархатный путь
• Автор: Вадим Шефнер
• Жанр: Биографии и Мемуары

Воспоминания ленинградского поэта и прозаика Вадима Шефнера

---

 — Раз-два, раз-два, раз-два, — начал командовать я, одновременно делая приседания и плавно разводя руками. Дети повторяли мои телодвижения, дело пошло на лад, — никакого хихиканья и мяуканья. Так продолжалось минут десять, а то и больше, часов ведь у меня не было. Надо было что-то новое предпринять, — и дети, и я уже устали. Но что делать дальше, — этого я не знал.

Выручила воспитательница. Она подошла ко мне и сказала, что теперь я могу вести своих подопечных на прогулку. Я велел им построиться в пары и повёл на Малый проспект, потом по Пятой линии на Средний, потом по Соловьёвскому переулку — на Большой, — и привёл их в Румянцевский сад. Здесь опять возникла роковая проблема: что мне с этими детьми делать? Пришлось опять приступать к приседаниям и рукомаханиям. После этого я повёл их обратно, на Шестнадцатую линию. Гулять с ними по саду я не решился: вдруг они нарушат строй, разбегутся по аллеям кто куда, а как я потом их соберу?! Ведь я и имён их ещё не знаю, и лиц их ещё не запомнил...

В доме возле детской площадки была столовая, две спальни — для девочек и мальчиков — и ещё три комнаты. После обеда воспитательница пригласила меня для беседы в одну из комнат. Там за письменным столом сидела худенькая дама — заведующая. Они стали меня расспрашивать, как мне понравилась прогулка с детьми, хорошо ли вели себя дети. Я отвечал в самом положительном смысле: прогулка прошла отлично, дети хорошие, дисциплинированные, я всем доволен. Но из дальнейших вопросов этих двух женщин я уловил, что мной-то не очень довольны, что кто-то из детей успел нажаловаться им на меня. А в конце этой беседы заведующая ласково спросила меня, не кажется ли мне трудной моя работа. Я бодро соврал, что работа — совсем не трудная, я её уже вполне освоил.

Следующие два дня были дождливы, и это избавило меня и мою паству от прогулок. Все сидели в зальце-столовой. Там было пианино, и воспитательница играла на нём, а дети пели. А я время от времени командовал им своё «раз-два, раз-два», — и все, следуя моему примеру, приседали и ритмично размахивали руками. А потом выдался солнечный денёк, и я с утра организовал на площадке игру в футбол, использовав для этого красно-зелёный детский мячик (настоящего футбольного мяча не имелось). Все ребята в одной школе учились, всё знали друг друга, — и потому сами, без моих указаний, распределились на две команды. Что касается ворот, то их, разумеется, не имелось. Их дети начертили на площадке осколком кирпича. От одного голкипера до другого было рукой подать. Этот мини-футбол увлёк мальчишек, а девочки сиротливо стояли в стороне. Для них никакой игры не мог я придумать.

Меж тем назревала опасность большой драки. Один из игроков решил, что гол в его ворота забит неправильно и дал кому-то оплеуху, а его, в свою очередь, кто-то ударил по носу. Игра прервалась, поднялся галдёж, началась толкотня. Я громким голосом скомандовал: «Замолчать! По местам!» — но меня не слушали. И тут делу помог мальчишка Витька. Без всякого крика и рукоприкладства навёл он порядок, и матч пошёл своим чередом. Этот Витька явно был лидером местных ребят, это я сразу учуял. Некоторые из детей заглазно звали его так: Полтора-Витьки; это потому, что для своих лет он был очень высокого роста, выше всех в группе. Но уважали его ребята не за рост, а за твёрдый характер, за безапелляционность суждений, за гулкий голос. Этому уважению не мешало даже то (а быть может, и помогало?), что был он изрядным выдумщиком. Я слышал, как в столовой он сообщил своим соседям по столу, что вчера ехал с отцом в трамвае рядом с дрессированной гориллой, которую вёз куда-то укротитель зверей. К этому Полтора-Витьки сразу же добавил, что тот укротитель купил у кондуктора на гориллу не один, а сразу три билета, поэтому ей и разрешено было ехать вместе с людьми... Да, этот Витька парень был интересный. Но меня он крепко подвёл.

Пошла вторая неделя (а по-тогдашнему — пятидневка) моей трудовой деятельности. Погода в тот день стояла отличная, и я решил повести свою группу на остров Голодай; это теперь он весь застроен, а в те времена там было где погулять. Построив своих подопечных парами, я вывел их на Шестнадцатую линию, и мы направились в сторону речки Смоленки. Шагали мы не по мостовой, а по панели, — так безопаснее. Всё шло нормально, я чувствовал себя эдаким вождём, бывалым командиром, которому с уважительной радостью подчиняются его подчинённые. Но Шестнадцатая линия — это особая линия: она ведёт к Смоленскому кладбищу. На нём уже более полувека никого не хоронят, но в описываемое мною время оно было действующим, и по этой линии часто двигались похоронные процессии. Усопших провожали тогда без излишней спешки; неторопливо ехал везомый двумя лошадьми белый катафалк с гробом, за ним чинно шагали провожающие...

Невдалеке от Камской улицы наша группа поровнялась с такой процессией. Похороны были богатые, с музыкой. Музыканты шли первыми, сразу же за похоронной колесницей, а за ними — все остальные, человек сорок, не меньше. Музыка была грустная, но в то же время очень громкая и ритмичная. Наверно, эта ритмичность и соблазнила негодника-Витьку; схватив за руку своего напарника, он перебежал с ним с панели на мостовую — и оба зашагали в конце процессии. Я и опомниться не успел, как их примеру последовали остальные мальчишки, а потом и девочки. А мне что было делать? Я тоже примкнул к этому шествию. Дети теперь шагали без строя, а я обращался то к тому, то к этой — уговаривал отстать от провожающих, вернуться на тротуар. Громко уговаривать, кричать, заглушая криком музыку, я не смел. Я боялся внести сумятицу в похоронный обряд, оскорбить родственников покойного. Но вот кони со своим печальным грузом, а за ними и люди свернули налево, на Камскую улицу, на тот её отрезок, который упирается в ворота Православного Смоленского кладбища. В те довоенные годы это было очень оживлённое место: здесь стояли торговки с венками, с букетами, с корзинами, полными цветов, с глиняными горшочками; продавались здесь и лопаточки для ухода за могилами. А ещё запомнились мне странные цветы древесные: их изготовляли из стружек, и окрашены они были в какие-то ядовито-яркие цвета; стоили они очень дёшево.

На подходе к кладбищу музыканты, наконец, умолкли. Мои подчинённые отцепились от процессии, и я повёл их на зелёный остров Голодай (он же — остров Декабристов). Поскольку наше шествие в кильватере похоронного мероприятия продолжалось не очень долго, то я оценил его как событие нелепое, но незначительное. Однако по каким-то тайным каналам (может быть, девочки насплетничали?) оно в тот же день стало известно заведующей, и она мягко, но внушительно объяснила мне, что я совершил педагогическую ошибку. Затем она поинтересовалась, почему это я всячески увиливаю от физкультурных занятий, а вместо этого норовлю водить детей по улицам. Я стал доказывать ей, что ходьба — это тоже физкультура, но и сам чувствовал, что слова мои звучат фальшиво. А через два дня она вызвала меня в свой кабинетик для того, чтобы сообщить о том, что у неё на примете есть один опытный инструктор-физкультурник, — и потому при всём её добром отношении ко мне она не будет опечалена, если я покину свой трудовой пост по собственному желанию. Так навеки оборвалась моя спортивно-педагогическая карьера.

х х х

Через несколько дней я получил расчёт в полном смысле этого слова, то есть мне даже зарплату выплатили за те дни, которые я на детплощадке провёл. Тут было чем гордиться: мне ещё только шестнадцать с половиной лет, — а уже зарплата! Однако на душе было муторно: зарплата-то зарплата, а ведь физкультурник из меня — никакой, неспроста меня выгнали...

С днём получения первой в мей жизни официальной зарплаты связано у меня одно странное происшествие. С деньгами в кармане шагал я по Шестнадцатой линии, и вдруг мне захотелось поесть чего-нибудь вкусного. А через улицу, на Семнадцатой линии, маячила вывеска столовой или ресторанчика, — теперь точно припомнить не могу. Я направился туда. Пересекая улицу, я увидел, что на булыжнике лежит знакомый предмет. То была небольшая медная печать с круглой деревянной ручкой. На той старинной печати был изображён фамильный герб — два дерева и ручей под ними, а пониже — надпись: «П.И. фон-Линдестрем». И деревья, и ручеёк, и все буквы были не выпуклыми, а как бы вдавленными в медную поверхность. Печать эта предназначалась для запечатывания писем сургучом или воском. Когда-то она принадлежала моему пра-прадеду по материнской линии, Петру Ивановичу (Иоанновичу) Линдестрему. Он, в отличие от прочих моих предков, избрал не военную, а медицинскую карьеру, и весьма преуспел на этом поприще. Но о нём позже расскажу.

Печать эту мать хранила почему-то в выдвижном ящичке столика, на котором стояла её швейная машина. Когда я учился в третьем классе, то от одного своего одноклассника заразился его хобби — коллекционированием этикеток от папиросных коробок. С мальчишкой тем я не дружил, нас связывало только это, очень модное тогда, увлечение. Однажды он принс мне на дом коробку от папирос «Салье» украинского производства, а я взамен дал ему другую, какую — не помню. Чтобы отделить этикетку от коробки, нам понадобились ножницы, а они лежали в том же выдвижном ящичке, где и печать. Через несколько дней мать случайно обнаружила исчезновение этой печати. Огорчила её не столько сама пропажа, сколько то, что повинен в этом был вроде бы я. Но мне-то было ясно, что виноват тут тот шкет-коллекционер. Я его потом не раз уговаривал вернуть похищенное, но он отнекивался, отпирался, отвирался. Так и не вернул...